незаметная, ничтожная, вливалась в меня потоками, будто притягивая ладони к поверхности. Трава вокруг зашевелилась, хотя ветра не было и в помине.
Хоровод блестящих частичек Яри, неразличимых только что, заплясал перед глазами, будто я попал в страшенную метель. Они переливались на Солнце, наполненные, напоённые его силой. Их было бесконечно много. Я взял чуть-чуть, только для того, чтобы сразу передать, пропустив через себя, Матери-Земле. И края зиявшей подо мной раны стали сходиться. А когда всё закончилось, продолжал чувствовать в себе обе этих силы. Ярь и Могуту, о которых говорили Древо и Хранитель.
— А-а-а-ать… — восхищённо протянул племянник.
— И не говори, сынок, — выдохнула Алиса.
— Это что было? — прошептала Лина.
— Чудо, — ответил Хранитель.
А я никак не мог отнять рук от травы, будто что-то продолжало удерживать их прижатыми. Словно что-то ещё должно было произойти. Но для этого нужно было что-то сделать. Что-то отдать. А у меня, кроме Яри, ничего не было. И я отдал Земле её.
Между мной и Павликом, что лежал на руках у Алисы, сидевшей напротив, зашевелилась трава, словно ветер дул, кружа на одном месте волчком. Не везде, а лишь на крошечном, в локоть, участочке. А потом медленно, едва заметно для глаз, стебли расползлись по краям образовавшегося круга голой тёмной почвы. Из самого центра которого показался зелёный росточек. Он, неуверенно покачиваясь из стороны в сторону, как недавно Павлик на этом самом месте, тянулся вверх. На наших глазах выбросив сперва один, а следом и второй листочек. Они были насыщенного, густого цвета, но на Солнце не блестели, как у Осины. Изрезанные по краям, листики росли, пока не стали размером со спичечный коробок. Стволик крошечного деревца к тому времени вытянулся уже сантиметров на пятнадцать и возле земли начал темнеть, словно покрываясь плотной, взрослой корой. А потом Земля отпустила мои руки. И я сразу же обнял Энджи, прижавшуюся ко мне всем телом, уронившую голову мне на плечо.
— Нет, други мои. Вот это — чудо, — я впервые слышал такую интонацию в Речи Оси. Завороженно-восхищённую.
— А это кто? — тихо спросила Алиса.
— Это — Вяз! — торжественно ответило Древо.
— Вставай, Петро! Поедем мы, пора нам. А ты раньше, вроде как, покрепче был на это дело, — с укоризной говорил Сергий спавшему, уронив голову на стол, однополчанину. Тот дёрнулся, поднимаясь и обводя всех нас, сидевших в комнате, очумелыми глазами.
— Как так-то, Батя? Только что ж на берегу сидели? — изумлению старика не было пределов.
— Ты, Петюня, больше там самогонку не бери, где брал, — наставительно, даже с лёгкой тревогой посоветовал Хранитель. — Какая река? Песни слушали сидели, да и сморило тебя.
— Клавка, паскуда, никак опять димедролу подсыпа́ть взялась! — хмуро выдохнул тот, потирая шею.
— Не иначе, — согласно кивнул Сергий. — Но нам-то так и так пора. Рад был повидаться, Петро. Ты береги себя, не пей помногу.
— Давай хоть провожу, — предложил старик, у которого Хранитель фразу «а на посошок» буквально украл.
— Да дойдём мы, ложись уж, друг старинный, отдыхай. Крючок-то на калитке мы и сами закроем. Глядишь, и встренемся ещё. Ну, бывай, Петро!
— Бывай, Батя! — растерянность его не покидала, но ни спорить с бывшим командиром, ни перечить ему старый солдат не стал, перебравшись на кушетку.
Выходя, я заметил, как Хранитель приобнял за плечи фронтового товарища, который, вроде бы, уже даже похрапывать начал. От ладоней его отделились бело-жёлтые круги, прошли в грудь и слились в один, который стал медленно истаивать, растворяясь.
До машины шли молча. Меня уже почти не качало, но Лина не отходила ни на шаг. Со стороны казалось, что я деревней веду её под руку. На самом деле было совершенно наоборот. Сергий нес на руках Павлика, будто бы о чём-то беседуя с ним Речью. По крайней мере лицо у племянника было задумчивое необычайно, и глаз с деда он не сводил. Сестрёнка шла рядом, глядя то на них, то на нас.
Сидя было, конечно, лучше. Стоять, а тем более ходить, как-то не влекло, откровенно говоря. Кресло Вольво обняло за плечи, как руки старого друга, и стало полегче. На трассу выбрались быстро, машин на ней снова почти не было. Солнце стояло ещё высоко.
— Глянь на карту, Аспид, — попросил Ося. Именно попросил, чем удивил несказанно.
Я опустил взгляд на смартфон, что привычно лежал на правом бедре, и положил себе купить в ближайшем городе нормальное крепление на руль или переднюю панель — не один еду, надо бы и поудобнее что-то придумать, чтоб от дороги не отвлекаться.
— Левее. Выше. Ещё выше чуть. Покрупнее можно? — предвечный зелёный штурман, видимо, прокладывал какой-то курс, помимо нашего изначального, на Тверь.
— Вот! Точно, тут. Смотри, Вот деревенька Почурино, а чуть к Северу над ней — Сновидово. А между ними лес. Туда бы нам, — выдал он, наконец.
— А чего мы там забыли? — влез Сергий.
— Место там подходящее.
— Для чего? Удавиться? Или в болоте утонуть? — в Хранителе, видимо, после сегодняшних переживаний позитива оставалось ещё меньше обыкновенного.
— Для яслей. Древу нельзя от колыбели далеко быть, особенно новорождённому. А там глушь да тишь. И речка рядом правильная, нужная, — непонятно, как водится, пояснил Ося.
— Мы его с собой не повезём, что ли? — удивился дед.
— Нет, Серый, нельзя, — терпеливо ответило Древо. — Он чем больше удаляется — тем сложнее будет корни пустить да в рост пойти.
— А что за речка? — не выдержал и я.
— «Держа» зовётся. Старинная, раньше шире была, кажется. Тут край вообще интересный, здесь рядом и Волга течёт, и Вазуза, и Москва начинается. И ещё одна, колыбель-река, племени вашего исток. А Держа — потому как сила в ней, власть. Не всякому сгодится-примется, но для маленького Вяза — лучше не найти. Там, выше по течению, на ней Дуб раньше рос. Великое Древо было, могучее. Ему вся округа кланялась. Да лет так четыреста назад напела одна сволочь чёрная Ивану-царю про то, что Дубу тому Тверские да Старицкие требы поганые кладут, извести хотят великого князя Московского и всея Руси. Всея Руси-то на то время было — хрен да маленько, но власть всегда голову дурманит, любая, что большая, что малая. Древо о ту пору без Хранителя стояло. Эти, с мётлами у сёдел, народишко согнали, сколь смогли, обложили хворостом да сушиной. И спалили к псам, вместе со всем городищем. Оно с тех пор Погорелым и зовётся.
Я молча выбрал на экране навигатора точку на участке, о котором говорило Древо. Судя по картинке — какой-то просёлок там должен быть. Хотя знаю я этих электронных штурманов — им ничего не стоит посреди шестиполосного шоссе, в левом ряду, у центрального отбойника скомандовать: «Развернитесь!». Шутят так, наверное. Но и в краях менее обжитых, деликатно говоря, тоже частенько норовят то в овраг наладить, то в лес глухой. Хотя, нам-то сейчас как раз в лес и надо было.
— Место то, где Дуб был, с тех пор несчитано раз горело, дотла, до песка оплавленного. Как будто разгоняло человечков, что Древо не уберегли, да их детей-внуков. Но живут, двуногие, как и жили. Ничему жизнь не учит…
Судя по вернувшемуся сарказму — Осе полегчало. То ли от того, что в Хранителе его клубилась облаками Ярь, не пятнами с кулачок — а сплошняком. То ли от того, что недоделанный Странник за неполный день дважды удивил, чудом не врезав дуба, как бы двусмысленно это не звучало. Хотя, вероятнее всего от того, что в руках Сергия ехала банка из-под магазинных маринованных огурцов, с остатками не до конца отмытой наклейки-этикетки снаружи. Тщательно пролитая кипятком изнутри. С заботливо накрытым тремя слоями чистой марли горлышком. В которой ехал новорожденный Вяз. Поле-сфера Осины удивило несказанно, когда я «посмотрел» на него так, как научился только сегодня утром. Радужный пузырь по-прежнему окружал машину со всеми нами внутри. К центру его тянулись десятки не то трубок, не то хоботов, не то воронок торнадо. Заканчивались они на коленях Хранителя, где в широких ладонях плотно держалась, словно кувез для новорождённого, банка с малышом-Вязом. Её окружали, кажется, три сферы, одна в другой, наружная из которых и была завершением тех трубок-каналов. Она была чисто белой, мерцающей, и временами просвечивала насквозь. Под ней находилась огненно-жёлтая, как пламя. А внутренняя была кроваво-алой, но такого яркого и насыщенного цвета я никогда нигде не видел. Если вспоминать о пришедших на ум параллелях, если розовый — влюблённость, а красный — любовь, то тут даже не знаю, что за эмоция была. Обожание? Обожествление?
— Не мучай мозги, Аспид. В ваших языках слов таких нет, как и понятия. Любовь — да, самое близкое. Величайшая созидающая сила во Вселенной. Вы, человечки, потому и соотносите с ней всемогущие непознанные сущности, которых Богами зовёте, что именно она — исток всему живому. Да и не только живому, — и я отчётливо услышал тяжкий вздох в его Речи.
— А у нас по пути сколько ещё остановок таких планируется? — пока мы общались приватно, на «закрытом канале», решил уточнить я. Чтобы не пугать остальных. — Мне не чтобы подготовиться, к такому поди подготовься. Просто чтобы знать, по скольку раз на дню помирать?
— Не злись на меня, Аспид. Хотя, можешь, конечно, и злиться, вполне. Я не всё могу тебе объяснить. Но скажи мне, ты бы смог сам пройти мимо? — Древо не оправдывалось, а будто несмышлёнышу объясняло мне какие-то очевидные вещи. Ему очевидные, не мне.
— Вот как пример, попроще. Ты получаешь возможность воскресить близкого, родного человека. Но тебе для этого нужно подвергнуть риску, я не знаю, голубя там, или шмеля. Ты как поступишь? — Ося впервые, как мне кажется, говорил без всякого намёка на привычный ему злой сарказм.
— Спасибо за честность, Осина. Я бы раньше обиделся на шмеля. На голубя — тем более. А сейчас и вправду ничего, кроме благодарности, не чувствую, — ответ пришёл не сразу и был обдуманным. И честным.
— Ты поразительно быстро учишься, Аспид. Я не помню таких, как ты. Поэтому ты должен, а, главное, можешь понять: мы очень разные. Продолжительность жизни, возможности, способности — всё это у нас неизмеримо, несравнимо разное. Поэтому то, что вы, человечки, зовёте сознанием, мышлением, этикой — тоже разные.