Помнится, в Лефортове со мной в камере сидел один валютчик, кажется, Буяновский (я запомнил, что он ровесник Маяковского — 1893 года рождения). Тогда, после дела Рокотова, шла кампания против экономических диверсантов-валютчиков, т. е. против лиц, занимавшихся покупкой и продажей иностранной валюты. Если операций с валютой, золотом и драгоценностями было на сумму свыше 100 тысяч рублей, виновному грозил расстрел. Если количество сделок не достигало указанного потолка, давали "только" 15 лет. Поэтому у них на следствии шла борьба за каждую торговую операцию: было — не было. И вот — для сравнения. Я после приговора Мосгорсуда (7 лет! — причем мы были убеждены, что нас загонят в урановые рудники) возвращаюсь в камеру, грустный не то слово, я отказываюсь от ужина, падаю на койку и долго лежу, глядя в известку потолка. Потом, правда, самочувствие стабилизировалось, я ел, ходил на прогулку, читал; жизнь продолжалась. Но первое впечатление было, повторяю, "грустный не то слово". А через несколько дней мой сокамерник старик Буяновский прибывает со своего суда веселый и жизнелюбивый. "Сколько дали?" — "15!" — радостно отвечает человек, избежавший расстрела. Помню, как-то меня водворили в воронок не в клетку, уже набитую криминалитетом, а на какие-то мешки по ЭТУ сторону решетки, рядом с конвоиром. Конечно, это серьезное нарушение с их стороны, но я — политический, автомат, видимо, не отберу, и меня не боятся. Вдруг приводят еще одно лицо: юную симпатичную девчонку, которую тоже сажают на мешки рядом со мной и конвоиром. У девахи слезы ручьем, она в отчаянии: ей дали 1 год за недостачу в магазине. А рядом за решеткой гогочут во весь рот, радуясь жизни, лоботрясы с огромными сроками. Такова жизнь.
13 апреля 1962 года я прибыл на свою первую "командировку" (так еще при Сталине называли лагпункты) в ИТУ ЖХ 385/17 в поселок Озерный, что примерно в 10–15 км от "столицы" Дубравлага — поселка Явас. Из "теплушки" (вагона для заключенных) нас, вновь прибывших плюс прежних, едущих из больницы по этапу, погрузили в открытую грузовую автомашину. За небольшой дощатой загородкой тут же в кузове сидели конвоиры с оружием. Начальник конвоя сидел в кабине водителя. Первый зэк, с которым я познакомился, был возвращавшийся из больницы Борис Пустынцев. Он тянул лямку по делу марксистской группы Виктора Трофимова (Ленинград), а недавно ему скостили наполовину 10-летний срок. Его отец был крупный кораблестроитель; во время встречи с Хрущевым, где обсуждали важный государственный заказ, отец заикнулся о сидящем по 70-й статье сыне. "Вот сделаете в срок корабль — освободим Вашего сына", — заявил начальник страны. И действительно, срок срезали, через пару месяцев Пустынцев уходил на свободу.
На 17-й зоне сидели не вообще политические, а именно так называемые "антисоветчики", т. е. осужденные исключительно по 70-й статье. Здесь находились православные, русские националисты (только нарождавшиеся), украинские самостийники, националисты Прибалтики, марксисты-ревизионисты, социал-демократы, сионисты (конкретно: евреи — поборники эмиграции в Израиль). "Просто" демократов было ничтожно мало. В целом на 17-м сидело человек четыреста. Ходили на работу в теплицу, на стройку, на рубку леса. По прибытии в зону я встретил своего товарища по воле, инженера и поэта Игоря Васильевича Авдеева (1934–1991). Он получил 6 лет по приговору Мосгорсуда в мае 1959 года. Криминал: антисоветские стихи (их было два или три) и перевод с английского на русский двух статей американских журналистов о культе личности Сталина. Помнится, американцы намекали, что дело не только в Сталине. Я был тогда в коридоре горсуда и слышал, как общественница от МЭИ, где ранее учился Авдеев, сказала: "Надо было просто снять ему штаны и отхлестать ремнем". Т. е. даже она прониклась, что 6 лет концлагеря за такую мелочь многовато. Авдеев ввел меня и двух моих подельников (включая добавленного "до кучи" Илью Бокштейна), тоже осужденных за "площадь Маяковского", во все подробности лагерной жизни и в сложные взаимоотношения группировок. Помню, он четко сказал об украинцах: "Им все равно, какая будет Украина — коммунистическая, демократическая, фашистская; лишь бы — отдельно от России". К нам прибился тогда Альгис Игнотавичюс. Так остальные литовцы-русофобы объявили ему бойкот и если уж здоровались, то только по-русски. Дескать, снюхался с колонизаторами. Тут же сидели знакомые мне по истфаку МГУ члены "ревизионистской" группы Краснопевцева. В 1956–1957 годах они создали подпольный "Союз патриотов России". Идеологически пытались соединить большевизм с меньшевизмом, т. е. сделать то, что сегодня осуществляет Зюганов; подчеркивали свою государственническую позицию. Краснопевцев, Меньшиков, Рендель получили по 10 лет. Марат Чешков (специалист по Вьетнаму), Покровский, Вадим Козовой (поэт и переводчик) — кажется, по 8 и еще трое — по 6, в том числе кандидат исторических наук (в то время) Николай Обушенков. Последний на суде занял особую позицию: он заявил, что выступал не против диктатуры КПСС в принципе, а только против "культа личности Хрущева". Краснопевцеву эта особая позиция Обушенкова очень не понравилась, и в лагере они с ним не общались. В зоне Красно-певцев и большинство группы объявили Хрущева агентом американского империализма и засыпали своими протестами ЦК КПСС. К концу срока Краснопевцев и Меньшиков уже склонялись к маоизму, в 1966 году восхищались "культурной революцией" в Китае. С украинцами, а это в большинстве случаев были галичане, жители трех западно-украинских областей, в том лагере мы практически не общались.
Через несколько недель по прибытии в этой зоне случился "хипеш" (на лагерном жаргоне — скандал, смута, происшествие). Сергей Пирогов, невеста которого сдала в КГБ его личные ("антисоветские") записи, будучи убеждена чекистами, что ее возлюбленный связан с ЦРУ (потом, естественно, горько раскаивалась), зашел в беседку, где сидели двое, один из которых был чеченец. Случайный обмен репликами привел к ссоре, горячий Сергей треснул горца бутылкой по голове. Все кавказцы вознегодовали. Мы объясняли им, что данный конкретный чеченец связан с лагерной администрацией и защищать его "западло". Не буду сейчас, спустя почти 40 лет, оценивать, правы или не правы лагерные законы. Но действовало всегда четкое правило: если зэк связан с администрацией, с чекистами, в какой бы то ни было форме служил им, он терял всякую поддержку со стороны большинства. Прямое стукачество — это крайний случай, но осуждались и все иные формы коллаборационизма: ношение красной повязки на рукаве, служба в качестве нарядчика, бригадира, библиотекаря, художника (рисовавшего коммунистические лозунги и карикатуры на несознательных), вообще в качестве "активиста, вставшего на путь исправления". В любой лагерной ссоре (драке) человек со стороны не спрашивал, кто из конфликтующих прав, а спрашивал, кто из них "работает на кума" (т. е. активист). Так вот, тот чеченец был таким активистом, возможно, не осведомителем, но — открыто сотрудничал с администрацией. Этот наш аргумент абсолютно не действовал на кавказцев: "Кто бы он ни был, — отвечали они, — мы обязаны его защищать. С нас на Кавказе спросят, что же вы не заступились за своего? Пусть Пирогов просит прощения". Да Сергей Пирогов, при его понятиях о чести и достоинстве, скорее получит новый срок, чем попросит прощения у "суки" (извиняюсь за резкое слово, но в зоне оно было весьма ходовым и означало, естественно, тех самых "активистов"). Собрался наш совет: драться или решить конфликт политическими средствами? Мы с подельником Эдуардом Кузнецовым впервые разошлись во мнениях: он голосовал за драку (соответствующие колья и железные прутья уже готовились), я проголосовал за переговоры.
"Экстремистов" оказалось на два-три голоса больше, и мы стали готовиться к массовому столкновению с кавказцами. Правда, до кровопролития не дошло: лагерное начальство внезапно вывезло на этап того чеченца и нескольких его особо ярых защитников.
На 17-м сидели первые русские националисты: московская группа, которую возглавляли Вячеслав Солонев и Виктор Поленов. Входивший в группу Юрий Пирогов (не путать с однофамильцем, марксистом-ревизионистом Сергеем Пироговым) учился в Литературном институте. Будучи на свободе, они собирали русский фольклор, изучали традиционную русскую культуру и обычаи. Особенность этой группы была в том, что они уже на воле сформировались как убежденные русские патриоты, в то время как большинство других становились почвенниками в лагере. Например, в лагере стал глубоко верующим православным христианином и патриотом России Варсонофий Хайбулин (арестованный за участие в социал-демократической ленинградской группе Виктора Трофимова), а также матрос Георгий Петухов. К вере и русофильству пришел севший за "пропаганду анархизма" москвич Владимир Садовников.
Напротив нашей "командировки" была женская политическая зона, в которой сидела за "хранение романа Пастернака «Доктор Живаго»" Адель Найденович. Кузнецову удалось познакомиться с ней на пересылке в Потьме, и мы активно с ней переписывались: письма в основном швыряли, когда проходили мимо их зоны или когда встречались колонны. Кому-то для своей знакомой удалось перебросить толстенный кирпич "Заката Европы" Шпенглера. Еще там сидели жена и приемная дочь самого Б. Л. Пастернака. История с публикацией его крамольного романа в итальянском коммунистическом издательстве еще была свежа в памяти. Помнится, с дочерью советского классика переписывался Вадим Козовой, но "подбивал клинья" (платонически, конечно) и один горячий кавказец. По вечерам можно было видеть кого-нибудь на крыльце машущим своей знакомой через две запретки.
В июне начался покос. Нас стали выводить в поле. Ворошим сено граблями, сгребаем его в копны. Туда же привозят бачки с обедом. Охраняют два конвоира. И вот — 20 июня 1962 года (у меня, как у историка, слабость на даты: они сами собой ложатся в голову) — мы после обеда улеглись в копны, и вдруг — резкий лай собаки. В этот момент один конвоир (тот, что сидел ближе к лесу) заснул, второй, с противоположной стороны, увлекся беседой с явившейся к нему девушкой. Собака залаяла, первый конвоир проснулся, второй вскочил. Нас мгновенно построили, пересчитали. Одного не хватало. Встревоженная охрана связалась с гарнизоном, а нас повели под злобные окрики конвоиров "домой", в зону. Оказалось, сбежал подельник Юрия Машкова грузин Надар Григолашвили (в недавнем конфликте он был в нашем стане). Заметив, что конвоир уснул, а другой отвлекся, Надар бросился в лес, который был рядом, и затем пошел, пригибаясь, по ручью.