Я поступил в камеру, где не было коек, как на 11-м, а были те самые нары, на которые товарищ Жириновский в другую эпоху мечтал послать Горбачева, Гайдара и Козырева. В камере было 10 человек, в том числе два пожилых литовца-партизана, украинский сепаратист из Галиции, бывший уголовник, ставший политическим, — Солнышкин, два нынешних уголовника. Т. е. они у себя в зоне сочинили листовку с ругательствами в адрес Хрущева, повесили ее на бараке и сели по 70-й. Либо эти хлопцы проигрались в карты, либо им стало скучно (а от скуки иные даже совершают и преступления), либо им грозил за стукачество нож под ребра от воров в законе. Словом, они стали "политическими", сохранив, естественно, весь прежний образ жизни. Вообще на спецу блатных было (естественно, с последней якобы политической статьей) около трети. В принципе же с хрущевской оттепели в ГУЛАГе было формально раздельное содержание, просто уголовник попасть к политикам уже не мог. Начальство понимало, что блатные с "политической" статьей не были врагами режима, но им было выгодно мешать однородную политическую массу. Приходит какая-нибудь комиссия, а тут мат, наколки — хоть иностранцам показывай: вот, дескать, какие в СССР политические. Там же, на "десятке", в других камерах томились иеговисты — Хрущев и их преследовал наравне с православными. Шла война с идеалистами всех "мастей". Перед этапом сюда друзья говорили мне, что "кто побывает на "десятке", становится сторонником Салазара или Франко". Со мной тоже произошел именно там идейный переворот, но не потому, что я узрел низы человеческой породы, а совсем по другому поводу. Один эстонец, с которым я общался в рабочей зоне (а в ней, в отличие от жилой зоны, можно было свободно перемещаться: камер, понятно, там не было, тем более что мы вяло строили какое-то кирпичное здание); так вот, этот эстонец рассказал об одном ярком эпизоде советско-финской войны 1939–1940 гг. Поведал об одном бое, когда советские солдаты, т. е. молодые русские ребята из деревни, иссеченной коллективизацией, шли фронтальной атакой на финские укрепления. Пулеметы косили их цепь за цепью, а их толкали и толкали вперед. Скосят одну цепь бойцов, появляется другая, третья, четвертая… Пулемет раскален, у стрелка с ладоней сходит кожа от жара, а они идут и идут, уже гора трупов и конца не видно. Их командиры не применят артиллерию, авиадию, не прикажут обойти с фланга, с тыла. Нет — только во фронт — под яростный огонь. Я был потрясен рассказом. Мне было наплевать на цели той войны, я понял одно: никому нет дела до русского народа. Ни у кого нет жалости к этому народу, к МОЕМУ народу. Я почти не спал в эту ночь и утром встал русским националистом. Понял, что до конца дней буду служить своей нации. Прежний аморфный, рассеянный и беспечный патриотизм превратился в дело и смысл моей жизни. Вслед за этим я довольно быстро стал монархистом и православным фундаменталистом (в том смысле, что истина — в Православии, и другой истины быть не может). С тех пор прошло 37 лет, и мои взгляды одни и те же. Если что и менялось, то только в частностях.
Уголовники или, как мы их называли, "шурики", спокойно жить не могли. Они всегда что-то затевали. И вот Солнышкин, который по-настоящему стал политиком и с которым я часто беседовал, пожаловался мне, что наши два обормота ему насолили: он им что-то дал в долг, а они "заиграли", не отдали. Это задело мое самолюбие. Они же видят, что он как бы мой приятель, и, не боясь меня, его обижают. В зоне важны две вещи: дух, т. е. готовность постоять за себя, и наличие земляков, единомышленников, друзей, "кодлы" по-лагерному. О духе не мне судить, но "кодла" была: были единомышленники — политические из других камер. Я тут же сообщил им, что надули моего приятеля. Я не успел договорить до конца, как два дюжих молодца ринулись в их сторону. Те перепугались, бросились на вахту со словами: "Осипов хочет нас отметелить". В камере они уже были шелковые: "Что ты, Солнышкин, жалуешься, забери свой чай, никто тебя не тиранит". Я дипломатично завел речь на другую тему. Больше эти два голубчика в НАШЕЙ камере не выступали. Обычный вечер после работы в камере. Четверо (как правило, два литовца и два шурика) играют в лото — на интерес, конечно, на махорку и мыло: иных богатств у наших Гусинских не было. Я за тем же столом, съежившись, конспектирую "Феноменологию духа". В зоне не до беллетристики: кожей чувствуешь, как ЖИЗНЬ ПРОХОДИТ, и надо урвать у нее по возможности самое ценное (философию, историю, социологию…) Галичанин на нарах пишет письмо. Кстати, он в камере не русофобствует. Я тоже не затеваю дискуссию о единой русской нации (включающей, естественно, малороссов, белорусов и карпатороссов). Солнышкин читает, еще кто-то ходит на оставшемся от нар пятачке, кому-то понадобилась параша. В камере есть радиоточка, так что все новости о поездках и выступлениях любимого народом Хрущева, об убийстве президента Кеннеди, о запрещении ядерных испытаний в атмосфере нам известны. Утром, после подъема, когда надзиратели отмыкают дверь и ведут нас на "оправку" и умывание, кажется, что нигде нет более веселого народа, чем здесь: шутки, смех, гогот — не соскучишься. Прямо состязание в остроумии. Особенность неволи: в многолюдстве тюрьмы всегда весело. Так во всяком случае смотрится со стороны.
На 1963 год советское МВД, как говорят, планировало ликвидацию рецидивистов. Очевидцы мне рассказывали, что лиц с особого режима уже свозили в какой-то большой единый лагерь в районе Свердловска. Проект секретного указа о ликвидации рецидивистов подали Хрущеву. Тот, согласно молве, пришел в ярость: "Вы что, с ума сошли?" Бумагу порвал. Так что, как знать — быть может, некто, определивший нам особый режим абсолютно ни за что, имел в виду попутно и этот замысел.
СНОВА В ЯВАСЕ, НА 11-м
В январе 1964 года наши адвокаты добились пересмотра принятого ранее решения об особом режиме. Мосгорсуд смилостивился, переиграл прежнее решение и вернул нас на строгий режим. Я прибыл снова в ИТУ ЖХ 385/11, т. е. на строгий, в начале февраля. Теперь та же самая зона, где я сидел прежде, показалась мне почти волей. Сколько свободы: ходи вдоль и поперек, дыши сколько влезет, над тобой небо, за забором — рукой подать — и лес, и поселок.
Странное, почти мистическое совпадение: я на "десятке" стал убежденным черносотенцем (в лучшем значении этого слова: ведь до Петра все русские сплошь были черносотенцами, т. е. православными патриотами и монархистами), и мои друзья — Владислав Ильяков (из Курска — разбрасывал в кинотеатре листовки в духе СКЮ: Союза коммунистов Югославии) и Игорь Авдеев — за то же время пришли к тому же. Двигались параллельно, не подозревая об этом. Ильяков первый среди нас надел крест. И, кстати, тут же ему было заявлено от имени сидевших там евреев: "Мы с вами больше не общаемся!" Каково? Владик не проявил ни малейшей антипатии к ним, он только надел крест, и эти вроде бы "прогрессивные люди", таскавшие Гегеля подмышкой, объявили ему бойкот. Илья Бокштейн, тоже сидевший за "площадь Маяковского", чистокровный иудей, в лагере принял вдруг Православие. Так вот он мне жаловался, что его соплеменники плевались в его сторону, проходя мимо. И так же, кстати, талмудисты относились к Александру Меню — при жизни: он получал немало писем от них с угрозами. А еще говорят о плюрализме и свободе мнений! То-то демократка Старовойтова так настаивала на демонстрации фильма Скорцезе. А вот огорчать раввинов не станет ни одна Хакамада.
На 11-й зоне в этот раз меня направили в аварийную бригаду. Между прочим, там работал и знаменитый позднее диссидент, прекрасный русский парень Анатолий Марченко (первый срок он тянул за участие в массовой драке с чеченцами). Аварийная бригада разгружает поступающие в зону вагоны с грузом. На 11-м работала мебельная фабрика. Мы разгружали бревна, пиломатериал, доски, уголь, щебень, цемент — всё, что приходило. Нас могли разбудить в 2 часа ночи, сорвать с обеда, мы все время были "на цырлах" (наготове). Терпеть не могу воровской жаргон, употребляю в порядке исключения — для мазка. Работа тяжелая, зато никаких норм и уйма свободного времени: читай — не хочу. Ключевский у меня шел том за томом.
ВОСПИТАТЕЛИ ЭКСПЕРИМЕНТИРУЮТ
Лагерное начальство постоянно экспериментирует: была сначала зона одних политических: разогнали, соединили с "тяжеловесами", сидевшими за войну и партизанщину. Теперь, в июле 1964-го, снова разъединили. Нас всех, и с 11-й, и с 7-й, собрали в лагерь ИТУ ЖХ 385/3 (поселок Барашево — конечный пункт железнодорожной ветки Дубравлага). Собрали снова одних антисоветчиков, с 70-й статьей. Воспитатели с 7-й зоны добились вроде бы успеха: ряд лиц, сидевших там, встали на путь исправления и публично, со сцены клуба-столовой, а также в лагерной многотиражке "За отличный труд" осудили свое преступное прошлое. Это были совсем молодые люди, случайно севшие по 70-й статье, и начальник лагеря по ходатайству замполита давал им в порядке премии личное свидание с "заочницей", т. е. с женщиной, с которой зэк знакомится заочно, по переписке.
Конечно, премировали его и дополнительными продуктовыми посылками. А вот на 11-й зоне никто не раскаивался. Начальство решило соединить критиков режима с обеих зон вместе, чтобы "перевоспитавшиеся" морально давили на отрицаловку. Получилось наоборот.
Нас решили ломать через колено: 20 августа 1964 года большую группу тех и других послали работать в запретную зону. А в запретке, повторяю, работать было "западло". Мы пришли под конвоем. Вольный мастер объяснил, что и как надо делать: укрепить колючую проволоку, столбы, разрыхлить пресловутую "бровку" (полосу земли, чаще — песка, между дощатым забором и колючей проволокой). Мы отказались. Явился из штаба "хозяин" (начальник лагеря), заговорил сначала с лаской: "Эта запретная зона вокруг рабочей зоны. Мы не можем начать работу внутри, не приведя в порядок запретку. Это же всё для вас самих надо, чтобы вы могли работать на производстве и получать зарплату". Кстати, нам платили, после вычетов за питание, спецодежду, обувь и прочее, только 50 % от заработанного, потому что остальные 50 % шли на содержание внутренних войск МВД. Рабство и принудительный труд самоокупаемы. Ласка хозяина не помогла. Мы заявили, что мы всё понимаем, но нам работа в запретке — "западло". — "Вы что, воры в законе?" — "Нет, мы политические. Но работа в запретной зоне для нас тоже аморальна". Тогда начальник разорался и стал тыкать пальцем: "Вы лично пойдете работать?" Кое-кто пытался оговорить условия: "Я как все", или "Если все пойдут, я пойду". Но шеф требовал немедленного ответа за себя лично, здесь, в эту минуту, перед всеми. И тогда в итоге ВСЕ сказали: "Нет". Начальник выбрал нескольких, на его взгляд, зачинщиков и тут же отправил в изолятор. Я, конечно, был в их числе. Нам дали сначала по десять суток, потом добавили еще пять. Каждое утро надзиратель открывал камеру штрафного изолятора и спрашивал: "На работу выходите?" — "Да, идем". — "В запретную зону". — "Нет, в запретке работать не будем". Нам уменьшили хлебную пайку и грозили, что будут держать нас в ШИЗО бесконечно долго, пока мы не согласимся работать в запретке. Любопытная деталь: Хрущев, при всех его минусах, еще разрешил брать нам, сидящим на зоне в ШИЗО, на ночь свой собственный бушлат. Мы им накрывались, и было, естественно, теплее. (Никаких постельных принадлежностей в штрафном изоляторе не полагается). Утром мы с бушлатом расставались. Брежнев лишил нас этого бушлата на ночь. Т. е. бушлат висел в "мусорской", там, где сидят надзиратели, и на ночь более не выдавался. Я вот говорю: Хрущев и Брежнев. А ведь придумывали все эти тонкости, чтобы ухудшить положение зэков, в том числе спровоцировать туберкулез, воспаление легких и прочее, интеллигентные люди, ученые, кандидаты и доктора наук из соответствующих НИИ МВД или НИИ КГБ. Теперь эти специалисты, вероятно, сплошь демократы, приверженцы