[8].
Донесения иностранных дипломатов, которые публикует Щёголев, уже в первом издании книги выводят дуэль Пушкина за рамки чисто «семейственных отношений». Гибель поэта расценивается как национальная потеря, в депешах отмечается либерализм Пушкина, противоречия его с властью и аристократией, излагаются обстоятельства похорон поэта. Из донесений послов мы узнаём подробности, которых нет в воспоминаниях современников. Так, прусский посол Либерман пишет: «…многие корпорации просили нести останки умершего. Шёл даже вопрос о том, чтобы отпрячь лошадей траурной колесницы и предоставить несение тела народу».
Большая часть «материалов» относится к Геккернам. Здесь публикуются письма Геккерна к Дантесу, переписка Геккерна с Е. И. Загряжской во время ноябрьского конфликта, его оправдательные письма к министру иностранных дел Нессельроде и своему правительству, письма к Жоржу Дантесу-Геккерну его приятелей после дуэли, воспоминания товарища Дантеса по полку, А. В. Трубецкого. Всё это позволяет восстановить «версию Геккернов», которая заключается идиллическим изображением женитьбы Дантеса в его биографии, написанной Луи Метманом — внуком убийцы Пушкина. Сетуя на «злоречие», которое соединяло в светских салонах имена Дантеса и Натальи Николаевны, Луи Метман пишет: «В самом деле, иное чувство, кроме чувства восхищения, которое могла внушить изумительная красота госпожи Пушкиной, заставляло его посещать дом, где он познакомился со старшей сестрой, Екатериной Гончаровой, возвышенный ум и привлекательная внешность которой увлекли его» и дальше: «После свадьбы отношения между обоими домами остались корректными, хотя и холодными». Мы видим, что Жорж Дантес делал всё возможное, чтобы обелить себя перед лицом потомства.
Свою задачу в первом издании книги Щёголев сформулировал как «попытку прагматического изложения истории столкновения Пушкина с Дантесом». Отбросив дела материальные, журнальные, отношение к императору, к правительству, к высшему обществу, он сосредоточил своё внимание на семейных делах Пушкина. Обилием новых документов, обстоятельностью и почти художественной манерой изложения книга убедительно рисовала драму ревности. В драму ревности вписывалась характеристика жены поэта как пустой светской дамы, далёкой от интересов и дел мужа, бросившей детей на попечение своей сестры Александрины и занятой только собой и своими успехами в свете.
Третье издание книги вышло уже после революции, в 1928 г., когда новые материалы и новые возможности их разработки, созданные освобождением от цензурных и условных пут, побудили Щёголева к пересмотру истории дуэли. Главным мотивом для пересмотра событий стало новое, предложенное им толкование анонимного пасквиля. Раньше он видел в нём только насмешку над мужем-рогоносцем, теперь открылось второе дно пасквиля — составители его прочили Пушкину судьбу «величавого рогоносца» Д. Л. Нарышкина — мужа многолетней любовницы Александра I. В рамки «семейственной истории» события дуэли теперь не укладывались. В неё вошли отношения уже не поэта, а камер-юнкера и мужа первой красавицы столицы с двором и с правительством.
Концепция дуэли, предложенная Щёголевым, долгое время была незыблемой. Казалось, что персонажи драмы обрели устойчивые характеристики, обстоятельства определены, движение сюжета разгадано. Концепция стала колебаться с появлением новых документальных свидетельств. Предсказание Щёголева, что в «будущем вряд ли можно будет разыскать много документальных материалов в дополнение к настоящему собранию», не сбылось. Важный для истории дуэли документ нашёл он сам вскоре после выхода книги. Это — запись в камер-фурьерском журнале об аудиенции, которая была дана Пушкину царём 23 ноября 1836 г. — через два дня после того, как Пушкин написал Бенкендорфу (конечно же, для передачи царю) о пасквиле и о событиях, происшедших в его доме. Известно было, что, умирая, Пушкин просил у царя прощения за нарушенное слово. Запись об аудиенции, казалось, легко создавала цепь событий: письмо к Бенкендорфу 21 ноября, вызов во дворец, беседа с царём 23 ноября, обещание, данное царю, ничего не предпринимать без его ведома и просьба о прощении. Так представлялись события до 1972 г., когда был обнаружен и опубликован архив секретаря Бенкендорфа П. И. Миллера[9]. У Миллера хранился подлинник письма Пушкина к Бенкендорфу. Из пометы на автографе стало очевидным, что письмо это не было отправлено по назначению и попало в руки Бенкендорфа только после смерти поэта — 11 февраля. Логически стройная цепь распалась. Пришлось по-новому располагать звенья. Свидание с царём состоялось, но начальным звеном было не письмо к Бенкендорфу, а письмо к Геккерну; Пушкин написал его в тот же день, 21 ноября, и в тот же день, 21 ноября, прочитал его В. А. Соллогубу. Встревоженный Соллогуб сразу же обратился к Жуковскому, а Жуковский, стараясь избежать беды,— к царю. Выстроилась новая цепь фактов: письмо к Геккерну — Соллогуб — Жуковский — царь — аудиенция.
Щёголев был уверен, что знает, о чём разговаривали поэт и царь — в письме Пушкина к Бенкендорфу была заявлена не только тема беседы, но и её детали. Находка в архиве Миллера привела к тому, что знание сменилось сомнением. Пушкин, конечно, должен был сказать царю о своём вызове и об анонимном пасквиле, который был причиной вызова. По Щёголеву — царь знал содержание пасквиля и может быть видел его. Но в 1962 г. Э. Герштейн опубликовала переписку императрицы с её близкой приятельницей С. А. Бобринской. Из этой переписки мы видим, что полное содержание анонимного письма императорская чета узнала только после смерти Пушкина. 4 февраля императрица пишет Бобринской: «Я хотела бы уже знать, что они уехали, отец и сын (Геккерны). Я знаю теперь всё анонимное письмо, гнусное, и всё же частично верное»[10]. Современные исследователи полагают, что имя Геккерна на аудиенции 23 ноября не было названо Пушкиным — обвинение без доказательств было бы несовместимо с правилами чести[11]. Однако в пылу полемики со Щёголевым отводится и предложенное им истолкование диплома «по царственной линии», т. е. как намёка на возможную связь жены поэта с царём или на увлечение царя Н. Н. Пушкиной[12]. Нам кажется, что Щёголев прав — составители пасквиля присуждали Пушкину не только звание историографа ордена рогоносцев, но и возводили его в ранг заместителя председателя ордена — Нарышкина. После смерти Александра I место «величавого рогоносца» пустовало.
Поправку в изложение Щёголева внесли опубликованные М. А. Цявловским письма Дантеса к Геккерну от января и февраля 1836 г., когда посланник уезжал на время из Петербурга. Щёголев считал, что Дантес был влюблён в Н. Н. Пушкину два года и недоумевал, как мог поэт терпеть двухлетний роман своей жены с «котильонным принцем» (так называла Дантеса Ахматова). Уверенность ему придавали слова Пушкина в том последнем письме к Геккерну, которое вызвало картель. «Я хорошо знал,— писал Пушкин,— что красивая внешность, несчастная страсть и двухлетнее постоянство в конце концов производят некоторое впечатление на сердце молодой женщины». Пушкин ошибался — «двухлетнего постоянства» и «несчастной страсти» не было. Письма Дантеса дали возможность А. Ахматовой отвести легенду о «двухлетнем постоянстве». 15 января 1836 г. Дантес сообщает посланнику как новость, что он влюблён в женщину, чей муж «отвратительно ревнив», а в ноябре, после вынужденного сватовства к Екатерине Гончаровой, в разговоре с В. А. Соллогубом он уже называет Наталью Николаевну «кривлякой». «Великая страсть» не длилась и года. Это подтверждает и наблюдательная свидетельница событий Д. Ф. Фикельмон. В её дневнике, частично опубликованном в 1959 г.[13], о Дантесе читаем: «Он был влюблён в течение года, как это бывает позволительно всякому молодому человеку…». Ошибку Пушкина Ахматова объясняет так: «Легенда о многолетней возвышенной любви Дантеса идёт от самой Натальи Николаевны — это она рассказывала мужу в подробностях о своих светских успехах и жаловалась Дантесу на ревность Пушкина»[14].
Значительной для истории дуэли была «Тагильская находка»[15]. В предисловии к третьему изданию своей книги, называя документы, которые могут быть обнаружены в дальнейшем, Щёголев упоминает и «письма весьма осведомлённых в деле Пушкина Карамзиных — вдовы историка и её дочерей к Андрею Николаевичу Карамзину, находившемуся в то время в Париже». Эти письма были найдены в 1954 г. Щёголев в своём исследовании пользовался ответными письмами Ан. Н. Карамзина, в которых можно было найти отблески событий, происходящих в Петербурге. Письма его родных насыщены фактами и делают нас свидетелями мучительной и долгой драмы, окончившейся гибелью поэта. Мы видим, что ближайшие друзья поэта, на глазах которых разворачивались события, не понимали их смысла. Андрей Карамзин не подозревал, что его родные в известной мере тоже были среди тех, кто вёл драму к развязке, — дом Карамзиных был постоянным местом встреч всех участников драмы, а каждая встреча приближала развязку. Легко раздражаясь, отзываясь на каждую мелочь, Пушкин находился в подавленном состоянии духа и много страдал. Поведение поэта, попавшего в искусно расставленные искушённым дипломатом сети, выламывалось из рамок светских приличий и вызывало осуждение. В день дуэли Пушкина С. Н. Карамзина пишет: «Дядюшка Вяземский утверждает, что он закрывает своё лицо и отвращает его от дома Пушкиных»[16].
Ещё один массив новых документов — письма жены поэта к брату Дмитрию. Наконец среди голосов участников событий последних лет жизни Пушкина мы услышали голос его жены, и оказалось, что ставший привычным облик этой женщины поколебался. Щёголев нарисовал в своей книге яркий портрет Н. Н. Пушкиной. Жену поэта он не пощадил. Для него она — виновница гибели национального гения, и через призму негодования он смотрит на документы, которые могут помочь составить представление о жене поэта. Рисуя её облик, он опирается на воспоминания современников и на письма са