ФеликсЕвгеньевич Максимов
Духов день
Глава 1
В году одна тысяча семьсотсемьдесят первом третий Спас наступил в срок.
На зеленых горах простыехолсты не растягивали.
Синие молдаванские сливы,вязкий черемуховый плод, кайсацкий кизил растоптали сапогами на мостовой.
Привозного и своего торгасовсем не стало. Пустынно на Москве. Сквозь ясеневые городские рощи встала на полсветаУспенская синева. Высоко-далеко.
Сулемное солнце опрокидывалосьв слободы и сады так быстро, словно и не вставало.
Ртуть в старое времяотравой не считали, давали играть на блюдечке детям, пусть посмотрят, как вертится,прикоснутся, зла от опасной забавы не видели.
Девичий виноград в Донскоммонастыре налился кислым соком докрасна. Сам собой распустился по палисадам паслен-бессонник,сорный свирепый цвет. Из львиных следов пророс без спросу. Львиными ногами посетилМоскву Господь. Седьмую неделю длились бездождье и засуха. Росли на востоке ярусаминемилостивые медоносные облака. Рассеивались впустую в сумерках. По косым улицамписали городскую линию слепые, совсем деревенские плетни. Высокие заборы, посадскиеворота, крыши - высоко вырезаны на скатах восьмиконечные кресты от сглаза. Москвапо высям крыта тесом, лубом и соломой.
С креста на крест, сострехи на стреху, с версты на версту просяным семенем растратился август.
Колодцы на перекресткахзаколотили досками.
Осы расплодились в подвалах,заселили испод Москвы, зудели на румынские голоса. Кусались. В августе всегда являлисьморильщики - ярославцы. Они усыпляли ос особым подкуром, гнезда собирали в мешкипро запас. Бумажные перепонки, осами из себя сотканные, нужно разделить, как слюдяныепластинки, в сыворотке вымочить, на пару подержать, распялить всухую, получитсяосиная грамотка с непростыми письменами. Осиные соты на тонкие дела годятся - есликласть под невестину простыню - станет что ни год приносить сыновей.
Больше морильщики неходят. Забыли нас. Боятся. Неусыпные осы застывали на весу горстями.
В субботу по улице межЗемляным Валом и живым Крымским мостом торопился мальчик-гимназист. Разночинныйзябличий сюртучок скинул впопыхах на плечо. Всем такие знакомы - штатские солдатики,родительские сироты государыни. Долгие полы малинового сукна, голубые обшлага, небесныйкант, два ряда больших медных пуговиц на груди. На туго причесанной голове - поярковаятреуголка. Плясали по соломенному настилу - балясинки - белесые чулки с кострой.Некрасивый. Губы обветрились, треснули заеды в углах. Слизнуть коростку недосуг.Мусолил ситник в кулаке. Укусить недосуг. За пазухой у гимназиста - свернутая ведомость,осиная серая грамотка в семь листов. Пролистать недосуг.
На улице десять ворот- все досыта распахнуты. Выползли из московских плесневых поднорков всякие. Лицанаизнанку, съеденные. Стояли по двум сторонам улицы хозяева, бабы, старики, подростки.Ждали. Поджимали пустые рты, насильно кутались в серое. Смотрели вслед. Окликалигимназиста обыденными голосами:
- Дитя, дитя, сколько?
Мальчик летел с прискоком,всем отзывался:
- Шестьсот! Шестьсот!
Люди быстро крестилисьи говорили про себя:
- Слава Богу.
Накануне тот же гимназист- отвечал "семьсот", а третьего дня - восемьсот.
У него всякий день запазухой, за обшлагом или за пояском - осиная ведомость - в семь, а то и в десятьлистов. Отец приказал ему доставлять от старшего брата, письмоводителя в Серпуховскойполицейской части, поименную записку о ежедневной городской смертности.
В августе покойниковна всей Москве, согласно реестру, вышло восемь тысяч душ. В сентябре хватит за двадцатьтысяч, в октябре - восемнадцать, в ноябре, когда подморозило - всего шесть тысяч.Обыватели убирались во дворы. Запирали створы и ставни. Мостовые пустели. Редкопо бревнам, по убитой соломе, по ослиным тропкам через открытые ненароком дворытрусил рысцой полицейский, которому вверили досмотр - всюду ли, согласно приказу,разожжены постоянные костры. Всюду.
На минувшее Рождество,фабричный привез на Большой Суконный двор неизвестную женщину с малолетней девочкой- вроде как дочкой, а может падчерицей или приемышком. Сукновал взял их с собойв город из милости, одеты они были по-деревенски, ничего не смыслили. Плакали. Кланялисьза корочку.
Женщина жаловалась насухость во рту, жар и ломоту в суставах, показывала всем, кому ни попадя желваки,набухшие за ушами. Говорила, что тем же Бог наказал подмышками и в стыдном месте.
Девочка посматривалана больную бабу, и на первых порах молчала. Личико и тело у нее были чистые, какяичко. Голова повязана косынкой на церковный лад концами назад. Черная косынка вкрупный белый горох. Фабричные жалели их - пускали под кашеваренные навесы, клалиспать с собою в семейных бараках у Каменного моста, и, просыпаясь среди ночи - слышали,как девочка бесконечно клянчила:
- Теточка, теточка, пойдемдомой...
А баба в ответ:
- Молчи!
Больная часто вставалапить, слонялась у общих бочек близ суконных мастерских. Брала мировые черпаки, хваталаруками квашенину из кадушек, помогала другим бабам-суконщицам стряпать, всюду лезла.На четвертый день желваки лопнули и начали гноеточить. Баба бредила, не вставаладо вечера.
Соседи не вынесли смрада,сказали, кому следует. Теточку наладили во Введенский госпиталь, но не довезли- умерла по дороге, прямо на телеге. Девочка испугалась покойницы, соскочила с телегив ночь, и в суматохе ее искать не стали. Никаких бумаг при мертвой не сыскалось,да и фабричный милостивец ничего не мог показать - он сам уже второй день лежалпластом, а за ушами пылко цвели нарывы, края язв в паху перетекали иззелена в трупнуючернь.
С 1 января по 9 мартана Софийской набережной умерли 130 человек. Причиной смерти назвали злую лихорадку,хоронили тайно, по ночам, никто ничего не предпринял, сказали сор из избы не выносить.
Заболевшие мастеровыес суконного двора самовольно разбегались, разнося заразу по Москве. Во многих домахстала показываться язва. Лихорадочные больные прятались до последнего, заматывалишеи и заушье тряпицами, противились осмотру, таскались по церквам и питейным. Несколькочеловек умерли в военном госпитале. Генеральный штаб-доктор Афанасий Шафонский сразуопознал черную язву, переполошился, написал донесение Московскому штат-физику имедицинской конторы члену Риндеру. Немец оскорбился, фыркнул "фот еще!",не бывать тому, чтобы первым признаки мора обнаружил не он, а подчиненный его, ктому же русский. Спустя сутки штат-физик сказал, что черные пятна на телах софийскихмастеровых, не чумные карбункулы, а пролежни, насмеялся над Шафонским и дело порешилне тревожным. Шафонский настаивал, что пролежни от долгого бездвижия происходят,а некоторые больные умерли на третьи сутки. Риндер не удостоил ответом. Шафонскийприказал на Введенских горах круглосуточно жечь круговые костры из сырых березовыхдров, где дегтю больше. С гор покатился валами первый копотный дым, черным жиромосел на стенах. На Москве заговорили разом. Началось. С Земляного вала утробно заматерилисьхолостые пушки. В храмах напропалую забили в колокола - звонари падали от усталости,на колокольни поднимались новые, из мещан, кто горазд балаболить за копейку. Верили,что сотрясение заполошного трезвона очистит воздух от заразы. В Преображенской иПетровской слободе вымирали приходами, ворота и двери были растворены настежь, будтовсе разом потеряли ключи. В пустые дома и склады, пригибаясь, пролезли псы. Глодалитемное, дрались. Тянули зубами посинелые мясные лоскуты с кожей и телесными волосками.
Зачумленная старуха лежалапод окном в доме священника, просила ради Бога, воды. Соседи жались по каморам,читали правило ко Святому Причащению, кричали на детей: Кто подойдет к поповскомуокну, выгоню на улицу, отдам негодяям!" Старуха стонала, визжала чуть не двоесуток, все дивились, откуда силы берутся. Наконец, сосед не вынес воя покликухи,вынул из помела самую обгорелую палку, привязал к черному вонючему концу ковш воды- просунул палку в окно. Старуха, за палку цепляясь, полезла, поползла слизнем,перехватываясь пальцами по горелому шесту из окошка вон, потянула синегнойные губы,до самого конца доползла и схватила завопившего червивыми руками за лицо, потомучто мертва была уже неделю. Сосед откричал свое, отряхнул старую наземь с шеста,из ковша лицо ополоснул, потыкал палкой трупную утробу, все равно пропадать.
- На Москве вода сладкая,чистая. Даром. Пей, пока дают, бабинька...
Старуха молчала навзничь.Черная в горох косынка со лба сползла на брови. Отворились золотые глаза. По воровскимнизам, на горбатых берегах Сетуни и Неглинной, как весной, опушилась верба, не кдобру августовский вход Господень в Иерусалим.
На рынках говорили, чточумная хворь вернулась из Турции вместе с русским войском. Мор распространился вБрянске, потом открытым пламенем выплеснулся на Москву. На окраинах руками убивалимолдаван и жидов. В страхе и умилении целовали иконы. Муж жену целовал. Жена целоваладитя в темя. Дитя целовало сестер и братьев. Сестры целовали женихов в ушко. Женихи- сестер в груди. Торговцы целовались при сделке. Богомолки целовали поповские персты.Пьяницы целовали друг друга в десна. Рабы целовали барские руки. Троекратно целовалисьна перекрестках соседи и крестовые сродники. Голубь целовал голубку на чердаке.Долгим целованием по цепи людской и звериной полнилась Москва - уста в уста. Междупокупщиками и продавцами раскладывали кольцевые костры, сделали надолбы с углублениями,залитыми бальзамическим уксусом и спиртом, в них опускали расплатные денежки. Поставилина перекрестках чадящие угольные жаровни, в которые валили совками навоз, свинойжир, обувные отопки, кости, перья, конский волос, козьи и коровьи рога. Стоило комупосреди улицы кашлянуть или зашататься - кричали "сумнительный"! и волокомтащили в чумные лазареты по монастырям, что в Симонов, что в Данилов, что в иныеособые карантинные дома -где даже деревянные перекрестья в стенах исходили на крик.