На первый Спас заколотили протравленными досками лавки, бани, французские магазинына Кузнецком, трактиры, мануфактуры, театры и постоянные балаганы.
У врача Афанасия Шафонскогоруки покрылись ожогами - день и ночь, кашляя в невыносимом смраде, искал он в аптекарскомпокое верный состав окуривательного порошка, чтобы пресечь свирепство язвы. Примерялодежду, снятую с умерших, подержав ее на дыму. Узнал, что к переболевшему человекузараза больше не липнет, но переболевших было мало. Они помогали лекарям, без страхапосещали умирающих. Подначальный Шафонскому медик Данила Самойлович входил в чумныебараки, наряженный в алый камзол в напудренный бальный парик. В треуголке с золотымгалуном и при шпаге, тем показывая свое презрение к болезни. На красивого докторасмотрела чума через дырочку в сучочке притолоки. Следом за алым камзолом тянулисьвниз вороньей цепью черные лекаря, замотанные в рядно по самые глаза, держали впередисебя смрадные черепки с густым дымом и смоляные факелы среди бела дня. Выносилизакутанных, валили внахлест на черных дворах, закапывали на Воронцовом Поле - ставилив братском изголове осиновый крест. Дурочка украшала оплечья креста бубенчиками.Грамотный татарин начеканил на медной табличке надпись: Здесь лежит тысяща".Так хоронили по-людски. Всякий боялся выдать заболевших в своем доме, не вывешивалипо предписанию на окошки приметные пестрые тряпки, не метили дворовые ворота пепельнымикрестами, мертвецов валили в колодцы, хоронили в огородах, спускали в подвалы ив Москву-реку или просто, не крестясь, выносили ночью на улицу. Так не по-людски.
Уголь, кизяк, луговыетравы, канифоль, сосновые шишки стали жечь на медных листах. Всяк бросал в раскаленноеновое снадобье. Искали спасения. Москва волочилась в поганом дыму, давилась сажей,голосила таганским горлом, и вдруг успокоилась, съежилась, точно круглый уголечек-таблеткав кадильнице Иверской часовни - весь жар внутри. До полуночи в Иверской на вечномстоянии стояла черница, мучила сухими пальцами мужские афонские четки. Девочка вкосынке черной в белый горох - концы назад завязаны в узел, смотрела ей в затылок,молчала. Через два вечера черница вышла прочь, побрела, сгинула, рыжая, тощая, взеленом платье с желтыми ячменными колосками по подолу.
Кончилось вечное стояние.Ничего не стало.
Под черненым окладоммечем по щеке сеченной Богородицы треснуло от пустого жара синее грузинское стеклозаглавной лампады. Близ иконы гроздями висели перстеньки и непарные серьги, коралловыеветочки, янтари прусские в оправе, приношения во здравие. Кто хотел - подходил ибрал, как малину дерут, сыпал в потайные карманы, относил барыгам. Барыги продаваливтридорога краденое в золотых рядах. Снимали с мертвых одежду, не гнушались затрапезием.Стирали в хвойном отваре, чтобы отбить запах. Село Пушкино вымерло подчистую откупленного на московском торжке кокошника. Город Козелец погибал от кафтана, в которомвернулся к женке беглый мастеровой. Люди бежали сотнями.
Зашевелились на трактахмуравьиные дороги.
Удрал в Марфино главнокомандующийграф Салтыков, обер-полицмейстер Юшков тоже бросил пост и бежал в мещанском платьев деревню, бежали и другие градоначальники - с семьями, прислугой и родственниками,бежали купцы, дьяки, полицейские, солдаты, писаря, холуи, господа. Кто верхом, ктов карете, кто в сенных телегах. Пешие беженцы тащили на загорбках мешки с пожиткамии малолетних детей. Мальчики на летних волочках-саночках играли в палочки. Трупы,скорчившись, ночевали на обочинах. По Владимирской дороге в осинничках ходили бабы-ягодницыс лукошками и прутиками, ворошили одежду на телах, срезали пуговицы, искали бусыи перстни, денежку найдут - и тут же на зубок.
Столица спохватилась,отсекла Москву бесноватым ломтем от Петербурга насмерть. Протянули Брюсову цепьпо Твери, Вышнему Волочку и Бронницам - встали войсковые команды с факелами.
Приезжих пропускали смытарствами, письма переписывали, бочками лили в колеи уксус, окуривали экипажии одежду полынью и можжевельником. Оттуда не выпускали никого.
Ничего, все обходились,помолясь, просачивались, как Бог пошлет - по балочкам, по лощинкам, по полосам посевнойземли. Сотни тропок, сосновых просек, крутых оврагов прочесывали одуревшие всадникив черных колпаках и клеевых накидках поверх офицерских кафтанов. Золотыми шарамимеж конских ушей чудились беглым чумные фонари. Москва осталась без закона.
Гарнизоны не покинулитолько истинные солдаты и офицеры, которые помнили присягу и цену армейской чести.То же происходило и с полицией - где требовалось десять человек для дозора, теперьс трудом можно было увидеть одного караульного. Ночное кабачество вышло на площадис ножами. Выучили волчьи речи.
Потому что - можно.
Трудный сентябрь выдался,со всех дворов носили трупы, а тут еще и сухая жара и отчаяние и великое бесхлебье.
Чумные костры перемежалисьпожарами. Достаточно было одного уголька из печи в избе, где лежали мертвые илибольные - и выгорали целыми улицами, тушить было некому.
Ранняя осень принеслас востока пустые сероглазые сны. Домоседство стало невыносимо. Обыватели ни свет,ни заря, таскались друг к другу в гости. Собеседники делились сновидениями. ВсяМосква смотрела сны, слышала голоса, видела знамения.
Священник церкви всехСвятых на Кулишках с амвона рассказал старухам, что фабричному - все на Москве отфабричных - явилась Богородица, Проста-Свята девка.
Будто бы выглянул онв окно, а она стояла, Честнейшая Херувим, топталась босыми стопами у забора - иснег - наяву снега не было, а во сне - был, снег на ее седые волосы сыпался.
Девка - а космы седые...Бесприютная.
Фабричный пригласил Еев дом - не пошла, но когда он вынес Богородице кусок серого хлеба с солью, она естьне стала, но призналась ему, что Ее образу, выставленному на Варварских воротахКремля тридцать лет уже никто не пел молебнов и не жертвовал свечей. За преступноезабытье Христос хотел наслать на Москву каменный дождь, но Мать в милосердии своемпростерлась перед ним, вымолила снисхождение, и Христос заменил каменную кару трехмесячнымповсеместным мором.
Без слез заплакала Богородица,завесила лицо волосами и бросила хлеб.
Облизнула соль с пустойладони.
Москва устыдилась и бросиласьна Варварку - просить.
Уцелевшие священникиоставили приходы, воздвигли у Варварских ворот аналои, стали служить молебны. Кворотам приставили длинные лестницы - ярые молитвенники полезли по ступеням вверх,обмели паутину и копоть, уставили образ Боголюбской Богородицы свечами. Кто спускалсяпосле целования - рассказывал, что икона чумной скоропомощницы, на вкус отдает зерновымладаном и мушкатом и шиповным плодом, да так горько на языке, да так сладко во чреве,что и не описать человеческим языком.
Сверху было видно, каквся проезжая улица перед Варварскими воротами запрудилась черным народом - скорчилисьна коленях, кланялись лбами в землю, больные умирали прямо в толпе, не могли упасть- со всех сторон подпирали мертвых живые.
Мертвые смотрели вверх,туда, где у ног немоленной иконы острыми язвами метались на ветру свечные огни.
Боголюбская икона всяпряничным золотом, гречишным медом и трудной охрой писана по цареградской доскеиз горького розового дерева, которое в могиле не гниет, и в воде тонет.
Стояла Богородица, запястьек сердцу приложа, показывала продленную грамоту из агнчей кожи. У красных постоловЕе, еле видимых мысами из подола, остановились на коленях двунадесять апостолов-святителей.Белые церкви остывали у святителей за спиною, перекликались рдяные воскрилия кровель.Медленные соты левкаса на иконной доске: золотце к золотцу, сусаль на сусаль, непалимыйцвет на непалимый цвет, как вечерние окошки, как пасхальный огонь. Молитвенное любование.С несказанного облака Сын за всеми нами посматривал, заносил в малый свиток всеслова и мысли.
Ослаби. Остави. Прости.
Фабричный уселся близворот, ему сколотили еловый ящик с прорезью, чтобы собирать деньги на всемирнуюсвечу. Мастеровой рассказывал всем свой сентябрьский сон:
Да, вот те крест, таки пришла, Боголюбская, седая совсем, вон с тебя ростом, невысокая стать, стоялабосичком Христа ради. Зову, зову, а в дом не идет, глаза сухие, северные у Богородицыглаза, с искрой и все смотрит, смотрит...
Насквозь меня смотритчумная московская Богородица.
Внимательно слушали,записывали, кивали, сыпали в сундук серебро. Вели детей благословить. Фабричныйцеловал детей в головку. Детские темечки молочком пахнут.
Из Марфина дезертир графСалтыков, семидесятилетний старик, в свое время славно погромивший пруссаков, писалповинные депеши царице о состоянии дел в гибнущей Москве, не решаясь даже оглядыватьсяна зачумленный город.
Амвросий Зертис-Каменский,митрополит московский и калужский заперся в духовной консистории и писал "Наставление,данное священникам, каким образом около зараженных, больных и умерших поступать".Умолял не допускать скопления и целования икон, последнее в моровую пору весьмасмертоносно и способствует сугубому распространению язвы. Наставление пастыря неуслышали.
Многие шептали митрополиту,чтобы покинул город, как все люди, и особые дорожные грамоты сулили и беспрепятственныйпуть из Москвы. Отказывался. Спрашивал: Как оставлю Москву в болезни?. Советчикидивились его твердости.
В ночь с пятнадцатогона шестнадцатое сентября митрополит Амвросий приказал запечатать самовольную казну,мастерового свезти в сугубый дом и лечить.
Что ж вы творите, у негов заушье волдыри с перепелиное яйцо.
Уберите детей. Ступайтепо домам. Спать.
А найденные во всемирномсундуке деньги надобно отнести в Воспитательный дом сиротам. Свечи погасить. Боголюбскуюикону снять, отнести в церковь и запереть.
Народ разогнать милостьюили силой, впредь не допускать скопления.
Помимо митрополита вМоскве остался генерал Павел Еропкин, человек трезвый и бывалый. Он тотчас приехалк Амвросию советоваться.