Смертью казнить хочешь?
Пудреный унтер крикнулграфскую волю.
Кто хочет отечеству честнопослужить - выходи вперед.
Выдадут дегтярную робу,крючья для захватывания тел, смоляные и вощаные балахоны, кожаные маски "рожи"с дырами для глаз и рта, рукавицы чертовой кожи, фуры и казенных лошадей - и айдачистить выморочные дома.
Провиант, водки штоф,все на казенный счет от пуза.
Денег не положено, затовсе, что при зачумелых телах обнаружится: монеты, серьги, колечки, пуговицы, бабскиебусы и подвески, все после должного пережигания - ваше.
Воронья доля: Бог простит,закон отступится.
Только кресты и образки-нарамники,перекалив, относить в храмы, класть на канон, отдельно.
По жребию каждой артеликрючников достанется одно из кладбищ близ застав: Ваганьковское, Даниловское, Дорогомиловское,Пятницкое, Калитниковское, Преображенское и Семеновское.
Кто надорвется, от трупногояда залихорадит или царице-язвице достанется - суди Бог.
Кто жив останется, томувсю прошлую вину отпустят на четыре стороны, а кто отличится усердием, получит землюна окраине для поселения.
Арестанты молчали. Липытратили на черную землю желтые денежки листьев, слышны были шелесты, блошиные почесы,кашель.
Из шеренги булыжным шагомвышел рослый колодник в серой рубахе и портках.
На щиколотках и запястьяхгремели оковы, поручные цепи пропущены через ошейник крестообразно. "Опасенвесьма" - шепнул Орлову охранный. Сразу повисли на смазных цепях два солдата- как псы-мордаши на пошатучем медведе, - держи. Сбежит.
Колодник плечи поежил,легко нагнул шею, цепи натянулись, будто конские арканы. Солдатские подошвы зачертилимыслете в пыли, силились устоять.
Молод, стар - у мужиковне поймешь, диким курчавым волосом зарос до глаз, отощал на голодной кутье в застенке.Но верблюжьи мослы костяка под шкурой, витьё больших жил на локтях и кулаках, звериноепереносье и сросшиеся окаты бровей, страшили пещерной мощью.
Орлов удивился: - ЭкийКитоврас...
Волоча на цепях охранных,мужик подошел к приказному столу. Прищурил пройдошливые глаза.
- Меня пиши.
Назвался:
- Григорий Степанов Фролов.
Прочие зашевелились,стали выходить, немногих отказников увели обратно в остроги.
На слепом дворе ударамирасковывали кандалы, тянули из общих куч железные "крючья" с пятью когтями,негодные лапы-грабилки, для растаскивания мертвецов. Друг друга теми лапами пугали,как малые.
- Дери женку, дери целку,дери когтем попадью!
Натопили отходную баню- на смертный труд надобно чистым, с прохладой ехать - долго мылись каторжники,окатывались из бадей кипяточком, выходили на воздух голы по пояс - чтоб выветрилсятюремный дух.
Поставили в оглобли ледащихжелтозубых кляч, отворили широкие красные ворота.
Последние мортусы в телегивскакивали на ходу, сидели, ноги свеся, колеса вихлялись навеселе.
Возницы сыромятные вожжинад головой раскрутя, пустили коней из последних сил скакать с посвистом.
Катай-валяй, Семеновна!Месяц светит, покойник едет!
Прохожие отворачивалиськ стенам, крестились.
Так и шпарили по улицаммортусы-загребалы: дегтем мажут, рожи кажут, калеными крюками машут.
На работы шибко катили,с работ вереницы телег скрип-поскрип везли на погосты безымянную мясную кладь.
Росли новые кладбища,без оград, с тесовыми временными часовнями-каплицами над похоронными урвинами. Приказанопоспеть до заморозков, земля залубенеет, снегом покроется - ни лом, ни кайло, низаступ не возьмут.
Лекаря следили, чтобыглубже глубокого сокрыли чуму, пересыпали слои едкой известью, которая горазда христианскоемясо белым глодом есть.
По сю пору чума на Ваганьководремлет, высочилась из косточек, по подземным ручьям проточила земляные пласты,лежит, поджидает. Навсегда засеяна земля на Ваганьковском кладбище язвенными семенами.
Нельзя землю зря бередить,нельзя расширять кладбищенские дорожки, есть такие участки, на которых от века нехоронят, чтобы злой посев не взошел, а если кто по неразумию сунется в гробовуюборозду, то опять пойдет чума рыскать по Москве, взимать с малых и старых вороньюдолю. Раз поправляли на церковном дворе дорожку, где могилки старые, один догадался,сунул в землю щуп - вынул, отнес санитарам. Те чумные споры узнали, приказали работысвернуть, все зарыть-заровнять и место отметить, а догадливому руку отрезали - потомукак со щупа болезнь ему в руку перешла. Если бы не отрезали, так и целиком сглодалабы.
Споро работали фурманщики,кто в бега уходил, кого с утра самих под колоду убирали, бывало и дрались смертноза добычу - дележ без кровянки, не дележ.
Очищалось лицо Москвы.
Крючник Григорий Фролов,в Ваганьковской артели числился за старшего.
Шантрапа его слушалась,с первого дня, как тезка-граф окрестил, так и прозвали Гришу - Китоврасом. Тут итам слышно - Гриша то, Гриша се, Гриша Китоврас.
Доверяли ему артельныйхлеб резать. Он всегда караваи, не глядя, делил поровну, хоть взвешивай, и водкуразливал из баклаги - всегда по машин поясок.
Работал степенно, молча,с плеча, как бревна рубят, таскал носилки, могилы рыл, расчищал завалы и погорелья,в такие погреба за трупами спускался - куда иной бы и под угрозой не сунулся.
Вечерами ходил пешкомна Таганку, с битюгами на кулаках силомерничать.
К утру возвращался, похмелялсякислым молоком, коней своих, прежде меж бараками поводивши, запрягал наскоро по-казански,ждал, когда остальные мортусы соберутся.
До света при баракахкотлы кипели, рубахи сушились на прожаре, тени метались, выше крыши -наши трудывелики.
Китоврас приглаживалконей по шеям большой в шрамах рукой. Скоты к нему мордами тянулись, бодали лбами.Зверь к зверю льнет.
Кони у него лучше всехбыли. Сам ради скотьего бога, зерном откормил, выхолил, бабки тряпицами обвязывал,копыта маслил, растирал полынными жгутами ребра, разговаривал с ними больше чемс иными людьми. Самоплясные вышли кони - не погостные, а свадебные.
За спиной говорили, чтоГришке коней ублажать - дело самое то.
По всей дороге от Москвыдо Троице-Сергиевой Лавры, а особенно в Клину, Григория всеми чертями поминали,как первого вора, конокрада, разбойника и убийцу.
В каком селе уродился,кто отец с матерью, чей холоп - никому не ведомо.
Потом и на пыточной кобылемолчал и под паленым веником от семерых отлаивался.
Только три слова говорил:
- Григорий Степанов Фролов.
Потому как хуже нет,если человек свое имя потеряет, имя не гриб - нечаянно не найдешь.
Лет двадцать ему было,когда объявился под Клином, на озорства ходил в одиночку, без товарищей. Угонялвозы с товаром, коней забирал, перебивал клейма, богомольцев побогаче раздевал,пускал голяком по лопухам, а если кто противился ему, тем кланялся земно, а потомнасмерть резал и по сырым балкам складывал. Врали, что на плече у него черная белканочевала, которую он у литовского монаха за нечеканный рубль с дырочкой купил наудачу. Пока белка при нем была - никому Григория не поймать стать. Он ее своей теньюкормил, нащиплет, покрошит, тем сыта. Оттого и была у него тень лоскутная.
Пять лет изловить немогли. Наконец, девка-калмычка его опоила, дунула-плюнула, черную белку кочергойзашибла, а Григория солдатам выдала теплого.
В Москве судили за татьбу,ждал каторги. Вел себя не смиренно, в яме подсадного кляузника ночью задавил цепьюи на пороге бросил.
Всю чуму и бунташнуюнеделю просидел закованный в карцере Константиновского застенка, думали, с голодусдохнет.
Не сдох - только головурассадил о становую балку. Волчьи сны и мысли томили его в одиночестве. Навсегдаостался на лбу под волосами след-лысинка.
Никого не простил, девку-калмычкупростил, потому что - дура.
После Покрова последниедома чистили, на Яузе.
По утрам утиные лужиподергивались ветвистым ледком.
Застыли в черной водепод стеклянницей листья и сорные травы.
На Яузе мертвая бедностьв пустых избах спала по рундукам и лавкам. Иные за столами сидели, головы на рукисронив. В люльках младенцы лежали.
Кого куда маета смертногочасования загоняла: один в запечье схоронится, другой в клеть, третий на чердачнойлестнице повис, четвертый в сенях поперек порога лежит - рука в троеперстии сложенномзакоченела над головой, а личико псы и крысы съели подчистую.
Сильно изгнили обитатели,на крючьях плотские куски повисали. Мортусы работали сменами, даже ночью. Когдавыносили, кони от зловония постромки рвали, приседали с визгом и храпом.
Звали Гришу - утешатьлошадей. Он, бывало, петушиное слово шепнет - стояли, как пришитые, только зубыскалили и шкурой в пашине дрожали.
На пустых улицах пьяныемортусы говорили тихо, во дворы входили, перекрестясь, и с поклоном испросив прощенияу хозяев.
Зачем вы, архары черные,явились, зачем наши души пугаете?
Души наши зимние горностаюшки,в поле гуляли на воле на своей, им буйное жито по пояс, сосны жаровые по колено,гробные травы - по чистый лоб. Клубы берестяные на погосте души наши, платье всепо крестам разбросано, реки по лесам разлились. Тоску тоскуют наобортные древесав золотой воде. У нас хлеб пекут не по-прежнему, у нас крестят лоб не по Божьему.
Когда Китоврас пригибаясь,входил в осевшие двери яузских изб, всегда отмахивался от непрошеных душ, будтомух или голубей ладонью гонял, шептал ласково:
- Кшши, кшши, летите,Божьи, далеко-высоко, не мешайте.
Никто его о том не спрашивал- артельные сами знали: чумные души мошкой вокруг головы вьются, летят на тепло,ищут щелочку, если найдут, не отвяжешься нипочем, затоскуешь или сопьешься.
Иной раз во дворах иживых встречали: одна помешанная все похаживала, собирала в подол щепочки, прутыот метелок, пух-перо, своему сыну на постельку. Были и старики доживавшие рядомсо своими семьями. Дети-найденыши, которые от мертвых мамок под крыльцом прятались,