жили чем Бог пошлет, как кошки. Страшно, чего она в углу сидит черная и кашу неварит и нам не дает, как ни тормошим. Она днем сидит, а по ночам по избе ходит,ключиками звенит, от нас сахар заперла.
Таких мортусы, не обижая,провожали в приюты.
Работы завершили в канунКазанской Богородицы. На Казанскую всегда дождик идет так положено, печальный бабийпраздник.
Поздняя осень смотритс чердаков еловыми глазами.
Сумерки смыкались надМосквой ладонями. Не успеешь отобедать, а уже темно, собаки подают голоса, огнинад водами дрожат. Матушка Казанская по огневым следам вела зиму за руку.
Гриша с кухарем при баракахдоговорился, выставил артели Ваганьковцев на ужин темного пива и солянки на сковородахс самого жару. Ели тесно, весело.
Сам от потчевания отказался,так, пригубил для уважения, отошел от стола. Шатался по двору смурной, то упряжьна распялках потрогает, то присядет, послушает, как под навесом кони чистое зернохрупают.
Сон ходил по лавкам вкрасненькой рубашке, Дрема ходила по трубе, она в белой кисее.
Тоскливо моросило, каксквозь пальцы. Осенние светы через голые развилки сочились.
Все томило в дымные дни,будто дела не окончил, будто рубль в реку обронил или без молитвы встал.
Чудилось Грише, что онне сам по себе, а русского мяса ком, из которого хоть Христос Воскрес, хоть лысыйбес - всяк свое вылепить норовит, а ты знай, покряхтывай, покоряйся гончарам даспасибо не забудь.
Плюнул, встал, пошелна Москву без оглядки. Петлял по улицам долго, глядел в землю. Ему уступали дорогу.
Сумерки попутали, выбрелна Яузу, где заклятые избы меж тонко оснеженными пустырями, как гнезда пустые стереглиберега. Всех здесь наперечет знал, и мастерские и сараи. Скольких отсюда на своихруках перетаскал, на погост перевозил. Хлеб в короб, странника в город, а мертвогомертвяка в колоду, в сырую землю.
Шел Гриша, имена, тех,кого знал, про себя поминал.
Кончились домы,всталинепролазные заросли. Бузина, купавицы, краснотал.
На том берегу часто колоколзвякал.
Сильно рекой пахло.
Сквозь косую морось огонечекмигнул, очертил четвертушку окошка.
Раз.
Другой раз.
Погас.
Нет... Снова.
Быть того не может: набережнуюулочку излазил Китоврас с закрытыми глазами, жилья на том конце - свят крест- нестроено. Место сорное, косое, сарай рыбацкий вон по склону в реку почти сполз, крышапровалилась.
Огонек мигнул.
Поспешил Китоврас прямочерез пустырь, раздвигая кусты, потерял шапку.
На пасленовом косогорестояла хатка, стены черные, крыша лубяная, из трубы грушевое дерево растет, облетелоуже все, грушки черные на черенках сморщились, будто колокольчики или кулачки, аокошко озарено медовым светом изнутри.
Еще утром место пустобыло.
Гриша перекрестился,заглянул в оконце, рот кулаком прикрыл.
Увидел.
Земляной пол. На полумедный таз стоял до краев налитый червонный водой. В тазу яичные скорлупки плавалисчетом дюжина. И в каждой скорлупке - тонкий огарок церковной свечки из чистоговоска. Пламеньки в воде дрожали змейками. Колыхались, сталкиваясь, гадальные кораблики.Теплый дух над тазом марил волнообразно.
Над тазом на корточкахсидела голая малолетка лет десяти на вид. Грудки совсем еще козьи, кукишки, завязи.Девочка острым коленом подперла скулу за тайными огнями неотрывно.
Ни клочка на теле. Самабелая и чистая, как яичко. Голова повязана черной косынкой в белый горох - концыназад.
Подняла голову и глазамиГрише так сделала - зайди.
Зашел. Присел рядом,нагнулся, и ни слова не говоря, сблизили головы и стали вместе смотреть на яичныекораблики. А в тазу - проплывали чудеса, как облака в колодце, дна не видно - вомножестве дрожат огоньки. Стайки рыбок вспыхивали серебром и в глубь уходили, вильнув.Приглядишься: под червонными плесами подводные города видны. Кровли, стены зубчатые,короны стрелецких башен, крепостицы, храмы, ряды, терема, каланчи.
Месяц светит под водой.Звездная россыпь над монастырскими горами бисером блестит. В крымских степях нерожденныекони пасутся по колено в усатых колосках. По неведомым дорогам барские кареты торопятсяв пропасть. Осенние гуси над полуночными великими водами тянут тоскливые клинья,а по тем водам плоты с огненными бочками на шестах тихо плывут. На каждом плоту- виселица с висельником, отражаются в воде белые рукава.
Сгинули плоты. Улетелигуси. Воды великие вышли из берегов и погасли.
В черноельнике тихийскит вырыт под тремя осиновыми крестами. А в том скиту сама мати огненная пустынянасказанным цветом сияет. Тетерева под елками пляшут. Старец идет по озеру босиком,несет в руке стеклянный колокол, а у того колокола язык человеческий мясной, вместоколокольного висит. И все это в малом тазу Бог весть как помещалось, чудилось ипропадало.
Одна за другой свечив скорлупках гасли - завивались волосяной тонкости дымки. Съедала мужика и девочкутемнота по лоскуту.
Последняя скорлупка посредитаза с огнем тосковала.
Выкатилась из-под фитилявосковая капля.
Малолетка слова не сказала- но Гриша расслышал исподволь:
- Сейчас погаснет. Останусьодна. Навсегда.
Как проснулся Китоврас,в костровой жар кинуло, а руки заледенели. И теми ледяными руками снял с себя ГригорийСтепанов Фролов соловецкий крест, с которым с детства не расставался, и на шею девочкенадел.
Стало темно.
На рассвете по улицамшел Гриша Китоврас, редким знакомым кланялся, нес на руках спящую девочку, завернутуюв кафтан, только нос востренький видать.
Вернулся в бараки. Артельныепосмотрели и посторонились, с вопросами не приступали.
Китоврас сел в углу,ношу с колен не спускал. Девочка во сне рот приоткрыла, улыбалась, молочные зубыподряд, как горошинки в стручке. Быстро, быстро глаза под веками ходили - смотреладесятый сон.
В тот же день артелимортусов распустили, особо отличившихся наградили за страшную службу, слово с деломне разошлось - наделили землей.
Когда делянки раздавали,Гриша Китоврас себе место на отшибе взял, в Нововаганьковском переулке, что межСредней и Нижней Пресней пролегал. Место сухое, на высоком холме, на восточном излетеТрех Гор, и церковь рядом - Иоанна Предтечи, и мелочные лавки, и склады и речкаПресня под горой. Воду брать, белье полоскать в быстринах, все можно.
Тут и землю под застройкуколышками отметили, хватит и на избу и на огород.
С Нововаганьковскогодалеко и ясно видно Пресню - и большую реку Москву и три малых притока - Пресню,Студенец и Черную грязь, и водяные мельницы и рощи и сады, и россыпи домов. И самВаганьковский погост. Все места Китоврасу знакомые. Ну значит так тому и стать,где посеял, там и врасту.
С соседями Китоврас несвойствовал. Сразу прослыл бирюком, такого в гости не зовут, с таким не христосуются,не кумятся. Да, видно, ему того и надо было. Поставил на своей земле временный балаган,стал помаленьку строиться. Бывшие артельные ему, как могли, помогали избу под крышуподводить.
Девочку окрестил у ИоаннаПредтечи. Заплатил за требу не торгуясь, сверху на попа посмотрел, так попросилблагословения, что попу недосуг стало допытываться, отчего это десятилетнюю крестят.Да и девочка смышленая, все верно отвечала, знала Христову молитву назубок. Во времяобряда Китоврас запястье девочки не отпускал, аж костяшки на кулаке побелели. Закончили- увел, не обернувшись на образа. Так поселились на Пресне Гриша Китоврас и Маруся.
Глава 3
Год спустя справлялиновоселье в Нововаганьковском переулке. Дом ни мал, ни велик, а в самый раз длябобыля с малолеткой.
Два лицевых оконца веселовыглядывали на улицу, буйно цвел под ними палисад, Маруся цветочков клянчила, отчегобы нет? Гриша Китоврас купил рассаду у армянина Макартыча в Пресненских садах, тути бровки и анютины глазки и бархатцы и петушиный цвет.
Травяной дворик огорожендеревянным забором, встали по своим углам поленица, клеть с курами, дождевая бочка,конура. И для огородных гряд места достало.
После расплаты и новосельяГриша поклонился в пояс артельным, со всеми распрощался навсегда и запер двери.
Жил с девчонкой в затворе.
Выходил на Пресню редкопо делам, всегда один. Все при делах - в новом доме труда много, тут поправить,там огородный дрязг садить, обустраивать мастерскую. Гриша заладился столярничатьпо мелкому, знал древорезное мастерство.
Особенно славно выходилиу него березовые туеса - легкие, ладные, из самолучшей бересты, а на боках-то насечкамиконики, солнышки, птички, елочки. Ягоды хорошо хранить и мед - порчи не будет. Наделаети продает разносчикам. С того промысла и кормились.
Девчонка все по домувозилась. Пол дощатый еловый ножом прилежно отскабливала до янтарной слезы, мела,стряпала, как большая. Рубашки Грише штопала и вышивала. А ловчее всего крашенкипасхальные расписывала - наткнет деревянное яичко на спицу и пишет волосяной кисточкойузоры клинышками, если веточки - все смородинки, если петушки - все красные, еслиголубки - все сизые, если девушки - все русалочки.
Пригожие выходили яички- уж она и на подоконники их клала, петельки приделывала и развешивала на суровыхниточках по стенам и на чердачных стропилах.
Много их и все разные,леденцовые писанки. Кто с улицы видел, любовались, просили Гришу продать, отчеготакую красоту под замком держит.
Китоврас всякий раз натакие просьбы брови насупливал и наотрез отказывал.
- Все, что от Маруси- не продажное и не дареное.
Соседи поначалу судачили,редко какому любопытнику выпадало счастье в щелочку калитки его чудачества подсмотреть.
Но Гриша Китоврас числилсяв честных, никому зла не чинил, по пьяному делу не баловался, мужик видный статный,не старый, двадцать пять годов - а на баб и девок глаз не поднимал.
Раз даже, сговорившисьс дьяком церкви Иоанна Предтечи поновлял и украшал резьбой перила на хорах и двери- очень складное художество вышло. На двери вырезал Райское дерево. Древо древанское,