листья маханские, цветы ангельские, глаза материнские.
На Дереве плоды игралимолодильные, на нем ангелы трубили в золоты трубы, на развилках - двенадцать добрыхдрузей сидели, двунадесять светлых праздников, на вершине Сам-Христос всего Твореци мертвых Животворец, длани возносил - а обе ладони то у Спасителя были правые,потому что не правого у Христа нет.
Дьячок остался доволен,хотел заплатить, но Гриша от денег отказался, но приступил с просьбой: у дьяка надворе сука-первородка ощенилась, нельзя ли одного щенка взять. Дьяк позволил. Китоврасобстоятельно выбирал кобелика, будто не кабысдохи пресненские, а меделянские собаки.Все на морды смотрел, искал ему одному ведомые приметы. Спрашивал, точно ли сукапервый раз принесла. Нашел нужного. Двуглазый кобелек был - над живыми глазами дважелтых пятнышка. Китоврас очень благодарил и поселил пса на своем дворе. Стал растить.
Дьяк сокрушался: всемхорош Гриша, до помешался на чумной службе. Втемяшился ему первыш двуглазый, будтолучших нет.
Месяц спустя новый слухпрошел.
Как-то раз Гриша притащилв мешке с убойного двора кобылью голову с кровавым отрубом шеи. Кобыла была гнедая,глаза с ресницами синие, в слезу, будто вареные, во лбу проточная звезда.
Голову сварил до костив дворовом котле.
Мясную выварку вылилсобаке, череп зарыл под порогом.
Маруся сидела в сенях,босиком, с жалостью смотрела, как он роет яму, как вешает над дворовыми воротамилезвие косы, как приколачивает к дверям подкову, как втыкает в щелки ветки можжевельника.
Утром выпал снег.
С того кобыльего дняМаруся не переступала порога дома. Если просилась в огород погулять, Гриша Китоврасбрал ее на руки и переносил через порог. Сам в огороде возится или с берестянымизаготовками, а девчонка под присмотром пирожки из грязи стряпает, а рядом куры соргребут. Или сядет с подросшим Первышом, песенки ему поет, все не московские, всебез слов лисьи песенки.
Летом надерет одуванчиков,их в китоврасовом дворе уйма, сплетет венок, повесит псу на ухо и смеется, и Первышсмеется по-своему, цепью гремит. Когда солнце за Три Горы пряталось, Гриша девочкуобратно через порог переносил.
Ужинали.
Если Гриша со двора уходил,Маруся скучала. Заканчивала хлопоты, мотала цветные нитки с клубка на клубок, светлуюкоску чесала, заплетет-расплетет.
Раз прошел мимо торговецс коробом бабьей радости: сахарными рожками, султанскими стручками, клюковкой сахаристой,ореховым "яролашем".
Маруся, на лавку встала,жалобно окликнула его в науличное окошко:
- Поди сюда! Орешковхочу!
Торгован полез сапогамив палисад, поднял в фортку кулек с орехами, а Маруся ему навстречу потянула белуютощую ручку. На ладони разменные денежки. И пахнут денежки гарью и уксусом. Зачернели,по краям оплавлены.
Тут Гришка Китоврас вернулся,увидел такое дело, в дом чертом вскочил, девчонку поперек живота - хвать и ссадилс лавки.
Вышел сам - свои, обычные,деньги торговцу бросил:
- На и пшел. И впредьне таскайся - убью.
Орехи передал Марусетолько из собственных рук. Она их оселком колола, смеялась, курлыкала, как горлинка.
Все ей радость, вылущилаиз скорлупки нутро, понесла Грише, мириться.
Китоврас сидел за столом,весь - медвежьим горбом, свесил кудлатую башку, кулаком лоб подпер.
Маруся за рукав его дерг-дерги потянула ладонь. А на ладони - орешек золотой.
- Что ж мне с тобой делать?- спросил Гришка, так уж и быть, пожевал ядрышко. - Христа ради, не ходи со дворабез меня, никого в дом не зови. Не ходи без меня на Москву гулять.
- Не пойду больше наМоскву гулять - обещала Маруся. На том и поладили.
Дважды в год Гриша Китоврасводил Марусю в церковь Иоанна Предтечи, слушать Всенощную - на Рождество и на Пасху.
Наряжал приглядно, головуей покрывал косынкой.
А перед выходом повязывалаленькую ленточку одним концом - на ее запястье, другим на свое.
Вел по улице Марусю нааленькой ленточке. Он - то большой, она маленька, расступалась улица, кланялисьим - а они в ответ, со светлым праздником.
В храме стояли, поклоныклали, в Причастию приступали, этой аленькой лентой, как нерушимой кровиночкой,воедино связанные.
На шаг от мужиковой привязидевчонка отступить не могла, да и не хотела. Вернутся, он ту аленькую ленточку отвязывал,и за образа про запас прятал.
Девчонке на Рождествопряничного баранчика купит в утешение, себе вина нальет, Первышу мосол из котлакинет - год прожили и Слава Богу.
Дети с гор катались наледянках, колядовать со звездой бегали, снежные крепостцы строили и рушили на Преснецкомльду, а Марусе нельзя. Сиди дома, не гуляй, аленькая лента не велит. Она на заиндевеломоконце подталки продышит, смотрит, печалится.
Небо пресненское синемсине - высоко, не достать - ясный месяц на кресте сидит, птица клест, хвост до самыхзвезд, крестным клювом на елочке пощелкивает, сосулки на стрехах наросли.
А в доме у Китоврасатепло, жильем пахнет, кашей и печеным хлебом.
Все вещи будто сами выросли,налюбленные, обласканные, прочные: подоконницы и лавочки узорами играют, прялочкарасписана, луковые низки на стенах сушатся.
Сиди, Маруся, в лукошкеперышки на подушки перебирай, играй с листовой берестой Бывало, развернет свитоки читает неписанные берестяные грамотки - сколько там наших записано?
День проходит, два проходит,третий год и десятый. Слева замуж выдавали, справа - мертвого несли, спереди крестныеходы текли, назади новые домы ставили, росла Пресня, обживалась.
Китоврас Марусю жалел,у мужиков так ведется, слова "люблю" не знают, так и говорят "мужжену, брат сестру, мать сына, свой Иван чужую Марью - жалеют..."
Иной день словом не омолвятся,так только, поднимет голову Гриша скажет, как дочке.
- Маруся...подмести надо.
Или вдвоем гречку настол перебирают - ядрицу к ядрице, камушки и сор - к сору.
Переглянутся, и смеются,без стыда, и снова за крупу.
Ничего не менялось вдоме Китовраса, годовое колесо крутилось ладом, стрекотали соловьиные спицы-месяца,все в свой срок творилось.
Под Василия Великоговедьмы месяц с неба брали рукавицами, на Марью Египетскую жгли снега, играли овраги,на Тихона за весь год у Земли был самый тихий ход, на Исакия змеи скоплялись, ползлипоездом на змеиную свадьбу, на Симеона Столпника черт мерял воробьев своей меркой- потому в тот день воробьев никому не видно, одни шкурки воробьиные летают и клюют,у самих воробьев два сердца, две души и все чертовы. На Фрола- Лавра коней не таврили,кормили досыта, ленты в гривы заплетали, аленькие ленты-то, бессмертные. На Авдотьюподземные ключи закипали, бабам холсты белить велели.
На Купалу в рощах искалипапоротник-кочедыжник, тайнобрачный цвет. Китоврас над охотниками посмеивался, говорилМарусе, что кочедыжник - праздный барский цвет, в полночь золотом манит, девок сисястыхсулит, а наутро - кровь и слезы, черный срам.
Мы на барское дело смотретьне станем, Маруся, в мужицких травах есть царь-трава Симтарим, о шести листах. Первыйсинь, второй червлен, третий желт, четвертый багров. Брать ее нужно сквозь золотуюили серебряную гривну. Под корнями той травы - человек, и трава та выросла у негоиз ребер. Возьми того человека, разрежь грудь и вырви у него сердце, если кому датьсердце того человека, то изгаснет по тебе, если муж жены не любит, возьми головутого человека и поставь против мужа, станет любить больше прежнего, если у которойжены детей нет, печень того человека сварить в молоке и пить его три утра натощаки будет сначала отрок, потом девица.
Маруся взяла Гришкинуруку, и строго спросила:
- Где твоя жена?
Китоврас кувшин с молокомуронил, в куски, полилось молоко по половицам.
Сел и рассказал Марусевсе, как есть.
Жил Григорий Фролов подКлином, сиротой был сызмала, все наследство - отцовский соловецкий крест. Миромего вырастили, к работам приставили смолоду. Вырос, силу нагулял, в семнадцать летмужиком сделался - всем на зависть. У сироты возраст год за три идет.
Хоть коня усмирить, хотьдом поставить, хоть лес валить, на все горазд. Взял по великой любви девку в жены.
А все село насмех. Сечкойсоломенной в первую же ночь все крыльцо засыпали, в ставни ухватами колотили. Досвадьбы девка не цела была. И после к барчуку ужинать повадилась. Наутро косы расплетети домой волочется, поет бедовые песни, вся расхристанна, на шее - целованные следы.
Стал Григорий попивать,женку поколачивать - зачем нечестная она, зачем пьяна и простоволоса по селу свойпозор носит. А она в ответ смеялась:
- Ты, Гриша, сирота,ты, Гриша, смерд, ты, Гриша, пьяница, тебе ли барскими объедками брезговать? - яблочконадкусанное из рукава доставала, подавала с издевкой, мол, сама она - обглодок сбарского стола.
А вечером опять в кобедничныйсарафан рядилась - и пошла блудить.
Раз Гриша прибил ее подпьяную руку чуть не до смерти, в чем была по морозу, сбежала в соседнее село к материсвоей.
Проспался, простил, пошелс похмельной головой забирать жену у тещи.
Теща во дворе на снегутряпье чистила черной метлой, чудное тряпье - гороховый кафтан с тремя рукавами,на женскую сторону застегнутый, да Гриша от огорчения чертову одежку не заметил.
Теща зятя обласкала,будто не знала ничего, в доме усадила, стала потчевать обедом - да голова трещалас перепою, кусок в горло не лез. Спросил Григорий, нет ли опохмела...
Обрадовалась черная баба,прибаутки загибать стала, наборными серьгами звенеть, что ни серьга - то с меднымишелестами утиная лапа:
- Как же нету, когда- на тебе. Как люди говорят: не для зятя, собаки, а для кровного дитяти. Пей, Гриша,да, только смотри не обожгись!
Достала из-за печки стаканмадеры - зажиточна была, много барского добра дочка нагуляла. Подала с поклоном.
А Гришка-дурак, крестане положил, не благословился, махнул стакан досуха.
Хотел порожний поставить