на стол, да уронил и в дребезги. Что за диво, будто пальцы срослись. Глянул на руки- мать честная - волчьи лапы косматые с когтями.
Не человек он большебыл, а матерый волк с головы до пят стал.
Матернуться хотел Гришка-волк- ан завыл.
Тут женка со двора вбежала,и за ухват, а теща за кочергу - и давай волка наотмашь бить по голове, черная кровьпо шерсти вкось хлынула, заметался, в окно махнул, на дворе то его собаки порвали,он - на улицу в пролаз, а и там псы, дрался с ними, еле удрал.
Прибежал в лес, схоронилсяв овраге, а тут новая беда: окружила его волчья стая и давай чужака за бока пощипывать.
Тут выступил вперед волчийатаман - белый лоб, подошел к Гришке, обнюхались, обернулся атаман - рыкнул на своих,аж пригнулись, хвосты меж ног поджали.
Стали по одному подходить,в длинную морду Гришку лизать - вроде по-своему с ним христосоваться. Приняли.
К вечеру по глубокомуснегу пошли волки на промысел, сугробы по брюхо, в шерсть на лапах ледяные катыхинабились. Над головой недреманая луна коровьим оком плыла, сучья голые переплелись- будто костяки из могил поднялись.
Истовым волкам дело привычное,уши наострили, глаза зажгли, сигают, а Гришке-волку страшно и перекреститься нечеми зверьи губы русские слова забыли.
Но стыдно стало передкомпанией - не отставал. В ту ночь зарезали волки лошадь, стали брюхо выедать. Гришкаприсунулся было к лошади, вытащил зубами кишку, а кишка-то дымится, снег под нейот сукровицы подтопился, навозом несет, аж отрыгнул - не идет в душу христианскуюкровавый корм. Отошел новый волк в сторону, все б на свете за кусок хлебушка отдалбы в тот миг. Почему волчий хлеб не пекут?
Атаман заметил такоедело, вздохнул, лбом белым Гришку боднул, взрыкнул для строгости и стал показывать,как с убоиной настоящие волки обращаются. Сначала лапу положил на лошадиный бок"гляди, учись", рванул зубами, вырвал кус, бросил в снег, взял снова взубы, три раза встряхнул и начал есть. Гришка поступил, как научили, и верно - вкуснасырая конятина, слаще кесаретского поросенка. С той ночи стал Гришка понимать волчьиречи, о том, о сем с товарищами толковать.
Три года с волками рыскалмолодой, в великую славу по всем лесам вошел, как лихой и ловкий резак. Белолобогоатамана на промысле пристрелили, волки общим советом Гришку новым атаманом выбрали- за крепь, за удаль, за веселье.
Где стая гуляла, тамкорову не найдут, тут овцы-ярочки не досчитаются, ямщицких коней загоняли всем обществом,жрали прямо в оглоблях.
Людей не трогали - всеж помнили, что у Гришки под шкурой русская плоть, честные волки своих-то не едят.Все человеческие помыслы из головы у Гриши вышли.
Стали волки из соседнихлесов называть Гришкину стаю - фроловской дюжиной. Уважали.
Раз встал под Крещениелютый мороз и метели, скот заперли, зверье попряталось, одурели волки с голодухи,выбрались на тракт. В полночь приметили - катят под гору щегольские саночки - игрушки,розами расписаны, полость медвежья, не наших лесов медведь - белый.
Поджарый иноходец сквозьпургу соколиным летом летел, рысь машистая, татарская, сам белей пурги. В саночкаходин возница, весело ему, смеялся на лету, а что не смеяться, сыт, пьян, шубка лисья,шапочка с песца.
У, съем!
А конь-то, конь... Белоезолотко.
Екнуло сердце Гришки-волка,залюбовался не по волчьи, по-человечьи, за такого коня душу прозакладать не жаль,ежели бы сгодилась кому душа моя грешная.
Опомнился, кивнул своим- налетай.
Молча расстелились фроловскиеволки по снегу с двух сторон, первые наискосок, другие сзади насели. Взвизгнул иноходец,засбоил в скок, прянул, будто нож метнули.
Ездок уж не смеялся,кнут выронил, в вожжи впился, губу до крови прокусил - мамку помянул тоненько.
Гришка, на бегу кровьего учуял - улыбнулся по-волчьи.
Махнул и всей тушей ездока с саней в снег сбил- так и покатились оба, волк с человеком в снежный искристый преисподний ад.
Тут узнал Гришка барчука,с которым его женка нечестна была.
Кровь в глаза бросилась,черная шерсть на хребту встала.
Навалился ему лапамина грудь, содрогнулся утробным рыком, желтая пена с клыков на белое горло соперникаполилась. Нежное горло, близко, переглатывает. Жилка тикает. Вином и девками пахнет.
Рви, Григорий.
Вдруг под бирючьей шкуройтак больно стало, будто на кол напоролся с разбегу или уголь проглотил.
То смертно добела заболелскрытый в волчьем теле соловецкий крестильный крест.
Не тронь, Григорий.
Грех.
И отступился волк, попятился,завыл в голое небо, снега схватил полную пасть и посигал за своими вдогон. Дворянскийсын в снегу по пояс на коленях качался, голову охватив. Говорят, вскоре из тех местнавсегда уехал.
Встретил своих волковГриша - а те роптали, что упустили коня, самые отпетые драться полезли. Тошно сталоГришке, крест болел у него внутри.
Обернулся он на дальниеогни, узнал село, в котором его теща, черная сука, жила.
Повел волков задами ктещину двору. Знал, что теща его особых овец содержала - ни у кого такой отары небыло - брехали, что руно тех овец в огне не горит.
Поднялись они на крышузимнего хлева, разломали сверху дыру и в овчарню влезли.
Хлев пустой стоял. Волки-тодумали, что порежут стадо во многом множестве и тесноте, нажрутся, а остальных свалятв угол поленицей и по их телам выберутся наверх, им, пострелам, не впервой.
Угодила в западню фроловскаядюжина.
Сквозь дыру в крыше снегвалил... Не достать.
Пробовали волки грызтьстены - пасти раскровянили, стены из сырого кирпича, в дверь телами бились - а дверьто дубовая, железом окована. Землю лапами рыли, но земля до сердца промерзла.
А со двора шаги послышалии бабий голос заглумился:
- Гость у нас, сыночки.Да не один, а с побратимами. Надо бы их угостить досыта.
Как заговорила баба:сухая истома волков наземь осадила, не шелохнуться, пасть не открыть, словно зельемопоили. Сели у стен, словно снулые, и хвосты поджали - нечистая сила их пригвоздилак земле.
Отворилась дверь и вошлаГришкина теща с фонарем и ременной вожжой в руках. За ее спиной с ножами и секачамистояли три ее сына, бойцы да пропойцы - Гришины шурья, уж и рукава закатали и нагрудь водки приняли.
Пересчитала теща волчьюдюжинку по головам, ухмыльнулась, черной бровью повела:
- Хорошие гости. Нарядные.
Погладила Гришу по башкемеж ушами, накинула ему вожжу шею и повела вон из хлева, а сыновьям наказала:
- А вы гостей уважьте,тулупы с них скиньте, чай жарко им в них.
В избе велела Гришкесесть на задние лапы, в передние стакан втиснула, и, помогая, - влила в сухую пастьмадеру.
Грянулся Григорий к ееногам, протянулся плашмя в человечьем обличьи, хотел завыть - да матернулся.
Слаб был от наваждения,будто кисель. В голове - колокольня, да и только.
Тут услыхал Григорий,как в хлеву страшно кричит волчья дюжина. Принимают лютую смерть от бойцов да пропойц.Уже не разумел он волчьих речей, только визг, да стоны, да скулеж. Глумились шурьянад околдованными волками, на них шкуры пластали ножами, тянули долой, заживо, заживосвежевали одного за другим.
Пополз Григорий вон изизбы на одних руках - ноги то отнялись. Стал в дверь биться скулой. А теща на лавкуприсела, ключиками напоказ повертела и захохотала.
- Говорила я тебе, нетронь мою дочь. Ей от меня воля с барами блядовать, с того мы все достаток и покойимеем, а ты, сирота, коровий сын, нам только для закону перед людьми нужен. Смотри,еще раз от нее жалобу услышу - навек волком пущу, Гриша.
Утром вывели шурья Григорияна двор. На снегу в рядок все двенадцать лежали, ощерив клыки. Были волки серыебоки, стали волки красные мяса с белыми глазами.
Шкуры на плетне развесили,пушными хвостами вниз, кровавой мездрой наружу. Над каждым - своя. Шевелились шкуры,будто волчьи живые души жаловались на каляном февральском ветру.
Гриша обернулся к теще,женке и шурьям.
Ничего не сказал.
Ушел со двора по снежнойцелине на волю от Бога, от жены и от дома и от барина и сам от себя.
С той зимы стал в одиночкуразбойничать.
Да и где товарищей искать?Все мои товарищи на снегу в рядок лежат. Души их на ветру полощутся.
- Предал я, Маруся, фроловскуюдюжину.
Рассказал Китоврас девчонкеистинную правду, вынес ее вечером во двор под пустые звезды, под наносные облака.Маруся держала его за тяжкую шею, слушала мужицкие жилы, поджимала ножки.
Смотрела, как ноябрьна Пресню наступал по бурым склонам, расстилались московские туманы на семь сторон.
С холма все видно насквозь- как живые огни по всей Пресне рассыпаны там-сям, как сухостой под осенним ветромстоит и стонет, как Ваганьковский погост в листопадах спит и болота кругом и армянскаяцерква в круглой шапке застыла. А на отшибе, к болотам сползало кладбище для некрещеных,самоубийц и безымянных, куда Господь не смотрит. Только Григорий Китоврас навещална Родительские, клал на бескрестные холмики грушки-дички и постный сахар.
В тот вечер далеко виделиГриша с Марусей.
Распластались для нихВырьи небеса, куда птицы по осени стремятся, кричат высокими голосами, всей Москвеневидимо, а им двоим видимо.
Выплывала из болота близВаганькова белая кобыла, обегала могилки на кладбище, слушала, наклонив голову кземле, била копытом и по-бабьи кликала над покойниками.
И огоньки от холмиковродились и перебегали на церковный двор. Светло в ноябре, каждую могилку видно,и болотное дно видно, и Бога в небе видно. Господь в ноябре засыпает, руку под головуподстелив. Не помнит нас от усталости.
Видели в ноябре сумрачномстоя, Гриша Китоврас и Маруся Крещеная - вереницу покойников - родителей. Спускалисьони с зажженными свечами в руках по склону холма с Ваганькова погоста в свои домана вечерю.
Шли по рощам они одинза другим, свечи ладошками закрывали от ветра.