А головы склонили: бабыпростоволосы, мужики по бабьи платочками повязаны, на церковный лад.
Шли покойнички и по Предтеченскомупереулку и по Нововаганьковскому и по Глубокому, и по Средней Пресне, и Большойи по Нижней.
Гриша их помнил - и тоговозил в свое время, и сего складывал. Они его помнили тоже.
Летели над головами Китоврасаи Маруси двенадцать нагих волков без воя - фроловская дюжина, небесные волки, разлапистые.Прощались с Гришей волки.
Высока высота поднебесная,глубока глубота колодезная, широко раздолье по всей земле, глубоки омуты Днепровские,чуден крест Леванидовский, долги плесы Чевылецкие, высоки горы Сорочинские, темнылеса Смоленские, черны грязи Пресненские.
Что ни день, стало Гришкечудиться, чтобы Марусе рассказывать.
Любое влезало в головуи про Хому и про Яремку, за что мыслью зацепится, там, за солдата или за бедного,то за богатого, то за черта, то за попа - и пошло само собой вязаться, то ли байка,то ли быль. А чуть спугнешь - все само собой улетает. Задремал в мастерской, проснулся,пошел домой, и сказал сам себе: "Бродяга ты, Машка. Где твой солдат Яшка?"
И тем же вечером рассказалМарусе про солдата Машку и про кобылу Яшку и как у них дело вышло.
Маруся смеялась, ещепросила.
А в другой раз придумалпро СатАну, как ходила та СатАна, бегала, красивых девушек хватала да в подземельетаскала.
Откуда что бралось -Китоврас не задумывался, расскажет, забудет, новое с утра сложится.
Трех псов-первышей похоронилза огородом. Новых заводил - всегда от первых пометов, чтоб глаза двойные.
Раз пошел в кабак подвоскресение, напился зелий, налил глаза, по улицам шатался, пьяный, к нему подступитьсябоялись - заломает. Почти забыл, что час ночной, что Маруся ждет. По Пресне всякогостраху навел Китоврас. Наутро ввалился в сени. Маруся стояла, к стенке жалась, спатьне ложилась - и все лицо в сухих слезных следах.
Свалился Григорий в сеняхспьяну досыпать, виновато ему, глаза прятал, угрюмо протянул девчонке шапку. Онапосмотрела и ахнула.
Кошку в шапке Гриша принес.Маленькую. Растопырилась в шапке, мявкала, молока хотела.
Уж где такого помойноговылупка нашел - сам потом удивлялся, не помнил.
Кошченка серобока, лобастая,с черным ремнем на хребтике, в полоску. Таких кошек-сардинками называют за расцветку.Бельмишко у кошки-сардинки на левом глазу.
Ну что ж - стали раститьпьяный Гришин гостинец. Выросла кошка ласковая, упорная, мурлычная, всюду за Марусейходила, усы топорщила, вечером верещит, кушать хочет, а уляжется спать круглышомв тепле, мурлы-мурлы, уют наводит.
Назвали кошку не мудро- Серенькая.
Серенькая рассказы Китоврасовыслушала, как человек.
Он всегда так начинал:вечером работает при свете, узор режет или туесок ладит, и не отвлекаясь, скажет:
- Слушай, Маруся, какМоре-Окаян в берегах гуляет от Пресни до острова Груманта.
Девчонка не отстает:
- Говори мне Море-Окаян!
И пойдут китоврасовыбеседы про глухие чащи, про суземы, про глубокие воды. Море-Окиян, дело виданное,про него всякий слыхал, а есть на свете тайное Море - Окаян. Глубоко то Море подземлей, вся Москва на нем стоит, как остров, да что Москва - вся Россия.
Все озера с пучинами,все низовые воды выбиваются из бездны и поглощаются им, все потоки горные, все ключиколоменские, все глотки предсмертные да банные оплески, все слезы утекшие, половодьямартовские, зеленоглазые колодези, все там, на дне сообщаются с морем Окаяном, сливаютсяв одно. А там всегда шторма осенние крепкие, всегда птицы-покликовицы над бурунамибесятся, ломовые льды громоздятся, свет-рыба, сон-рыба, крест-рыба на отмелях соленымитабунами ходят, бьют хвостами, ловцы человеков в челнах на истинный полдень плывут,затопленные русские соборы из глубин колоколят.
Море-Окаян Бог в милостисвоей для темных душ придумал, чтобы было, куда спасаться от всего, когда самогоспасения нет.
Чтобы спасаться, надоводяные окна знать. Через те водяные окна колдуны и разбойники переныривают в море-Окаян,из реки в озеро, из озера хоть в барский пруд, хоть в ковшик воды.
Вот, Маруся, был одинтакой Стенька Окаянный, ходил, пошаливал.
В Астрахани змеи не кусаются,их Стенька на мизинец заговорил, если б все сбросились, дали ему по денежке он быи комаров заговорил, а так нет. Многие дела делал. Бедных миловал, с богатыми лютовал.
Заключили Стеньку солдатыв тюрьму, а он взял уголь, нарисовал на стене лодку на сколько хочешь весел, трираза перевернулся на пятке, свистнул, и пошла лодка, в стремный плес.
Стенька на корму вспрыгнул,поминай, как звали. Был да сплыл, а все туда - в Море Окаян.
Маруся радовалась, владоши била, и как насядет, спасу нет, уже уголек отыскала - на беленую стену егозитглазенками, просит:
- А давай нарисуем лодкуи поплывем далеко-высоко!
- Ну, давай. - соглашаетсяГриша Китоврас.
Рисовали на печке уголькомлодку о десяти веслах.
На носу - немой колоколи разбойничье огневище в подвесной плошке на турецких цепях, змеилось пламя надволжскими водами.
Косой парус в небесанавострен, легка лодочка - легче перышка, добро проконопачена, чумным дегтем смазана,барскими коврами застелена, по бортам вырезаны кукушки ижорские, уключины - святыйкамень маргарит, который говорит, когда языки умолкнут, а скрепы - золотые гвозди,какими небо к земле прибито. Руль провористый, ясеневый, знай, не зевай, поворачивай,валяй.
На руле, конечно, Маруся,ей, сподручно по детской слабости.
На носу Серенькая сидит,гостей в лодку замывает белой лапкой. На банках - собака да Гриша.
Кобель Первыш сидит,как человек, на пушных окороках, облизывает умную морду лососинным языком, уши остронаставил, сухими желтыми лапами орудует - так что весла в уключинах весело пляшут.
А меж ушей у кобеля-Первыша-церковная свечка поставлена - горит шаром золотым, на ветру не колыхнется. Новогодняясобака-охранительница, все помнит, от всего спасет, в самой злой ночи голос подаст,когда вор к твоему крыльцу подойдет, от непробудного разбудит.
Бережет Пес-гребец заушнуюсвечу, черными подбрылками улыбается.
Белые цапли из камышейметелью вспархивали - прохладным лётом, снежным порохом над великими водами!
Хорошо!
- Плывем, плывем, Гриша!- жарко хохотала Маруся - от всех людей плывем! Налегай на весла! Люби бескорыстно!
Так и плыли вдвоем, пресненскихстен не покидая. Спохватились - а за окошками смеркается. Будошник на углу костерраздувает.
Спать пора.
Гриша Марусе особо стелилпод окошком.
Ставил в изголовье кружкус водой, клал на дно серебряный крестик.
Вечернее правило прочтут,сам добавит деревянного масла в лампадку синего стекла.
Говорил:
- Спи, Маруся. Забоишься,вставай, меня буди.
Ложились оба под цветнойситец - малая и старый на спину, руки за голову.
Русая коска, борода спроседью.
Серенькая у девочки нагруди воркотала дремно, баюкала, топтала белыми лапками. Караулила.
Во сне Гриша Китоврасстарел, а Маруся не росла - из года в год оставалась прежней, как в тот день, когданашел ее
Так и спали. Так и жили.Двадцать лет.
Без остатка к осени.
Москва всякое на светродит и христово и кесарево.
Не взяла Китовраса пуля-дура,пуля-блядь, не достала драгунская сабля, не стиснула склизкая петля, свинья не съела,Господь не выдал.
На всякого Китоврасаесть у Москвы Последний сын.
Вот и родила в срок Мать-Москва,Татьяна Васильевна, последнего сына.
Глава 4
Спи, не слушай, не смотри,не смысли, Маруся: высока высота поднебесная, глубока глубота колодезная, широкораздолье по всей земле, глубоки омуты Днепровские, чуден крест Леванидовский, долгиплесы Чевылецкие, высоки горы Сорочинские, темны леса Смоленские, черны грязи Пресненские.
Черны наши грязи от века- не оcушить, не вымостить. Чертово тесто, непролазное, коготок увязнет, всей птахеаминь. Бедовые места - Преснецкие пруды, кто не был, тот будет, кто был, тот незабудет. Средокрестие осени. Зелье горькое октябрь
Четыре пруда один задругим, еще до царя Петра, Кота Галанского, по патриаршему приказу рытые, с плотинамии мучной мельницей, растянулись меж Ваганьковским погостом и Тремя Горами. Веснойв побережных рощах злыдни-соловьи над грязями так пели и били росщелком на чет-нечет,что щемило сердце, тянуло к бегству без спасения. Осенью подступали под горло прудовчерные железистые воды безымянных подземных рек. Стояли в затонах у плотин голыерыбы - карпы, плотвы, караси, шевелили алыми перьями. Молчали рыбы в последней тоске.По берегам Пресненские пруды обовшивели шалманами, из тех мертвых кабаков, что заПреснецкую заставу навсегда отрыгнула Москва. На жировых грязях кишели избушки,как опарыши. Стены вкривь и вкось, окна бельмасты, образа засалены. Несло бардойпрокислой на версту. Горел ежиный жир на угольях в летних цыганских жаровнях. Днемпаскуды прятались и отсыпались, о полночь слепые лампы чадили салом на крылечках,скрипицы визжали без ладу, девки задирали нелатаные подолы, а ребята-ворованы уважалиножики на бездорожье. Наперекор Пресне точил топкие бережки ручей Черная Грязь.Над ржавым плесом мостик-горбышек, липовые бревнышки, шаткие перильца перекинул.Ночь, звездами прыщавая Час третий. Посеклись сады, как волосы. Полнолуние в вихрастыхоблаках текло на убыль. Ржавая летучая кайма проела осеннее сияние. Луна - мертваякняжна. На серебряном блюдце ее - черные смертные пятна проступили: Каин Авеля навилы поднял. Винный привкус последнего листопада. Пусто на горбатом мостике, хотьв пляс со свистом. Из пустоты, из пятнистой сутеми соткался кабацкий гость.
Осторожные сапожки-стерлядкипо колено в тугой обхват змеиным выползом. Каблучки по-женски точеные, острым-острые,с подковками полумесяцами: чтоб издали неширокий шаг чудился. Кафтан голубиный по-мещанскискроен, да не по-нашему сшит, талья в рюмочку. В левой ручке качался фонарик с прорезями