- туда-сюда, туда-сюда на стальной вензельной цепке. Шелковые цыганские кудри вчернь расточились по плечам нарочными ручейками - не насалены, не напудрены, поночному обычаю, как у честной девушки. Беспечная треуголочка набекрень на нежноеушко натравлена была. Скользнул, балуясь, по перильцам розовыми узкими пальцами,так близко. Прислонил воровской фонарь к виску. Высветил спелые скулы. Рот с родимойотметиной-лукавинкой аккурат слева над губой. Высокое запястье с косточкой, безпривычного кружева в тяжком обшлаге кафтана с желтенькой тесьмой по кайме. Все фонарикзамечал. За бревенчатым мостиком огарком притулился последний на Пресне кабак, триступеньки-булочки. Каблучками чеканил копеечки мальчик, точно козочка на цыпочках.Встрепенулась девка-сторожиха на скамье. В кабак с порога кинулась, без памяти:
- Болванчик идет!
Мамка-хозяйка, на половицухаркнула бурым, таракана плевком убила, по слуху узнала червонные каблучки на крылечке:-Да чтоб его вздуло да разорвало! - и обрушилась мамка на заполошницу - Что встала,сучье мясо? Собери девок, какие не заняты.
Два бритых жихаря недопили, поднялись и под ситцевую занавеску на черную лестницу сиганули шухером.Знали: если встретится по ночному времени Болванчик, удачи в ночном деле не будет,учуют легавые псы. В глаза его Болванчиком не окликали, с первого раза он назвалсяКавалером. Вошел мальчик, фонарь потушил. Весь с ног до головы - в ржавой непрохожейгрязи. В волосах листок ясеневый застрял, глаза веселы и ласковы, хоть целуй, хотьвыколи. Варилось гольё на огне, прели смердным паревом: рубцы, сердца, говяжьи кишки,начиненные ячневой кашей, щековина с ворсом. Всяк за медяк в том котле вылавливалложкой из накипи. Ела голь по углам свиные горла. Торговля вином и хмельной бузойшла круглосуточно ведерная и чарочная. Опивались до ярости, до белой смерти. Темьда свет в кабаке под балками в испуге пополам блудили. Девка за девку пряталась,тряпьем лицо закрывали: Пусть не меня выберет Болванчик. Боже Святый, Святый крепкий,Святый бессмертный, не меня! - истово молились бляди на Пресненских прудах осенью.Таня беглая, Машка-маханина, Сашенька гулящая, Марфа-расстриженка, Настя нижегородкас лузгой на губе, Алена-хвалёна, из мещанских сирот. Всех вместе сгруди - выйдет:блядь стоглавая, всероссийская. Таких в Москву возами волокли на срамной торг. Дозорыостанавливали проезжающих, строго спрашивали: Что везешь?" Умный возчик комунадобно за обшлаг денежку совал, отвечал: С хреном еду, батюшка...". Дрожалидевки вповалку под рогожными покрышками. Дозоры посмеивались, потребную денежкусчитали: Ишь ты, все с Богом едут, один ты - с хреном. Так и езжай с хреном. Таки ехали.
Долго выбирал Кавалердевку. Одну взял за пясти. В глаза заглянул. Как тебя зовут, говори, не бойся. Анна.Хоть по евангельски читай, хоть по-басурмански - справа налево, все одно выходит- попалась. Ласково повел под занавеску дебелую Анну - убивать. Вперед пропустил,вежливый. Напослед обернулся, локон свой длинный, проклятую смоль, как с ведьмыкиевской, на палец намотал, прикусил, дразня, и опустил занавесь за собой. Остальныедевки выдохнули, посветлели. Спасибо, Господи!
Восемь кабаков на Пресненскихпрудах всё знали, застыли в бессилии.
Когда впервые пришелкаблучками отрочек по распутице на Черную Грязь, выпучились на него все воры даюроды небожии, все шишиги и полуночницы. Агнец в волчарню по доброй воле просится,безоружен, нежен, будто барышня переодетая, по статям невысок, дворянская косточкав чистом мяске сама на ножик хочет. Сел у всех на виду, спросил девочку, спросилводки. Заржали в ответ, застучали шкаликами по липким столешницам. Встал один, припадочныйикотник, подошел к незваному гостю, развернул за лицо мясницкой пятерней, притянулк себе, денежки в кармашке пощупал, нож из-под полы показал:
- А вот я те личико попорчу.
- Порти. - с удовольствиемответил Кавалер, потянулся весь ученой кошечкой, лицо запрокинул, горло без кадыкаподставил, как царевич в Угличе. Всем телом предложил: режь, не то поцелую.
А на шее черный кресткипарисовый, ерусалимом пахнет, и бусы рябиновые - как четки по гайтану краснойгоречью нанизаны. Улыбнулся сладко, будто кишеневскую виноградину раздавил в пальцах.Брызнула улыбка вору в лицо.
Поглядел икотник. Понял.Нож убрал. Сплюнул. Отошел.
Больше никто к Кавалеруне совался. По кромешным дорожкам плутал он светлыми ножками. На все тяжкие нарывался,к бессонным столам подсаживался - а вокруг него пустота сухим пузырем вставала,будто в круге зааминенном-закрещенном ходил. Нельзя такое трогать ни лезвием, нигубами, ни молитвой. Воры, бляди и черви такое лунное мясо не едят. Они, как звери,не разумеют, а всей кожей чуют - нельзя такое, нельзя, не то привяжется неудачанавечно, носовой хрящ провалит внутрь, иссушит душу, как рыбий хребет, в могильныйдерн заживо сведет, а потом и там достанет, пустит костяк на перекрестках плясать.Уж сколько раз девки измаянные просили полюбовников - сил нет, зарежь ты его втихомолку,положи в овраг под листы, никто не сыщет. Трезвели, отталкивали девок суеверныеразбойники: ищи дурака. Сама режь. Я жить хочу".
До утра просидела кабацкаямамка у низкого окошка. Квашня квашней. Щека подвязана. Смежила набрякшие глаза.Всяких девок повидала мамка - битых, рваных, сеченых, кусаных, на свече паленых.А таких, как после Кавалера, не видела никогда. В первый раз прикинула на глазок:личико гладкое, лет осьмнадцать, янтарик нецелованный. Так ему дадим, голосом взвоетнедопесок, к рассвету пластом ляжет, квасом поить будем, ледяным кипятком отливатьот истомы. Нарочно подсудобила Наташу Кострому, которая и так и сяк обучена былавсем подмахивать без устали, а подъязычье горячо с перечной щипотой, рыжая косадо крестца поленом висела.
Увел Кавалер Наташу взакут. Все в хохот - Кострома-то вон какая вымахала - его на голову выше, а уж широка- одной ляжкой придавит, второй прихлопнет. Наутро вернул, ручку мамке чмокнул- ушел чистый, звонкий, как сейчас из крещенской иордани вынули. И не стало Наташи.Молчала Кострома у огня. Сохла. Подносила ей мамка воды с медом, хотела насильнопоить. Кострома кружку разбила. "Бога ради, уйди, старая дура". Сталис ней девок класть, чтобы стерегли - пруды Преснецкие близко, вдруг утопится. Допытывались,что ж такого Кавалер с ней сотворил. Рассказала Кострома.
Ничего.
Привел в закут. Светне гасил. Наладилась поцеловать - взглянул хлыстом - берегись, ожгу. Сама отшатнулась,к стене припала Кострома. Сказал догола раздеться и косу распустить. Сел напротив,кафтан скинул, рубаху с плеча сбросил, а плечо то плечо, девки, чистые царские сливочки.
Встала меж ними пустаякомната. Уставил мальчик на Кострому бессмертные глаза без просвета. Кострома спервасмеялась над ним, а через час вертелась, будто горячим песком посыпали, тяжкие ногистискивала, сосцы прятала, а синие глаза, точно черви, глодали ее, голую, без милости.И если б с мужским блудным похотением - то полбеды, но нет, спокоен он был, какзимняя вода в запертом колодце. Приказывал лечь на спину, руки за голову бросить,и смотрел, смотрел, смотрел, впивался пристально с улыбкой, как Господь последнимсудом судит. А глаза у Кавалера синие с золотым окладом, с ящеричьей татарщинкойпо ободкам, ресницами яростными осененные, как у серафима, не такие ли глаза Козельскс визгом резали, не с такими ли глазами грузинская Богородица никогда не спит вИверской часовне и за нас просит. Если Кострома жмурилась, выходило хуже: по всейощупи кожи его глаза ласково ползали и в нутро ей будто его глаза зашили - шебаршаткрысы. Всю черную грязь познала девка, кричать хотела, потому что она, волочайка,сучка, гноиха перед глазами его - ничто, никто и звать никак. К рассвету изнасиловалее всю досуха своей красотою, и оставил, как есть, не прикасаясь. Не утопилась,осталась жить Кострома, ела, спала, в окно смотрела, ложилась с каждым, как прежде.Но услышит как по мосту ночью счастливые каблучки стучат - и на чердак бросалась,там темно, кулаки себе грызла в кровь. Только и счастья, что темно, что нет егоздесь. На казнь бы пошла, но чтобы снова выбрал ее и посмотрел на свет, как ещеникогда и никто.
Так и повелось. В месяцраз или два являлся Кавалер по ночам, уводил новую девку за ситчик. Ни к одной пальцемне прикоснулся, и к себе не подпускал. Мамка за голову хваталась - повадилось лихо,все стадо перепортит, но словами высказать не умела. Всякий раз надеялось честноекабачество, что в последний раз приходил. Иной раз девку отпускал раньше, со всемисадился, чужими опивками не брезговал, просто возьмет из рук у кого хочет штоф идолго пьет напротив.
Яблоко покромсает и береткислую дольку с ножа губами, не глядя, будто кого другого потчует. Смотрел, какдрались, слушал, как байки травили.
А травили много, всяксвое городил под утро с пьяных глаз. Вот отчего на Москве сорок не бывает? Какуюхочешь птицу в рощах повстречать можно, хоть сойку, хоть иволгу, хоть стекляннуюптицу-радоницу, которую никто не видел, никто пера ее не ведает, и пера-то у неенет, а все чешуя рыбьи по собольей спинке, зато все в смертный час услышат ее клекотв левом ухе. А тут на сто сорок верст отъехать надо за три заставы от Москвы, чтобысорочий треск услышать. То ли потому что заклял сорок крестовым запретом святительАлексий, когда ведьма Маринка Отрепьева женка от стражи в сорочьей шкуре улетелаиз Москвы, то ли потому что проклятье бросил благочестивый муж, у которого сорокиуворовали с окошка последний кусок сыру на сорок дней пропитание.
Ври больше.
В Симбирске две бабыкопали некретимый клад на погосте Николы Лапотного, где красный камень поставлен,а на нем два петуха выбиты и человечья голова с крыльями. Под тем камнем положилидеды три котла, первый - с червонцами, второй - с перлами, третий - с безобманнымсчастьем. А давался клад только тому, кто отродясь на Руси матерно не ругался. Бабыуже две сабли и пистоль откопали, тут над погостом косо свистнула падучая звезда,пополз по камням на карачках Кладохран - весь синий, задом наперед и пуп куриный