{— —}
Он поиграл на фисгармонии пятнадцать минут, потом сказал:
— Леночка, я устал. Помоги мне дойти до той… до этой… лежать…
Я повела его, он еле передвигал ноги.
— Ты слышала, как она сегодня скрипела? — спросил он.
— Кто? фисга… — Я покраснела, запнувшись.
Он повернул ко мне лицо и оглядел меня белёсыми, ничего не выражавшими глазами.
— Да, эта… Дуй-нога, — сказал он и сел на постель.
Я молчала от страха.
— Поэтому, наверное, так нога и устала… не сгибается…
Он занёс левую ногу на постель, а правую никак не мог поднять и мучительно кренился на правый бок, пока я, поборов внезапное оцепенение, не помогла ему.
Я укрыла его одеялом. Он полежал с минуту, глядя куда-то мимо меня и шевеля губами, и потом вдруг, удивлённо подняв косматые, совсем седые брови, неуверенно произнёс:
— Гмынх…
— Что?
— Ну, это… гмынх… — сказал он, дёргая под собой подушку, — выше… поправь, девочка…
Я сделала, как ему было нужно, и он немного приподнялся.
— Это мой брат Коля… да, — сказал он, кивая мне как-то странно. — Ты знаешь… Ведь он лихо так бросал бомбы на позиции противника. У него были такие большие, пышные усы — светло-русые… Где-то у меня была его фотография: он снялся в авиационном шлеме, и на лбу, поверх шлема, такие очки, которые назывались… кажется, консервы, да… Была давно, — нет, теперь, наверное, уже не найти: куда-то затерялась… Он старше был меня на полтора года, и, когда мы были ещё маленькие, мы с ним всегда соперничали и боролись… Он здорово меня тузил, ты знаешь, но и я ему спуску, как говорится, не давал, да… И когда нас укладывали спать в нашей комнате, и няня уходила, мы начинали колошматить друг друга этими самыми…
— Подушками? — пролепетала я в ужасе.
— Ну да… да… гмынхей, — повторил он задумчиво. — А что, — вдруг он взглянул на меня, чего-то не понимая, — разве ты не знала этого слова?
— Нет, дедушка…
— Ну да…ты ещё… сколько тебе лет?.. семнадцать?
— Да, скоро будет…
— А разве ты его не видела в словаре Емельяна?
— Какого Емельяна?..
— Ну, Емельяна Андреевича. Он же приехал вчера из Ростова. Разве он тебе не показал свой словарь?
— Дедушка, вы что-то путаете… Никто к нам не приезжал… А Емельян Андреевич — он же умер… двадцать лет назад…
— Э, умер!.. Это всё сказки, девочка! Они — Антоша с Сашей — сказали всем, что убили его, и написали его имя на памятнике, на Востряковском кладбище, там, где Шурочка была похоронена, жена его… А на самом деле они только пригрозили ему как следует — ну, и заставили его уехать подальше, скрыться от всех родственников. Но словарь ему удалось сохранить, это я точно знаю: он мне писал потом… Они его связали и обыскивали всю квартиру, но словарь был в таком месте, что они его не могли найти. Они нашли только черновую копию и думали, что это всё, когда они её уничтожили…
— А много слов было в этом словаре? — спросила я.
— Хм… ну сколько?.. примерно где-то… я не знаю, — сказал он вдруг беспомощно. — Мне кажется, они говорили тогда, что больше тысячи слов было… да, где-то тысяча, может быть, полторы…
— Ну, не может быть! — сказала я. — Где ж он мог столько слов взять? Ведь он был варвар.
— Да… Где он мог их взять?.. Да… Это непонятно…Ты знаешь, это так и осталось для всех загадкой… Может быть, Шурочка ему сказала, а, как ты думаешь?.. Ты знаешь, ведь он начал составлять словарь после её смерти… На него так подействовала эта… кончина её, я припоминаю… Да, там ещё речь шла о каких-то письмах: они говорили — Антоша с Сашей, — что после Шурочки остались какие-то письма, которые они тоже тогда уничтожили… Может быть, она хранила письма своих родителей. Ведь они — Антонина с Семёном — жили обособленно, в другом городе… я не помню в каком, — и другие родственники им, наверное, писали письма, когда кто-нибудь умирал, я так думаю… Не всегда ведь была у них возможность приехать на похороны: годы-то какие были!..
— Всё равно, — сказала я, — сколько могло быть этих писем? ну, два, ну, три десятка… Не тысяча же!
— Да… не тысяча. — Он закивал и потом опять удивлённо на меня посмотрел: — Тысячи, конечно, быть не могло… Хотя, ты знаешь, девочка… Ведь сколько было у меня двоюродных братьев и сестёр… Очень много! И троюродных… Они все погибли. Братья воевали в армии Колчака. Они были офицеры, да… Они, наверное, составляли там целый батальон… Кто погиб, а кто пропал без вести… Большинство были просто убиты в боях, да… А две сестры потом оказались в Харбине. У них были какие-то дети, я не помню… Но все умерли. Осталась только одна… Лида, кажется, её звали, которая потом, уже из Америки, разыскала Шурочку и прислала ей по почте целый длинный список — она тогда всем показывала — этих самых слов, которые нельзя произносить… Нам всем пришлось этот список выучивать наизусть… И тогда ещё Шурочка составила из этих слов такое трогательное стихотворение — чтобы легче было заучивать… Я сейчас уже не вспомню, наверное…
Та-та, та-та… ваме́йли бо́дье
ги-ша́ма-ту, рукфа́лье ят
(Рукфалье — да ты ведь не знаешь — это моросить. Красивое такое слово: дождь моросит, серая такая погодка… Только не дождь моросит, а просто моросит — вообще.)
— А дальше?..
мавы́ну до́гости вако́бье,
хруме́ха… та-та-та… ниска́д…
Он замолчал, повиснув на звуке, забыв, что надо двигаться. Я подождала и осторожно спросила:
— Дедушка, а сколько там было четверостиший, в этом стихотворении?
— Три, девочка… Сейчас уже не припоминается… И ещё русские слова, они туда не вошли… Да это неважно… Их так…
В другой раз, однажды, он сказал мне:
— Дело не в том, девочка, что Емельян составил этот свой словарь… Это ещё полбеды. Но он говорил все эти слова вслух. Он вообще любил говорить на нашем языке. И всегда, когда ему случалось общаться с родственниками, он его использовал на полную, как говорится, мощность. И все непонятные слова объяснял, чем приводил всех в неописуемое смущение, да… Ему боялись напомнить, они, ты знаешь, считали, что он того — ну, помешался слегка…
— Кто считал?
— Ну, Антоша с Сашей… «После смерти тёти Шуры, — они говорили, — Емельян Андреевич поехал…»
Мне обязательно нужно будет разыскать Емельяна, если он ещё жив, и взять у него словарь… Прадед упоминал Ростов, и я думаю, что это Ростов-на-Дону, хотя это могло ему и пригрезиться… Но это не важно. Даже если я найду Емельяна, я всё равно уже знаю, что он мне скажет. Я много думала за последний год, и, кажется, я догадалась. —
Наверное, во всех словах нашего языка как бы спрессованы корни других слов, существовавших когда-то. За многие тысячи лет, конечно, не могло остаться ни одного слова: все были запрещены и в разное время заменены эвфемизмами, то есть комбинациями других слов. Те, в свою очередь, тоже потом исчезли, но их корни продолжали присутствовать — в спрессованном, уплотнённом виде — в именах предметов, потерявших свои более ранние имена.
Поэтому, если внимательно рассмотреть каждое из оставшихся слов и догадаться, путём какого именно эвфемизма оно возникло, то из каждого, «распаковав» его, можно достать по два, по три корня, а затем, добавив к ним нужные флексии, получить ту самую тысячу или полторы тысячи, то есть весь словарь Емельяна. — Другое дело — хватит ли у меня гениальности повторить этот его эвристический труд…
Потом, ещё одно: ведь многие эвфемизмы могли составляться из слов варварских языков, а затем, когда они уплотнялись, их варварское происхождение могло забываться. Взять, например, слово «фисгармония» — варварское, — которое прадед запретил лет пятьдесят назад после смерти его жены, Ольги Ивановны (запретил, а сам только и делал, что на ней играл!). Он заменил его эвфемизмом «дуй-нога». Сейчас в произношении младших детей, Володи и Маши, это звучит уже как «дунха» и — кто знает? — может быть, через два-три поколения это будет восприниматься как слово высокого языка?..
Много ли таких слов, которые кажутся «высокими», а на самом деле составлены из варварских корней?..
А может быть, весь наш язык таков?.. и не было никакого «праязыка», а всё дело в этих запретах, которые искажали, деформировали варварские языки, окружавшие нас?..
Как бы то ни было, я постараюсь составить словарь. Ведь писать запрещённые слова не возбраняется — это видно и из традиции оповещения в письмах. А говорить я не буду. Все «слова смерти» я отмечу в словаре специальным значком…
Зачем я так? — Разве после того, что случилось со мной вчера, после всего, что я делала с мальчиком-варваром и что ему говорила, разве я могу так гордо за себя ручаться?..
Там стоял человек
Там стоял человек, слабо освещённый уличным фонарём. Он тянул к стеклу руку.
— Сейчас, подожди, — сказал я и вышел в сени.
Сейчас я усну. Это изловчиться, немыслимо, как извернуться, чтобы ведь не предать себя, я не могу. Подумать, какой-то чуждой, злой силе во власть! А мне во что бы то ни стало хоть один выгородить уголок, хоть маленький, откуда зорко наблюдать её, потому что обязательно контролировать.
— Сейчас, подожди, — сказал я и вышел в сени.
Предать — парализованного, слепого, немого — это себя, меня ей. Подумать, она будет производить надо мной постороннюю работу и неизвестную мне. Конечно, гибельную, потому что любой сон есть опыт смерти. Вот как-нибудь контролировать — хоть сотой или тысячной долей мозга, но я не успел, сейчас всё выключится, и я полностью…
— Сосед, не спишь?
— Чего тебе?
— Открой, поговорить надо.
Больше не могу. Я не спал несколько суток, точно не знаю. Вот сейчас душа исчезнет в паузе бытия, а тело принадлежать будет не мне: в нём совершаться какие-то процессы будут совершенно насильственные. Это утратить тождество с собой — и тогда кем же я стану? Будут просыпаться каждый раз случайные, неизвестные мне люди. А я останусь неопределённым в пунктире пауз и безвидным.