Никита засмеялся, и девушка поглядела на Никиту. Он снова кашлянул и сказал:
- А не пришла ли пора познакомиться? Меня зовут Никита.
- Очень приятно.
- Мне тоже. А вас?
- Меня зовут Наташа.
- Тоскуете?
Наташа закрыла книгу, посмотрела на Никиту и ответила:
- Временами.
- Сейчас тоже?
- Нет. Сейчас я не тоскую, сейчас я гуляю с сыном.
- <Белка>, <Белка>, я - <Свисток>: вас понял, перехожу на прием, быстро ответил Никита. - А где дитя? Моя дочь может с ним поиграть.
- Саня! - крикнула Наташа. - Маленький!
Подбежал мальчик с длинными льняными волосами и, отдуваясь, стал возле матери, исподлобья разглядывая Дуню.
- Дуня, дай мальчику руку, - сказал Никита.
Дунечка послушно слезла со скамейки, подошла к мальчику и протянула ему руку лодочкой.
- Здравствуй, - сказала она, - меня зовут Дуня.
- Догони, - сказал мальчик, - кто быстрей.
- Погоди, какой ты быстрый, - рассудительно сказала Дуня, - а сколько тебе лет?
Никита и Наташа засмеялись.
- Кстати, вам сколько? - спросил Никита.
- Я старуха. Мне двадцать пять, - ответила Наташа. - А вам?
- Я мальчик. Мне семьдесят семь.
- Саша, - строго сказала Дунечка, - дай мне ручку, и пойдем гулять.
- Только пусть вас не съедят крокодилы, - попросил Никита.
- Я ему горло прокушу, - пообещал Саша, и они пошли по дорожке: Дуня - длинненькая, в полосатых штанишках и маленький пузатый Саша - в белом костюмчике.
- Ну? - сказал Никита и подвинулся к Наташе. - Итак?
- Сейчас вы спросите: не поколотит ли вас муж?
- Это серьезный вопрос, он меня тревожит.
- Что еще вас тревожит?
- Американский империализм и клика Чан Кай-ши.
- Давайте я все облегчу - у меня нет мужа, так что можете начинать осаду.
- А что у вас глаза сиреневые?
- Потому что крашусь.
- С вами трудно говорить.
- Отчего?
- Вы не интригуете.
- А надо?
- Конечно.
- Это нетрудно. Только надо следить за нашим кинематографом, там даются готовые, идеологически выдержанные рецепты.
- А почему вы со мной так говорите?
- Наверное, потому, что мне приятно говорить с вами.
- Да?
- Да.
- Черт возьми!
- Черта нет. И бога нет, никого нет. Саша! Саня! Дуня!
- Вы запомнили, как зовут мою пл... дочку?
- Пл-дочку? Конечно, я сразу запоминаю имена детей.
- Вы понимаете, что такое брак? - строго спросила судья Степанова.
- Брак - это затянувшаяся беседа. В идеале, конечно.
- Что?!
- Так говорил один парень, который рано умер.
- Брак - это не беседа, а союз любящих сердец, - сказала судья, - и вы его своим поведением разрушили.
Степанов увидел зимнее, тревожное Черное море, пустой белый пароход, который разрушал острым белым носом тугое единение воды, пустой ресторан, в котором официантки возле большого иллюминатора резались в дурака, и заснувшую за стойкой громадную буфетчицу.
Степанов сидел под большим плакатом, приглашавшим на английском языке туристов совершить прогулку по Черному морю. Степанов сидел и пил. Он перестал пьянеть оттого, что был весь в будущем, в той работе, которую начинал. На палубе грузинка ссорилась с молодым мужем в ярком синем джемпере, надетом под старый ватник. Мужа ждали два товарища - такие же молодые парни, только один в красном свитере под ватником, а другой в одной тенниске. Дул бриз, и было очень холодно. Парни хотели пойти в ресторан, а жена того, в синем джемпере, держала его за руку и что-то говорила - быстро и просительно. Парни пересмеивались, муж грузинки играл желваками, слушая жену. Он слушал ее, презрительно отвернувшись.
- Пойдем, слушай, - сказал тот, что в тенниске, по-русски, - сколько можно, а?
- Видишь, психует, - ответил муж тоже по-русски.
Грузинка стала говорить еще быстрее, но уже не просительно, а зло, со слезами в голосе. Муж стряхнул ее руку и пошел в ресторан. Следом за ним двинулись его друзья.
- Вано! - пронзительно крикнула женщина.
Ее муж только досадливо махнул рукой и распахнул дверь ресторана. Женщина, заплакав, бросилась бежать по палубе.
- Топиться будет, - сказал парень в тенниске. - Сумасшедшая.
Парни сели за столик и заказали себе шампанское. Они очень красиво и достойно выпили его, и Степанов долго ждал, когда же они начнут пить водку, но они заказали себе еще бутылку шампанского и пили из фужеров маленькими глоточками. Муж грузинки сначала был оживлен, что-то рассказывал своим товарищам, потом приумолк, стал оглядываться по сторонам и вдруг, отбросив стул, быстро вышел из ресторана. Официантки по-прежнему резались в дурака. Буфетчица дремала. В холодном небе летали хищные, жирные, неестественно белые чайки.
- Дура, мучает Вано, - сказал парень в тенниске.
- Это они так любят, - сказал парень в красном свитере.
- Пропади пропадом такая любовь.
- Они всё волнуются.
- Чего волноваться, слушай? Не ворует ведь? Культурно пьет, с друзьями пьет, не с жуликами, а?
Муж вернулся через пять минут, бледный, с подергивающимся ртом, и сказал:
- Нигде нет, пошли искать.
- Куда денется, слушай?
- Пошли, у меня сердце болит.
Парень в тенниске презрительно рассмеялся и сказал:
- Иди, слушай, и ищи, если тебе делать нечего... Мужчина называется.
- Пошли, - сказал парень в красном джемпере, и они ушли вдвоем.
Степанов выпил водки и спросил парня:
- Ругу рахар, генацвале?
- Э, - пожал тот плечами, - плохо поживаем, сам видишь. Все с ума посходили. Вместо радости, слушай, пытку делают.
Степанов засмеялся. Парень в тенниске тоже усмехнулся.
В ресторан вернулся парень в красном свитере, покачал головой и сказал:
- Воркуют под лестницей.
- Добилась своего.
- Ну и пускай.
- Конечно, пускай, что я, против? - сказал парень в тенниске. - Мне от этого ни холодно ни жарко, его только жаль. Какой мужчина, слушай, позволяет на себе лезгинку танцевать?
- У них же дети...
- Что дети, слушай? При чем здесь дети? Что они - линия Мажино дети? Они радость, дети, а не пытка!
К парням подошла официантка, игриво оперлась локтями о край стола так, чтобы была видна ее грудь, и сказала:
- А что кушать будем, мальчики? Может, икорки под водочку?
- Вы извините, - сказал парень в тенниске, - если надо будет кушать, мы вам закажем.
Официантка обиженно передернула плечиками и отошла.
- Одни - психопатки, - тихо сказал парень в тенниске, - другие стервы! Что делать, а?
...В маленьком городке у моря Степанов поселился в доме на горе. Там жили четверо художников. Они все помногу работали, а вечером уходили вниз, в город, и там слушали в шумном ресторанчике краснолицего толстого венгра, который играл на скрипке и хрипло пел в микрофон еврейские и цыганские песни. В зале, прокуренном и увешанном бумажными гирляндами, сидели рыбаки, моряки и девушки с высокими начесами.
Скрипач высматривал себе жертву. Это обычно был моряк в свитере, пришедший сюда прямо с корабля в короткую минуту стоянки, с двумя девушками - как правило, именно с двумя. Он попеременно танцевал с ними и каждую во время танца уговаривал пойти с ним после того, как закроют ресторан. Но у девушек был свой метод. Они всегда обещали пойти во второй раз, чтобы не обижать подругу, - так и жили каждый вечер своей маленькой хитростью: вкусный ужин, танцы и спокойная ночь после.
Скрипач намечал себе такого рыбака и начинал играть специально для него - шептал в микрофон исковерканные, нежные слова про то, что <моряки подолгу не грустят>, хотя именно моряки и грустят подолгу, подмаргивал рыбаку, и тот, опьянев, тоже подмаргивал скрипачу, а потом посылал в подарок бутылку водки и еще посылал денег, чтобы скрипач повторил понравившуюся песню.
Художники возвращались к себе на гору поздно. Зимняя ночь, снег на вершинах, кипарисы, островерхие домики, белые, с красными черепичными крышами, - все это становилось вроде декорации, чересчур натуралистического театрального задника.
Старший из всех - с острым презрительным профилем, в распахнутой ковбойке - повторял, карабкаясь в гору:
- Сон! Сон! Сон!
Букву <н> он произносил жеманно, в нос. Однажды рано утром Степанов вошел к нему в комнату. Он увидел художника в кровати. Степанову стало страшно - все тело художника было в изорванных рубцах шрамов. Степанов тогда понял, почему именно этот художник с капризным <н> и презрительным лицом смог сделать одно из лучших полотен о последней войне и о Сталинграде.
Степанов тогда работал запойно. Он прилетел из Дамаска; там американцы готовили широкий заговор, и Степанов попал в самое горячее средостение событий. Вернувшись, ему пришлось делать две работы сразу: он писал очерк в газету, а потом сидел над окончанием романа, которому уже отдал год жизни. Однажды, когда затылок свело острой болью, он решил пойти в кино. Показывали фильм <Журналист из Рима>. Там рассказывалась история честного неудачника, и еще там рассказывалось про женщину, которая его любила. И во всем этом, совсем не похожем на то, что было у Степанова и у Нади, вдруг оказалось страшно много общего и похожего, а может быть, Степанову так показалось. Он после не мог себе объяснить, отчего он сразу из кино пошел на переговорный пункт, заказал Москву и сказал:
- Надюша, приезжай, я не могу.
И она прилетела к нему вместе с Дунечкой, и это была прекрасная неделя, когда они жили все вместе в зимнем крымском городе: по ночам шел снег, он держался до обеда, а потом под солнцем блестели лужи, и в них купались голосистые воробьи; с гор прилетал ветер, пронизанный холодом. Однажды утром, когда было еще сумеречно, Степанов понял, что у холода есть свой особый запах - ни с чем не сравнимый, очень чистый и насыщенный, словно весной, в пору цветенья. И еще тогда он понял, что значит тепло. Оно летом принимается таким, какое есть, а здесь, утром, на снегу, солнечно