На празднике, если его можно так назвать, я был пьян изряднейше. Этого мало — я не постеснялся припереться в зал (не ломиться в аппаратную умишка, как ни странно, хватило), занять, похоже, единственное свободное местечко рядом с левым проходом и, напустив на себя суровый вид, изобразить знатока. Сие получилось. Люди в форме пели. Акустика на удивление была неплоха. Не иначе, аппаратурку какую-никакую Марфа Петровна поимела. Стерва. Говорил же ей, что все это никуда не годится, так дальше не пойдет. Денег, видишь ли, нет!
Человечек в кителе, явно пытаясь подражать известной эстрадной звезде тысяча девятьсот семьдесят какого-то года, пытался убедить публику, что, мол, продолжается бой. Колонки орали. Из портала высунулся ведущий и, не зная, чем заняться, начал аплодировать сам себе. Урод безмозглый. Зал завелся. Аплодисменты чуть было не заглушили фронтальные, но тут эмвэдэшник-певец (вот школа) что-то гаркнул в микрофон и шум стих. Я нервно глотнул из двухлитровой бутылки «Крепкого», стыдливо отворачиваясь влево. Справа сидели зрители, мне было в некоторой степени неудобно предаваться разврату. А что, собственно? Могу я себе устроить маленький праздник, не все же жрать икру, как свинье?
Если б этот форматированный умник закончил на этом выступление (боже, как я хочу тишины, вы не представляете, какая это пытка — слушать каждый день ту или иную фонограмму) — у меня бы сохранились наипрекраснейшие впечатления от концерта. Но он снова запел. Как назло, не было никаких электроглюков. Саунд впирал. Акустические системы даже и не думали хрипеть, микрофон подозрительно точно отрабатывал свою АЧХ, ребята-электрончики трудились на славу, совершая отточенные p-n переходы в транзисторах, слаженно двигались, будто спортсмены на стадионе. Вокалист в погонах вошел в раж. Меркьюри местного разлива. Еще немного, подумал я, и ведь чокнусь в конце концов. Надо бы сваливать, а то не ровен час, все кончится не очень весело. В левом проходе стусовались густо загримированные девицы, готовясь к выходу. В рассеянном свете прожекторов, отраженном от сцены (вот зараза Марфа, подумал я, все-таки она их купила) красотки выглядели довольно-таки непрезентабельно. М-да, киношку сначала превратили в какое-то подобие дома культуры, а теперь это просто вертеп. Я посмотрел, как самочки с визгом ломанулись на сцену и, сделав последний глоток, ушел. Театр! Я поймал себя на мысли: сколько же я, энтузиаст, занимался подобным искусством — лез за каким-то бесом на самый верх, рискуя здоровьем, дабы только осветить лицо твари — ситуация интересовала исключительно постановщика и жалкого существа, возомнившего себя Джульеттой.
Знаете ли вы, что такое работать направщиком? Ну вас.
Ладно, объясню.
Художник мыслит. Так мыслит, что стены театра разваливаются. Проходит какое-то время. Художник начинает бакланить постановщику. Художнику приходится все сочинять на ходу. «Когда надо?» — Типичный ответ: — «Вчера». Хорошо. «Тут требуется такой-то свет…» Постановщик вникает. А ты крути прожекторы под потолком, как обезьяна. Постановщик, которого в обиходе называют режиссером, тем временем пытается что-то объяснить, заодно, кстати, и этим актерам. Протирает настолько вдумчиво, что местами начинает врубаться сам. Те с умом кивают. Вот это да. Концепция. Бедняги ночами не спят — прорабатывают текст, а ведь смысла-то в нем, судя по всему, с гулькин нос, но надо же, во-первых, в собственных глазах выглядеть умными, во-вторых — выглядеть умными в глазах маразматика, памяти которого хватило лишь на зубрежку двух-трех цитат из Немировича-Данченко. Последняя неделя перед премьерой граничит с адом. Куда там Данте. Заезженный донельзя, ты перевешиваешь фонари, а в голове ворочается лишь одна мысль: как бы потихоньку мочкануть этого постановщика, да и художника заодно, так, чтоб никто не заметил — это, к сожалению, нереально, а жаль. И вот премьера. На лестнице тусуются с умным видом курицы из прессы, загадочно попыхивая длинными тонкими сигаретами и мозгуя о том, какие озвиздененные статьи напишут. Гений бреда суетится и лижет им задницы.
Синее.
Синее, сапиенсы.
Какой чудесный пейзаж открылся мне с балкона Маргариты. Я любовался синевой.
Чересчур красиво. Ты любишь ли меня? Да, конечно. А ведь лганье все это, шмутц. Завтра ты подаришь себя солдату невозможности, и он скажет, что немного не смог. Ты начнешь объяснять: видишь ли, родной, получилось именно так. Тогда — как мне покажется — солдат скажет про себя: синее и белое не смешиваются.
И созерцал бы дальше — нет, я стал бы главным персонажем, — но Маргарита не позволила мне стать им, пришлось играть другую роль в ее пьесе. О, как я ошибся! Палачу удалось отрубить голову шуту, фигурально выражаясь.
Вышло не по кайфу.
— Матвей.
— Да.
— Ты понимаешь.
— Понимаю.
— Матвей! Я люблю тебя.
Угу.
— Но я люблю и его. Мужа.
Интересно, сколько людей внимает подобным бредням? Ну-ну. Послушаем дальше.
— Почему же мы, как ты думаешь, пропадаем? — (Да потому что псицы. Я стиснул зубы. Дряни.) — Я объясню, Матвей, — она засуетилась и выдала такую научно-фантастическую гипотезу, что я даже прибалдел. Чего я только не всасывал! Но услышать такое от Марагариты?
— Ведь ты в курсе, — она словно оправдывалась, — что люди исчезают? А вместо них появляются другие.
— Конечно, — проскрипел я. — Чрезвычайно интересно. В пригороде исчезла корова. Да бог с ней, где молоко? Которое ты добываешь, не дергая ей соски, а идя в магазин и покупая его то ли в бутылке, то ли в полиэтиленовом пакете, называемом тетрапак. TetraPak (повело меня) ставит перед собой все более амбициозные задачи в области популяризации экологических идей и их продвижения в массы…
Вот ведь даун! Законченный.
— А почему?
— Почему? — заорал я. — Знаешь, почему средняя продолжительность жизни женщины выше средней продолжительности жизни мужчины? А? Потому что мужчины не умеют плакать!
Мне хотелось ей врезать. Она была безжалостна.
Нет, не любила она меня.
Маргарита заплакала. Я добился своего. Подонок?
Через некоторое время я воистину почувствовал себя сволочью. Маргарита, рыдая, являлась укором моему сознанию. А как насчет подсознания, ребята?
— Дурак, ты ничего не понял. Ты, знаток физики, что-то там соображаешь в этом долбаном пространстве, но ни черта не понимаешь во времени. Пространство и время неразделимы — это суть. — Мне стало нехорошо: что-то в этом роде совсем недавно приходило в мою голову. Deja vu! Это вам не старую «Технику — молодежи» читать. Я уселся поудобней. — Почему ты, сволочь такая, не обратил внимания на данные? Почему нас больше?
— Чем кого?
— Чем вас!
— В смысле?
— Вас!
— Не понял! Кого — вас?
— Нас! Нас, пойми, убогий, женщин!
А-а, женская логика…
Я призадумался и начал вертеть в мозгах статистику.
Так ведь и правда, подавляющее большинство всех этих таинственных появлений касается женщин, как ни крути. Они приходят ниоткуда; еще куда интересней процесс исчезновения. Была баба — а вот нет ее!
— Что же ты хочешь этим сказать? — насторожился я.
— Этого в двух словах не объяснишь! Вот представь, любишь ты…
А зачем представлять? Перебил:
— Люблю тебя. У меня фантазии не хватает, мать твою. Бедноваты мозги. Я люблю тебя. Твои потные трусишки, точнее, то, что скрывается под ними, запах твоих подмышек, твои руки и ноги, пальчики на них, каждый в отдельности, а их, оказывается, ровно двадцать, в какой системе ни считай, эти ноготки на мизинчиках, и если идти по возрастающему — раз, два, три, четыре, пять! — они похожи, как братья, и вот большой. О! Их два! Считай меня фетишистом! Я очень люблю твои пальчики! Если бы в этом несчастном мире их не было б — тогда на фиг этот мир, я бы просто не стал в нем рождаться!
— Я от тебя уйду.
— А говоришь, что меня любишь?
— Да. Люблю.
Закусить губу и обидеться. Но нет.
— Фантомы, — мне подурнело, — сволочные фантомы. Ведь, вас, самочек, нет. Ты — иллюзия. Вы все — иллюзии. Но, мля, какие иллюзии! Призраки паршивые. Стой, — чувствуя, что Маргарита пытается мне возразить, я пресек попытку в зародыше. — Да послушай меня, безумная! Таким, как ты, попросту нельзя верить! («Почему?») Да потому, что вы умеете только лгать, хамить и предавать!
— Я тебя предала?
— Еще предашь!
— Да ведь нельзя инкриминировать…
— О, ага, какие ты словечки знаешь. До чего же приятно пообщаться с сапиенсом. Точнее, с самкой сапиенса.
Маргарита закурила.
— А ты сама-то веришь? В то, что говоришь? — Она молчала. — Веришь? — ко мне тихонько подкрадывалась истерика. — Нет, конечно. А зачем же ты лжешь? — я замахал руками, видя, что Маргарита собирается возразить. — Да, ты лжешь. Вся твоя дурацкая любовь ни хрена не стоит!
— Почему?
— Да потому, что ты ничего не можешь. Как, кстати, и все вы. Только слова! Заметь, мы встречаемся (тьфу, слово-то какое — встречаемся!) не со вчерашнего дня. А ты ведь не в состоянии прийти ко мне и вымыть блюдце, запачканное жареным яйцом. Брезгуешь! Что, не так?! Ключи ведь у тебя есть. Да так всегда. Твари. Дурные, дурные гнусные твари!
Дальше. Дальше, Маргарита! Знаешь, если честно, хватит с меня. Хватит! Твои слова не стоят ничего. Маргарита, на фиг, — я настолько приблизился к ней с горящей сигаретой, что она испугалась и отдернулась на подушку, — ну скажи что-нибудь путное, и хватит лепетать на тему, что мы живем в эдаком мире и все такое прочее. Как вы меня достали.
Запал иссяк. Мне не возражали, а спор с самим собой был абсурдом.
Маргарита стала заплетать косу. Ага, пора. Разве что сходить на кухню, глотнуть остывшего чаю, посетить туалет, надеть те же самые сандалии и двинуть на хауз.
Нет, все, конечно, было не так просто. Я чувствовал себя не лучше, чем птичья тушка в кулинарии. Впрочем, что она может чувствовать? Мне хотелось сказать что-нибудь умное напоследок, что-то эдакое завернуть. Но лишь спросил: