Однако же симпатии Геллхорн были на стороне коммунистов, а не мадам Чан и националистов. В ту же поездку Марта познакомилась со знаменитым лидером коммунистов Чжоу Эньлаем и была покорена его харизмой и мечтами о равноправии. Когда по возвращении на родину американские дипломаты расспрашивали ее о ситуации в стране, она отвечала, что не сомневается: Мао и его сторонники придут к власти. Для нее было невыносимо видеть, как коррумпированные элиты подавляют «народные массы – отчаявшиеся, угнетенные и вместе с тем смелые». Журналистка была права, но не предвидела, что те, кто придет им на смену, будут точно такими же, только окрашенными в другие цвета. К моменту, когда она напишет включенный в книгу «Пять путешествий в ад» рассказ «Тигры господина Ма», повествующий о ее китайских злоключениях, Китай уже переживет ужасы «Большого скачка», Великого китайского голода, стоившего жизни более чем тридцати миллионам человек, репрессии «культурной революции» и переход Мао к политике культа личности и тоталитаризма. Геллхорн предпочитает не замечать всего этого и рассказывает о невероятном, «практически невообразимом» улучшении жизни в стране под руководством Компартии Китая. Марта ослеплена глубоким неприятием фашизма, последствия которого она видела в Европе, и тем недоверием, которое она испытывает в отношении западной модели развития. Дело усугубляется и тем, что после своей первой ужасной и вместе с тем вдохновляющей поездки в Китай она никогда больше не возвращалась в эту страну и не видела, как совершаемые от имени народа революции опошляются мегаломанами наподобие Мао, ставшего очередным императором. «Я скорее спрыгну с Эмпайр-стейт в нижнем белье, чем снова поеду в Китай», – сказала Марта своему спутнику, «тому парню». Через четыре года их ждал развод.
Восток подходит не всем.
Мне тоже не довелось вернуться в Китай, но по не зависящим от меня причинам. Путешествие в Тибет во время выступлений монахов, когда я пробрался через КПП в багажнике машины, положило конец моей четырнадцатилетней работе в этой стране. Сразу же после публикаций моих репортажей о том, что творилось в тибетских монастырях, Пекин направил в редакцию El Mundo делегацию, выразившую главному редактору «энергичный протест». Арицу Парру, помогавшего мне освещать китайские события, вызвали в Шанхай на допрос в правительство. Меня же пригласили на встречу с китайскими чиновниками и персоналом посольства Китая в Бангкоке. Как вы въехали в страну? Зачем вы нарушили закон? Кто вам помогал? Затем мне сообщили, что мне запрещен въезд не только в Тибет, но и в Китай – в принципе.
– На какое время? – уточнил я.
Ответом мне было молчание, дававшее понять, что надолго. Пару лет спустя я попытал счастья в бангкокском консульстве, надеясь, что мои прегрешения уже прощены, но в неофициальной беседе сотрудница пояснила мне следующее:
– Видите ли, существует несколько черных списков людей, которым запрещен въезд в Китай, и ваш… – И, вытянув руку вверх, она показала мне, что мой список находится в самом верху. – В этом списке значатся преступники, диссиденты-рецидивисты, враги государства…
С тех самых пор Китай стал для меня еще одним запретным и в то же время манящим местом. Неразделенная любовь к этой стране подстегивает мое желание вернуться туда. Ради нее я готов даже мочиться со столба под гул японских бомбардировщиков. Кто знает, возможно, когда-нибудь мне простят мои журналистские прегрешения. Ну а пока мне остается смаковать воспоминания о перипетиях и злоключениях былых поездок в компании Ричарда Джонса, ставшего моим Хемингуэем – без постельной, правда, составляющей. В Джонсе мне импонировало то, что он воспринимал себя не с такой серьезностью, как другие фотографы, с которыми мне доводилось работать. Мы отлично дополняли друг друга. Вляпавшись в очередную историю, мы с одного взгляда понимали, будем ли мы просить прощения, выдумывать отговорки или просто бросимся бежать со всех ног. А уж снимал он так, как другие просто не умели – или не отваживались.
Я всегда считал, что путешествовать лучше в одиночку. Ты ни от кого не зависишь, меньше отвлекаешься и сам хозяин своего времени. Окружающие относятся к тебе, как к беспризорнику. Иногда кажется, что у тебя на шее висит табличка: «Готов поговорить, выпить чаю и разделить трапезу». Ты знакомишься с людьми, которых при других раскладах просто не заметил бы. Когда рядом с тобой никого, путешествие превращается в центр всего, что ты делаешь. Джонс стал одним из немногих моих спутников, для которого я в свою бытность журналистом сделал исключение. Впрочем, должен признаться, на Марту Геллхорн я бы его променял.
Отношения между Геллхорн и Хемингуэем распались не из-за событий на Восточном фронте, не из-за разочарования, вызванного поражением республиканцев в Испании, и не из-за китайских мытарств. Мне хочется думать, что они не смогли привыкнуть к мирной совместной жизни. Без опасностей, сильных эмоций и насилия их быт превратился в невыносимую рутину. Марту раздражала деградация Хемингуэя, чувствовавшего, как литературный талант оставляет его. Ночи, заполненные выпивкой и жалостью к себе самому, все более и более частые срывы и вспышки агрессии. Хемингуэя бесила независимость Геллхорн, то, что она, в отличие от двух его предыдущих жен, отказалась пожертвовать своими мечтами и амбициями ради мужчины.
Их отношения уходят в пике, когда журналистка решает снова отправиться в Европу, чтобы освещать конец Второй мировой войны. Хемингуэй, растративший свой профессиональный и эмоциональный запал, отказывается следовать за ней и выбирает для себя роль оскорбленного супруга. Пока его жена пишет хроники из разрушенного войной Лондона для журнала Collier’s, Хемингуэй присылает ей телеграмму: «Ты военный корреспондент или жена в моей постели?» Геллхорн отказывается пожертвовать своей свободой даже ради любви. И выбирает остаться военным корреспондентом.
После короткой попытки наладить отношения на Кубе они расстаются окончательно, и Марта продолжает идти своим путем. Всю оставшуюся жизнь она была вынуждена отвечать на бесконечные вопросы о своем бывшем супруге, что выводило ее из себя, – ничего удивительного. И до, и особенно после отношений с Хемингуэем карьера Геллхорн выглядела фантастически. «Так с какой стати я должна оставаться только сноской под страницей жизни другого человека?»
Геллхорн успела пожить в девятнадцати местах, от Куэрнаваки до Уэльса. Освещала войну во Вьетнаме, разочаровавшись в том, как ее коллеги позволяли военным манипулировать информацией. Рассказывала о гражданских войнах в Центральной Америке, безжалостно обличая американскую внешнюю политику. Не переставала писать о важнейших мировых событиях до глубокой старости. Марта всю жизнь искала новых приключений, но на склоне лет уступила отчаянию. Мир, всегда – даже когда поворачивался к ней темной стороной – так манивший ее, становился все более скучным и безликим. Хотя взлет массового туризма начался только в первой половине шестидесятых, когда появились первые пакеты «все включено» и курортные зоны для широкой публики наподобие испанских, происходившее вокруг раздражало ее. «Помните ли вы, что значит быть человеком, а не овцой, окруженной в аэропортах, на вокзалах, на фуникулерах, в кино, музеях и ресторанах такими же овцами?» Даже полеты, ее любимое времяпрепровождение, стали другими. Она ностальгирует о золотых временах авиакомпании Pan Am, когда в экономе было достаточно места, чтобы вытянуть ноги, в самолете кормили лучше, чем в нью-йоркских ресторанах, и можно было зайти в кабину поболтать с капитаном, потягивая точно такой же дайкири, как в Гаване.
В старости Марта Геллхорн обрела мир и покой в Кении. Журналистка обосновалась в пригороде Момбасы Найали в надежде на мирную жизнь. Будучи восьмидесятиоднолетней, она отправилась в Панаму, чтобы рассказать читателям о вторжении 1989 года. И лишь после этого она окончательно оставила журналистскую деятельность из-за проблем со здоровьем. В последние дни своей жизни она признавалась, что всю жизнь искала что-то, чего найти так и не смогла. Ни в войнах, ни в мужчинах. Ни на Западе, ни на Востоке.
В возрасте восьмидесяти девяти лет страдающая от рака яичников, частично ослепшая Геллхорн уединилась в своем лондонском доме, поставила себе аудиокнигу, легла в постель в комнате, украшенной белыми тюльпанами, и приняла яд. Закончила путешествие на своих условиях. На доме номер семьдесят два на площади Кадоган есть небольшая синяя памятная табличка в ее честь. Идиотам, писавшим в некрологах о Геллхорн, что умерла жена Хемингуэя, следовало бы выжечь на лбу слова с этой памятной таблички: «военный корреспондент».
7. Грэм Грин. Вьетнам
В бейрутском отеле Commodore жил попугай, умевший имитировать звук падающего снаряда. В середине восьмидесятых, в худшие дни ливанской гражданской войны, птица выполняла функцию сирены, предупреждая гостей о тревоге: пора срочно опрокинуть свой мартини – залпом, выскочить из бассейна и бежать в подвал.
В отеле Europa в Белфасте попугая не было, но примерно ту же роль выполнял там Харпер Браун, местная знаменитость, директор, занимавший эту должность с 1971 по 1984 год; именно он предупреждал постояльцев об опасности. За это время Europa пережила тридцать три теракта. Захлестнувшая Ольстер волна насилия принесла отелю репутацию «самого взрывоопасного в мире». Брауну на собственном опыте довелось узнать, каково это – управлять гостиницей в разгар боевых действий: здание требует постоянного ремонта, а доходов, чтобы покрыть этот ремонт, нет. Но зато нет и отбоя от корреспондентов, не скупящихся при заказе спиртного в баре.
В Сараеве главным отелем войны был Holiday Inn. В девяностые, во времена балканского конфликта, из него открывался шикарный вид на Аллею снайперов. Достаточно было высунуться в окно, чтобы увидеть, как люди с риском для жизни идут по ней за хлебом. Бах, бах! И на асфальте распласталась новая жертва: очередное наглядное доказательство нарушения правил, при помощи которых человечество – без особого, впрочем, успеха – пытается обуздать темную сторону своей природы. Нисхождение в ад начинается, когда мы забываем, что мы такое на самом деле и во что можем превратиться. Журналистика, со всеми ее недостатками, всегда казалась мне именно способом не забывать. Человеку нужно постоянно напоминать о зверствах прошлого, чтобы эти зверства не повторились в будущем. Старики знают об этом. Александра Давид-Неэль рассказывала, что отец водил ее к могилам, куда в 1871 году скидывали трупы расстрелянных у Cтены коммунаров. «Он хотел, чтобы я не забывала о человеческой жестокости», – писала она.