«Домой мы сегодня не попадем, — думает Боцман. — Хорошо еще, если сумеем хоть немного укрыться за большим Стоггом. Холодная будет ночь».
Они идут против ветра час, и полтора, и два и, наконец, сдаются. Шторм превращается в ураган.
— Всё, пошли на Блинкер! Держись, держись крепче! — орет Боцман.
При повороте на другой борт в лодку хлещет вода. Ханнинг схватил второй черпак, они с Вендландом насилу успевают вычерпывать воду, чтобы бот не наполнился до краев. Пять часов, уже темнеет. Солнца не видно, смеркается быстро. Метель, поднятая штормом, крадет последние остатки света. Вильгельм Штрезов тоже спустился вниз. Левой рукой он держит румпель, правой — шкот, багрово-синие пальцы ничего не чувствуют, давно онемели от холода. Вот он, закрепив шкот, тянется рукой за спину, сгребает с робы горсть снега и оттирает закоченевшие руки. Ханнингу и Вендланду не до этого. Бот все больше и больше заливает водой. Вендланд ругается, проклинает весь свет, однако черпает и черпает без передышки, тут дело идет о жизни и смерти. Несколько часов трудятся так рыбаки на маленькой «Ильзе», которую буря швыряет во все стороны. На счастье, парус, старый, побуревший, держится пока. Вот ветер вздувает его резким порывом. Ханнинг, сменивший Боцмана, не успел ослабить шкот, и парус лопнул. Но щель невелика, может быть, это даже к лучшему, — будет проходить лишний ветер.
Вдруг Вендланд кричит:
— Гляди, огни! Земля!
Боцман резко поворачивает бот. Это, должно быть, Блинкер. Но где они находятся, он уже давно потерял всякое представление. Еще раз пытается он идти навстречу ветру. Буря ревет, проносится со свистом и завыванием в парусах и такелаже.
— Держись крепче! — кричит Боцман.
Однако огни приближаются. Нет никакого хода против этого остервенелого зюйд-веста.
«Если с налета врежемся, утонем все трое».
Вендланд беззвучно шевелит губами; может быть, он кричит. Усталому Ханнингу на миг вспоминается сказочный принц, который пустился на поиски прекрасной королевы Самюэлы, но попал в бурю и утонул.
— А я вот не принц, а тоже, пожалуй, утону, — громко говорит он. Когда до берега остается расстояние брошенного камня, Боцман еще раз разворачивает бот. Напрасно! Берег все ближе. Вот вырастают две гигантские тени.
— Эх, черт, да это, кажись, вход в Рокзее, — кричит Боцман. — Живо ставь кливер, убрать большой парус, Ханнинг, живей, Рокзее!
Ханнинг ничего не понял, он уловил лишь отдельные звуки и ползет к Боцману.
— Живо ставь кливер, убрать парус, Рокзее!
Ханнинг мигом соображает, чего хочет Боцман. Вендланд продолжает черпать, а Ханнинг тянет кливер-фал. Боцман, закрепив румпель, спешит на помощь. Но снять с крюка большой фал ему не удается: кругом налип снег и заледенел. Вильгельм Штрезов лезет под робу, достает карманный нож. Вдвоем с Ханнингом они пытаются раскрыть нож, но закоченевшие пальцы не повинуются. А лодку неудержимо сносит на выступ суши Под килем появляется дно, «Ильза» вздрагивает и шатается. Нож наконец раскрыт, удар — и с грохотом парус валится в лодку вместе с тяжелым гафелем. Вендланд едва успевает увернуться. Обрубленный фал проносится по блокам. Скорость замедляется. Вот и вход в бухту. Боцман резко перекладывает румпель на другой борт, «Ильза» устремляется в пролив и входит в бухту метров на сто. Вильгельм Штрезов хочет взять право на борт, чтобы найти защиту от ветра за холмом, «Ильза» в первый момент не слушается руля, однако потом поддается и круто ложится на правый борт. Идут под одним кливером, но хода хватает, и вот уж становится тише. Рыбаки вновь слышат свой собственный голос. Над холмом проносится буря, за холмом беснуется море и хлещет крыльями метель, и даже Рокзее на редкость разбушевалось, но трое рыбаков теперь спасены.
Они высаживаются на западной отмели. Ханнинг первым лезет в холодную воду и за веревку тащит «Ильзу» как можно дальше на берег, Боцман и Вендланд помогают ему, раскачивая корму. Под килем шуршит песок, Ханнинг завязывает конец вокруг дерева.
— Теперь возьмем паруса, — говорит Боцман.
— А рыба? — спрашивает Вендланд.
— Пусть лежит: что останется, то останется. Выбрось якорь, возьми две большие рыбины для старого Крогера, три штуки я возьму для нас. Остальное придется оставить здесь, все равно уже немало ушло за борт.
Вендланд лезет в воду. Он снова хнычет:
— У меня ноги совсем заледенели. Ох, мои ноги! Зывым не останусь…
— Еще как останешься, сам удивишься. У меня небось ноги тоже не на печке были…
Боцман подает корзины с едой. Когда он их поднимает, сквозь стенки из ивовых прутьев струится вода.
— Промокло все, черт подери!
— Там в баклазке оставалось есё маленько…
— Знаю, знаю, уже достал.
Боцман уходит последним с тяжелыми, мокрыми парусами на плече. Двое других стоят на берегу и хлопают руками, чтобы отогреть пальцы.
— Придется еще раз вернуться, — говорит Боцман. — Нельзя так бросать сети.
— А что с ними делать? — возражает Ханнинг, звучно зевая, — на берегу их все равно негде оставить.
— Нет, но мы можем навалить их на рыбу, а сверху накрыть кливером.
— Я не полезу больсе в студеную воду! — стонет Вендланд.
— Без тебя обойдемся, слюнтяй! Мы с Ханнингом пойдем сами, а ты ступай вперед к Йохену Крогеру, стучись, поднимай его с постели. — И, видя, что Вендланд колеблется, добавляет: — Ну, давай, что ли, поворачивайся!
— Я возьму весла, — говорит Вендланд.
— Валяй. Согреешься хоть.
Вендланд скрывается между буками и покосившимися от ветра дубами, шелестящими и стонущими под натиском бури. Ханнинг и Боцман, закончив последнюю работу, идут вслед за Вендландом.
За ставнями маленькой хижины Йохена Крогера уже мерцает свет. Рыбаки навещают ее не впервые. В последний раз они были здесь года два тому назад. А когда Йохен Крогер, которому теперь, должно быть, уже под восемьдесят, еще рыбачил у Стогга и не поспевал вернуться домой, он оставался в Дазекове и заходил к Штрезовым. Старик Крогер нравился Ханнингу. Несмотря на усталость, Ханнинг радуется, что проведет с ним часок.
Но увы! Время не стояло эти два года, оно текло, неугомонное время, непрестанно и равнодушно роняющее в вечность капли дней. Оно унесло с собой старого Йохена Крогера.
Тускло светит плошка с ворванью. От фитиля вьется кверху змейка черной копоти, и не видно ей конца. Крохотные хлопья сажи порхают по комнате, оседая повсюду — на почерневшем потолке, на комоде с громадными выдвижными, ящиками, на безделушках, стоящих на нем, которыми так гордится Берта Штрезова. Фарфоровый кот в сапогах стеклянными зелеными глазищами нагло уставился в мышиные глазки гипсового слона. Ежедневно приходится Берте стирать копоть с этих фигурок и еще со стекла своеобразного сооружения, висящего над комодом. Это деревянная застекленная шкатулка, похожая на ящички, в которых коллекционеры хранят бабочек. Задняя стенка, обитая белым атласом, меньше переднего стекла, а боковые стенки, тоже атласные, скошены назад. За стеклом видна цветочная корзинка из серебристо-коричневой мишуры и цветы фантастической формы, сплетенные лет сто или двести тому назад чьими-то искусными руками из человеческих волос. На серебряных проволочных стеблях цветочные лепестки из волос, седых и черных, каштановых и белокурых, локоны, завитушки, лепестки, шероховатые и лоснящиеся, нежные и жесткие, пушистые и мертвые. Берта называет это сооружение «цветочной шкатулкой». Невозможно представить вещь более безжизненную и более бессмертную, чем эти волосяные цветы.
Ящичек висит с небольшим наклоном вперед; в его стекле отражаются слон, кот в сапогах и маленькие белые кружевные салфетки.
Берта сидит у стола, тяжко опустив голову на правую ладонь, и поза ее полна напряжения. Она глядит на огонек коптилки. Тускло поблескивают ее ясные серые глаза — такие же, как у Евгения и Фриды. Берта Штрезова ждет. Буря, которая сейчас играет жизнями Боцмана, Ханнинга и Ис-Вендланда, беснуется вокруг избушки на берегу, трясет ветхие подгнившие ставни, гонит воды залива на отлогий берег, сечет и заносит снегом жесткую побуревшую траву, несется по деревне, гнет толстые ветви дубов перед кабачком Мартина Биша, треплет кусты и кладбищенские туи, с завыванием мчится вспять и вновь свирепствует вокруг дома, так что кряхтят и охают балки.
Берта одна. Напротив нее на стене, рядом с крюком, на котором Боцман обычно вешает свою промасленную одежду, равнодушно качается маятник, часы тикают и тикают. Берта Штрезова ждет. Со стола не убрано, сиротливо лежат ложки на пустых тарелках. Евгений и Фрида спят наверху, в каморке под крышей. Берта отправила их в кровать сразу же после ужина.
Она снова в плену беспросветного отчаяния, которое теперь часто овладевает ею.
«Господи, господи, помоги же мне!» — шепчет она тихо. Прислушивается. Снаружи ей чудятся шаги, хотя она знает, что сейчас некому прийти. Нерожденное дитя толкает ножками в живот; Берта не обращает внимания, лишь чуть больше сползает на край стула.
Часы тикают и тикают. И снова Берта Штрезова, проводившая утром мужа недобрым еловом, шепчет, томясь в ожидании: «Ах, помоги же мне!» Затем, глядя перед собой широко раскрытыми глазами, она продолжает тихо и равнодушно: «Не поможет он мне… Ни Боцману, ни Ханнингу тоже не поможет. Он вообще никому не помогает. Но как можно, чтобы муж уходил вот так, поутру, чтобы бросал жену одну с ребятами, с заботами, со всей работой по дому? И с бабами, которые в полдень будут помогать развешивать сети своим мужьям, когда мужья вернутся. Мой не вернется. Вильгельм, наверное, утонул. Но ведь, господи, так я думала уже сколько раз!.. Как все глазели на меня сегодня в полдень. Как будто сами мало нарожали. У нас пока что только третий». Она замолкает, только мысли всё бегут-бегут, такие же бессвязные, как высказанные слова. Ей, ждущей, вспоминаются имена и лица. «За мной зашла Эмми Химмельштедт, дочурка Йохена Химмельштедта. Сначала я не хотела идти, но потом подумала, что Вильгельм был бы рад меня увидеть. Лучше бы мне не ходить. Все лодки вернулись, а «Ильза» не вернулась. Кочерга был такой любезный, даже сделал несколько шагов мне навстречу. Что он там рассказывал про Линку Таммерт? Не помню уж, да не все ли равно. Они, говорят, причалили где-то за Стоггом. Не верю я этому, не верю». И вслух повторяет еще раз надрывно и громко, на всю комнату: