— Не верю я этому!
Берта Штрезова встает и, оставив неубранными тарелки, медленно раздевается, гасит пальцами коптилку и ложится в постель, печальная и безутешная, словно обиженный ребенок. Туман в ее голове все сгущается, она еще раз думает устало: «Вильгельм не должен был так уходить», — закрывает глаза, прислушивается к буре, долго не может уснуть, но, наконец, засыпает. Ее мысли, желания и тайные надежды не оставляют ее и во сне.
Часы проносятся неслышно, как дыхание, но сновидения мучительно тянутся, не переставая, с вечера до утра, ибо в них прожитый день, минувшие дни, в них эта ночь и все минувшие ночи, в них и смерть и жажда жизни. Сновидения неправдоподобны, они мимолетны. Часы долги, время есть время, а дыхание есть дыхание.
Буря угомонилась. Мороз пришел в деревню, он входит в каморку под крышей, где Евгений и Фрида, прижавшись друг к другу, спят мирно и безмятежно и не видят снов.
«…Вильгельм, ты весь промок, ты бледен как мел. Ты печален, Вильгельм. Ох, да ты плачешь? Почему ты не скажешь ни слова? Кто этот чужой с тобою рядом? Я никогда его не видела. Ах, это же старик Штрезов! Но он так же бледен, как и ты. Вы молчите, а я лежу здесь… Почему вы ничего не говорите?» — «Ты всегда, Берта, слишком много хочешь знать. Оно конечно, трудно тебе приходится». — «Вот то-то, что трудно. Ну, подойди, погладь меня по щеке, я больше не стану отворачиваться. Подойди же, Вильгельм. А ты стоишь и не говоришь ни слова. Вильгельм, ведь ты же не мертвец. Мертвецы не говорят. Пусть пастор Винкельман толкует сколько хочет про ангелов на небе, мы в это давно уже не верим. Этот дядя на небе никому не помог, а его ангелы — детские игрушки. На небе — облака, а бывает, что облаков нет, бывает плохая погода, а бывает хорошая, и тогда вы приходите с уловом, Вильгельм». — «Не кричи так, Берта: Отто проснется». — «Что ты, Вильгельм, он еще вовсе не родился». — «Ничего подобного, он уже родился. Ты родила его еще вчера». — «Но не здесь в гавани, Вильгельм. И это же был Евгений. Мне ведь нельзя больше иметь детей, ты же мне обещал, Вильгельм. Здесь в гавани, где ничего нет, даже кровати нет, даже стула, вообще ничего нет. Не говори же такой ерунды, Вильгельм. А что ты скажешь, дедушка Штрезов? Скажи что-нибудь. Почему вы молчите? Почему не расскажете мне, где ваша лодка, где «Чайка» дедушки Штрезова? В чем дело, отчего вы так печальны? Вильгельм, Боцман, ты же сроду не плакал, почему же ты плачешь сейчас?» — «Не спрашивай, мать, так много. Ты всегда слишком много хочешь знать. Ни к чему это». — «Наоборот, хорошо, Вильгельм, наоборот, хорошо. Надо спрашивать до тех пор, пока не узнаешь все. Все. Откуда берутся звезды, почему врет Винкельман, почему родятся дети. Нет, у меня не будет больше ни одного. Но ты должен сказать мне, Вильгельм, почему ты такой печальный? Дедушка Штрезов, в чем дело?» — «Не спрашивай, Берта, не спрашивай так много. Я — старик, я много чего повидал. Ты знаешь, что я однажды побывал даже в Швеции, два раза был в Любеке и, не далее как в прошлом году, ходил на траулере в Гамбург. Но спрашивать ты не должна. Мир немножко пестроват, и ничего больше, просто малость пестроват». — «Да, да, ты прав, ты совершенно прав. Из неважного теста черт слепил нашу землю. Черт! Но спрашивать надо, снова и снова спрашивать. Что случилось с «Чайкой» и с рыбаками, с Клаусом, и Хейном, и Фрицем? Что с ними?» — «Ничего такого, не спрашивай, жена». — «Нет, нет, Вильгельм, скажи мне, что случилось?» — «Все утонули, мать, все утонули. И Клаус, и Фриц, и тот, третий». — «Как, третий ведь здесь. Вильгельм, ты что-то от меня скрываешь. Он же стоит рядом с тобой. Это вовсе не дедушка Штрезов, это ведь Ханнинг. Где «Чайка»? Где «Чайка»?» — «Она лежит за молом. Там глубокая вода». — «Я хочу ее видеть. Ну-ка, идите вы, лежебоки, идите же, покажите мне «Чайку». — «Берта, это будет потом преследовать тебя всю жизнь, поняла? — всю жизнь!» — «Я хочу видеть, где она. Я пойду вперед. Идите за мной… Садись в лодку, Боцман, достань мне тот ящик из-под скамейки. Достань мне тот ящик — в нем спрятана вся тайна, и мне не нужно будет больше спрашивать, да я и не хочу больше спрашивать». — «Мать, это будет преследовать тебя всю жизнь». — «Открой ящик, открой… но ты не можешь, ты, оказывается, мертвец, Вильгельм, ты мертвец. А в ящике мертвый мальчик. Ладно, Вильгельм, ладно, но ты не смеешь быть мертвецом!»
Вскрикнув, Берта просыпается. Постель взмокла от испарины. И последняя боль, которую она ощутила во сне, входит с ней в это утро. Значит, начались роды. На несколько дней раньше, чем следовало! Берте знакома эта боль. Она откидывается на подушки. «Это все неправда, слава богу, все это неправда!» Первые схватки скоро проходят, Берта встает, находит шлепанцы и, неодетая, идет будить Фриду и Евгения. Выходит в холодные сени. Вот узкая лестница, ведущая наверх. Перед лестницей Берта в нерешительности останавливается. Холодные мурашки бегают по спине. Из горячей, мокрой от пота постели, из кошмарного сна — прямо в холодные, прохваченные сквозняком сени. Она зовет. Кричит. Раз, другой. Никто не отзывается.
— Дрыхнут, как сурки. Их только дубиной будить. До матери им и дела нет. Фри-и-и-да… Евге-е-ний!
Никакого ответа.
Берта Штрезова идет в кухню, зажигает свет, берет метелку. Пинком отшвыривает подвернувшийся стул. Ее опять охватывает безнадежное отчаяние, в голове мутится. Какая-то багровая пелена наползает из-за порога, вихрится и колышется перед глазами.
Пошатнувшись, она опирается о плиту, проводит рукой по глазам. Потом ей становится лучше. Она снова хватает метлу, берется за рукоятку у самого низа и стучит концом в потолок, три и четыре раза. Никакого ответа. Берта прислушивается. Ни звука. Тогда она кричит, громко, пронзительно и так отчаянно, словно рушится дом у нее над головой. В этом крике нет слов, только вопль. Наконец наверху что-то заворошилось, и по лестнице опрометью сбегает одиннадцатилетний Евгений. Он босиком, на его худом теле широко болтается серая нижняя сорочка, перешитая из старой рубахи Боцмана.
— Мамка, ты чего?
Берта опустилась на стул. Ее бросает в жар и холод, нет сил подняться и дойти до кровати. Не раз потом мальчик вспомнит втайне эту сцену и свое отчаяние…
— Ничего, сынок… Сбегай за фрау Вампен, скажи ей, что начинается, пусть сейчас же приходит… Только иди оденься сначала и не забудь надеть пальто. На улице холодно.
Евгений взбегает по лестнице наверх. Фриде, которая все еще спит, он отвешивает подзатыльник. Она тотчас поднимает рев.
— Умолкни, я бегу за фрау Вампен, мама у нас больная, а ты воешь. Вставай сейчас же, принеси воды и затапливай печку.
И он идет к фрау Вампен, повитухе. На улице стало тихо и бело. Снег не стаял, а остался лежать, и Евгений, ступив по нему несколько шагов, освобождается от всего гнетущего и ощущает только необычность и многозначительность этого утра.
Коченея, Берта ложится в холодную постель. Огня она еще не зажигала. Время, должно быть, около шести. В семь, как раз когда начинаются вторые схватки, является повитуха. С ней вместе пришел Евгений. Он стоит, прислонясь к комоду, с широко раскрытыми серыми глазами. Повитуха загораживает половину кровати. Мальчик не двигается с места. Лишь время от времени дергается его голова, втягиваясь в плечи.
— Выгони Евгения! — говорит Берта.
Фрау Вампен оборачивается, берет мальчика за плечо. Какое-то мгновение они смотрят друг на друга, и Гедвига Вампен, в который уже раз, поражается этому не по возрасту умному взгляду. Евгений ничего не понимает. Он только чувствует, что происходит что-то необычайное и исключительное.
В кухне Фрида готовит кофе. Неумытая и непричесанная, она примостилась на табуретке, зажав между худых коленок старую кофейную мельницу, и с трудом вертит рукоятку. Евгений смотрит на сестру отсутствующим взглядом.
— Мама теперь все плачет и плачет, — всхлипывает девочка.
— Женщины всегда плачут. Вот папа никогда не плачет, — говорит он, очнувшись от своего оцепенения. Он вдруг пугается мысли, что мать очень больна.
— Снег выпал, — говорит он.
Фрида не поднимает глаз. Под носом у нее светится капля. Она потихоньку плачет и вертит рукоятку старой кофейной мельницы. Евгений берется за краешек своего пальто и утирает каплю.
— Снег выпал, — повторяет он при этом, она взглядывает на него, улыбаясь одними губами. Он тянет ее за косу.
— Сегодня мы с тобой возьмем санки. Маме уже скоро станет лучше. Когда ты родилась, было то же самое.
— Тебе же тогда только два года было, — говорит Фрида.
— Да, но дядя Ханнинг все мне в точности рассказал. У тебя лицо было сморщенное, как старое яблоко с большой яблони, что в саду у Фите Лассана, сказал дядя Ханнинг. Ты все время делала в постель.
Фрида опять готова зареветь. Тогда он говорит:
— Ну ладно тебе, я-то ведь тоже, и все маленькие. Все так, ничего уж не поделаешь.
В кухню входит фрау Вампен.
— Сбегай-ка, сынок, поживее за Густой Штрезовой. Пусть она придет мне помочь.
Евгений только глазеет на нее. Ему нравится фрау Вампен, ее спокойные карие глаза, ее полная фигура. Встретив его где-нибудь на улице, она, бывает, погладит его по голове или потеребит за ухо. У матери обычно нет времени на что-нибудь подобное.
«Хорошо бы пришла тетя Густа», — размышляет он по дороге. Узкая береговая тропинка заметена снегом. Он идет через высокие сугробы, прокладывая путь к дому дяди Ханнинга. Входная дверь открыта. Ханнин-гова Густа всю ночь не смыкая глаз ждала мужа.
— А мать-то велела мне приходить? — спрашивает она, когда Евгений выкладывает свое поручение.
— Да, да, — лжет он. — Ты должна сейчас же прийти. Фрау Вампен там, у мамы.
Густа захлопывает библию, набрасывает на голову и плечи платок, в сенях надевает деревянные башмаки и идет вслед за мальчиком, который, избегая дальнейших расспросов, рысью бежит домой.
«Я, конечно, соврал. Но ведь иначе нельзя. А то бы она не пошла. Мама с ней не ладит, но фрау