Вампен сказала, чтоб я ее позвал, а уж она-то знает, как надо».
Берта Штрезова лежит, уронив пылающую голову на подушки. Густа прибежала, не разбудив даже собственных детей — Ганса, Грету и Клауса. Но когда она входит в комнату, Берта замечает колко:
— Кого я вижу! Редкая гостья,
Густа только кивает.
— Наши, должно быть, пережидают за Стоггом, — говорит она.
— Они там здорово намерзнутся, — говорит Берта,
Фрау Вампен орудует на кухне. Она уже поставила на плиту большой котел с водой. В печке потрескивают дрова. Становится тепло. Фрида сидит на низенькой скамейке и неотрывно глядит в огонь. Евгений на чердаке ищет салазки. Берта корчится в родовых муках, древних как мир. Евгений и Фрида отправляются в школу, а потом они пойдут кататься на санках.
В середине дня в трактире Мартина Биша бывает мало народу. Сейчас там сидят только Йохен Химмельштедт и Кришан Шультеке. которого зовут «Пучеглазый», потому что много лет назад его правый глаз по неизвестной причине вылез из своей орбиты, да так и остался. Кришан только что пришел. Он принес весть о тяжелых родах Берты Штрезовой. «Не вылазит оголец, да и только! Говорят, страх как мучается баба».
Мимо кабачка шумной ватагой бегут школьники, которых пономарь Клинк, он же учитель, выпроводил, как только жена крикнула ему через двор: «Обе-ед го-то-ов!»
В мгновение ока мальчишки и девчонки все в искристом пушистом снегу. Они мчатся к мосту. На мосту ничего особенного не происходит, но им ничего и не нужно. Им просто некуда девать неуемный задор, их гонит неукротимый зуд во всем теле, который накапливается все больше с каждым уроком. А пономарь Клинк был сегодня особенно скучен. Где же понять такому сухарю учителю, до чего свербит в пятках и не сидится, когда на дворе выпал первый снег? Его это никак не трогает. Разве только что злится он на своих кроликов, потому что им подавай кукурузу, зерно и сено вместо травы и клевера. Но будущим батракам, обучающимся у Клинка, вменяется в обязанность за лето наготовить сена, так что и тут нечего особенно расстраиваться. Ученики последнего класса, которые к пасхе следующего года предстанут перед господином помещиком, теперь проходят заповеди — «Что есть добродетель?» и множество прочих «Что есть…». Младшие тем временем решают задачки, а совсем маленькие выводят буквы на грифельной доске, которая дьявольски дорого стоит, и если ее разбить, то поплатишься тройной вздрючкой: от отца, от матери и от пономаря Клинка.
В большой классной комнате воздух становится все более спертым… Но тут раздается голос фрау Клинк: «Обе-ед гото-ов!» Пение и молитвы переносятся на завтра. Значит, все пошли вон. Без лишних разговоров. Пономарь Клинк закончил свои труды, и его палка тоже. Мужчины в кабачке провожают глазами шумную ораву. Мартин Биш, свесив руки, стоит у стойки, на которой красуется новая пепельница. Большая новая бронзовая пепельница изображает орла с распростертыми крыльями. На крылья следует стряхивать пепел. Рыбаки, однако, выколачивают свои трубки, как ведется испокон веков, о ножку стула или о сапог. Вот и сейчас Мартин Биш опять сердится по тому же поводу. Ну что поделаешь с этим народом!
— Если они спаслись, им давно пора бы здесь быть, — говорит Йохен Химмельштедт.
— Ужасно будет жаль, если они не вернутся, — говорит Мартин Биш, и говорит искренне, забывая в этот момент даже о том, что Ис-Вендланд задолжал ему за два литра тминной целую марку.
— Да будет вам, живы они, с чего им помирать! — встревает Кришан Шультеке, который всегда всем противоречит и скорее даст живым закопать себя в землю, чем упустит случай сказать поперек. — Отсиживаются небось за Стоггом. Сорная трава под копытами жива.
И сегодня собеседники без возражений принимают то, что говорит Пучеглазый. Для пущей убедительности Кришан рассказывает теперь о всяких переделках, в которые он сам попадал. И двое других кивают согласно.
— Это ты прав. Это ты прав, — говорит Мартин Биш.
— Я лично тоже так считаю, — говорит Йохен Химмельштедт, закадычный друг обоих Штрезовых с малых лет, когда они — точно так, как теперь их наследники у пономаря Клинка, — вместе сидели у старого пономаря Брандта и точно так же неслись после школы к мосту на берег, на верфь, но только не прямо домой. Даже если нигде ничего не происходило…
Впрочем, сегодня у моста есть на что посмотреть. По заснеженному настилу трясется коляска с черным кожаным верхом, запряженная старой белой лошадью, и медленно сворачивает в деревню. Придержав вожжи, человек в черном пальто обращается к мальчикам и девочкам, которые только что швырялись снежками, а теперь застыли на месте, точно сосульки:
— Где живет фрау Штрезова?
На носу у него очки в золотой оправе, а лицо еще молодое. Мальчишки молчат, как в рот воды набрали, только чуть поворачивают головы и искоса глядят на Евгения. Девочки тоже помалкивают и глядят на Фриду. «Фрау Штрезова, фрау Штрезова, фрау Штрезова», — слышится Евгению как пустой звук. Ах, фрау Штрезова! Да ведь это мамка, а человек в коляске— доктор! Евгений вертит головой из стороны в сторону. Лица ребят укоризненны. Евгений вдруг становится чужим в их компании, непохожим на остальных. Он чувствует себя одиноким как никогда и не перестает повторять про себя: «Фрау Штрезова — это мамка». Он переводит свои ясные глаза с одного на другого. Все молчат, только где-то всхлипывает Фрида. Тут стоит доктор, который ничего не понимает и ждет ответа, а там ребята, которые враждебно уставились на него, как будто он, Евгений, какой-нибудь чужак. Вдруг он резко поворачивается и бежит прочь по улице, подергивая головой, как это у него всегда бывает, когда он волнуется. Тогда Эмми Химмельштедт говорит доктору Фельсгольду:
— Это был Евгений Штрезов. Поезжайте за ним следом до самого берега моря. Там стоит дом, совсем отдельно, вот в нем и живет фрау Штрезова.
Доктор щелкает кнутом, белый конь трогается. Его шерсть заиндевела, из ноздрей валит пар. Коляска катит по деревне.
— Ну, значит, она умерла! — говорят дети.
— Не может же быть, чтобы умерла, — говорит, бледнея, Йохен Химмельштедт в кабачке у Мартина Биша. Кришан Шультеке неодобрительно качает головой.
— Да где там умерла, — говорит он.
— Господи боже мой, — судачат женщины в деревне. — Видать, конец ей пришел, вон уж и доктор едет.
Ибо если к кому в деревне приезжает доктор, тот уже считай покойник. Это уж так повелось.
Берта Штрезова кричит. Кричит тонко и пронзительно, а в промежутках лихорадочно шепчет имена: «Вильгельм, Вильгельм, Евгений, Вильгельм, Ханнинг…» И снова кричит, теперь уже почти без передышки. Фрау Вампен бессильна помочь. Не зная, что еще предпринять, она послала за доктором. «Пусть-ка узнает, за что ему деньги платят, пусть протрясется. Тут уж все перепробовала, не идет дело, да и только». Криков роженицы она уже не слышит, она лишь мечется по комнате, пытается помочь Берте и без конца повторяет: «Тужьтесь, фрау Штрезова, тужьтесь». Берта ничего не понимает, она в беспамятстве.
Доктора встречает долгий, пронзительный крик и спертый воздух комнаты. Фрау Вампен выталкивает вон Евгения, который испуганно таращится на мать и подергивает головой. «Марш отсюда! Иди катайся на санках. Чтоб твоего духу здесь не было, а то худо будет. Ну, проваливай!»
Евгений стоит возле докторской коляски, машинально гладит конягу и напряженно прислушивается к тому, что происходит в доме. Внезапно все затихает, наступает мертвая тишина. Слышно, как новые снежинки ложатся рядом с другими снежинками на белую попону. Евгений ни о чем больше не думает, только слушает, потом уже и не слушает, плачет тихонько и гладит коня. Волоча усталые ноги, идет он к двери и садится на пороге. С трудом передвигаясь по глубокому снегу, подходит Фрида, садится рядом, но Евгений не обнимает сестру за плечи, как всегда. Он сидит, похожий на старика, свесив руки между колен, наедине со своей болью, и Фрида тоже.
Добрый час спустя так и застает их фрау Вампен.
— Господи боже, это что ж такое?..
— Мамка… мамка, — еле выговаривает Евгений и крепко цепляется за юбку фрау Вампен. Повитуха грубовато ерошит ему волосы под шапкой. Фрида всхлипывает и ничего не видит за своими слезами. А фрау Вампен говорит:
— Все уже хорошо, все хорошо, чего вы нюни распустили? Не умерла ваша мамка, теперь есть у вас такой ма-аленький братец. Живая ваша мамка. Ну, будет реветь-то, сказала, все хорошо!
Фердинанд Фельсгольд укладывает свои инструменты и подходит еще раз к постели Берты Штрезовой, присаживается на край кровати, щупает пульс. «Слишком учащенный», — думает он. Достает из круглой коричневой кожаной сумки пакетик с таблетками, кладет их в зыбку на одеяльце. Из-под одеяльца виднеется только головенка, на каждом виске по пластырю. Доктору пришлось тащить ребенка щипцами: не желал малыш так просто, словно снежинка за окном, выпасть на белый свет.
Считая пульс больной, доктор оглядывает комнату. Его черные глаза скользят по горнице, видят старый стол, покрытый клеенкой, убогие тростниковые стулья, комод, безделушки, задерживаются какое-то мгновение на цветочной шкатулке, видят часы с длинным маятником и грубой резьбой на футляре.
Затем он встает и, надевая пальто, говорит, чтобы доставить Берте удовольствие:
— Должно быть, старинная штука этот ящичек?
— Да, — отвечает Берта. Ее голос необычно тих и мягок. Она сама это слышит, но изменить ничего не может. — Эта цветочная шкатулка — старинная вещь, она из моего приданого, досталась мне от отца.
— Красивая, — говорит доктор. Он что-то еще хотел сказать и забыл, что. Он подает Берте руку и снова отходит к столу.
— Господин доктор,—обращается к нему Берта.
— Да?
— Господин доктор, почему только у бедняков всегда много детей, почему у богатых не бывает так много? Я уж над этим сколько голову ломала, никак не могу понять, в чем тут дело.