Фердинанд Фельсгольд стоит перед цветочной шкатулкой, его голова и туловище расплывчато отражаются в стекле.
«Почему? Не так-то уж трудно ответить; собственно, вовсе даже не трудно, однако здесь, сейчас? На этот вопрос надо бы ответить в другое время, во всяком случае не здесь, — размышляет он. — Ведь она притворяется, это слышно по голосу. Чего она хочет?»
— Почему?..
Он слегка приподымает плечи и вновь устало опускает их.
— Да, господин доктор, почему? Вон у господ в именье только двое, и на этом точка. Прошлый год барыню несколько дней не видать было, а потом говорят: случился выкидыш, вот и все дело. У бедных людей никогда не бывает выкидышей, все только у богатых. Почему, господин доктор?
Доктор не отвечает. Он застегивает сумку.
— Почему, опять же, позвали тогда к госпоже не вас, а тех двух, из клиники? — снова начинает Берта.
— Это был выкидыш, фрау Штрезова, — говорит Фердинанд Фельсгольд и растерянно смотрит на Берту из-за стола. — В подобных случаях я не присутствую, во всяком случае не часто. Однако вы слишком много спрашиваете, фрау Штрезова. Что, если бы я стал столько спрашивать?
— За спрос денег не берут.
— Это еще как сказать.
Доктор стоит в дверях.
— Вам незачем столько волноваться. Все будет благополучно. Завтра я еще раз зайду посмотреть вас.
— Нет, нет, господин доктор, не надо, мне нечем вам платить.
— Ах… — говорит доктор, как будто бы вовсе об этом не думал. Он соображает. Он чувствует себя в ответе и за свою большую городскую квартиру, и за свою обожаемую Патрицию, с ее тщеславной мечтой о столице, и за своего мальчугана, которому скоро идти в школу. Глаза доктора, блеснув за стеклами очков, еще раз обегают комнату. Он молчит, покусывает нервно нижнюю губу и в конце концов все же забывает о своей Патриции, привереднице.
— О расходах можете сейчас не беспокоиться. Летом будете приносить мне, ну, скажем, раз в неделю, сачок рыбы на квартиру. Это меня вполне устроит.
— Во имя божие, и меня тоже, и меня тоже, господин доктор! И меня тоже. Вот и ладно, господин доктор, вот и ладно…
Так и остается недоговоренным, хочет ли Берта повторного визита или только благодарит за этот.
Доктор садится в коляску с кожаным верхом.
К вечеру жар усиливается. Фрау Вампен дает Берте таблетку из пакетика, оставленного доктором, и поручает Евгению, прикорнувшему после трудного дня у кухонной плиты, присматривать за матерью. Прибрав комнату, фрау Вампен уходит. Густа пробыла здесь недолго, но обещала заглянуть еще раз.
Берта лежит в подушках тихая и бледная, Евгений сидит на краю кровати. Ему не по себе, он то и дело косится на зыбку.
— Да ты посмотри на него, не бойся, — говорит Берта.
Евгений неловко приоткрывает клетчатое одеяло. Он вымученно улыбается, увидав сморщенное старообразное личико щуплого существа, которое спит в зыбке.
— Как яблоко с большой яблони у Фите Лассана в саду, ей-богу…
Берта не слушает. Закрыв глаза, она думает. «Весит так мало, всего шесть фунтов, как-то он выживет? Может быть, надо еще что предпринять? Ах, да все это без толку. Вильгельм, наверно, утонул, иначе он давно уже был бы дома. Если до вечера не вернется, можно опять доставать из сундука черное пальто. Что же это будет?..»
Евгений пытается потихоньку выскользнуть вон.
— Сынок! — окликает Берта. — Сбегай-ка за Линкой Таммерт. Пусть сейчас же приходит и захватит с собой ивовый прут.
Евгений молча кивает, снова надевает свои деревянные башмаки и уходит. Идет медленно. Скоро совсем стемнеет, небо отбрасывает на снег синевато-алый отблеск. «Где же это папанька подевался?»
Надо пройти мимо церкви, чтобы выйти на дорогу в Ханнендорф. У этой дороги стоит избушка из толстых бревен, и в ней живет Линка Таммерт. В избушке только горница и кухня, а рядом маленькая пристройка, где старуха держит козу, молоко этой козы славится по всей округе своими целебными свойствами. Среди детей ходят рассказы, что Линкина коза ест только пряники и особый порошок из трав. Линка Таммерт продает молоко лишь изредка и притом втридорога. Старуха охотно пьет его сама, а уж она-то знает, чем питается коза.
Евгению не хочется идти к Линке Таммерт. У старухи такие жесткие, узловатые руки… Он только что собрался постучать в дверь кухни, как на пороге появляется Линка Таммерт, уже готовая в путь. Она говорит трескучим басом:
— Знаю, знаю, твоя мать прислала за мной. Беги вперед, приду следом.
— Кто же «вам сказал?
— Хе-хе, — смеется Линка Таммерт. — Никто не говорил, умник-разумник, — и дергает Евгения своими жесткими пальцами за ухо. — Тетка Таммерт сама про все знает, ей и говорить не надо.
Евгений бежит что есть мочи домой. Отныне он твердо убежден, что Линка Таммерт колдунья. «Никто не может знать, позовут его куда или нет, а эта все знает наперед, даже знает, когда ей к маманьке надо идти. Папке об этом, конечно, говорить не стоит».
Такими несложными уловками поддерживает Линка Таммерт свою славу чародейки. Она увидела Евгения из окна, преспокойно накинула платок и сменила войлочные туфли на деревянные башмаки. Вот и все. Нельзя отрицать, что Линка Таммерт стоит ближе к тайнам природы, чем многие другие. Но главная сила ее врачевания кроется в самих больных, поверивших в ее сверхъестественные способности.
Она не забывает прихватить и ивовый прут, хотя об этом ей действительно никто не говорил. У рожениц часто бывает жар.
— Ну, Бертонька, — начинает она разговор. — У тебя, слыхать, уже побывал и дохтур? Денег, верно, некуда девать, а?
— Нет, нет, фрау Таммерт, что вы… Это Гедвига Вампен за ним послала.
— Хм, — ворчит Линка. — Чепуху затеяли… Эта Вампен хочет быть всех умней. Я бы, известное дело, дешевле взяла.
«Лучше не возражать, — думает Берта. — Молоко у ней и без того слишком дорого».
— Дай мне моток черной шерсти, Бертонька.
— Там, в нижнем ящике комода.
Линка Таммерт становится спиною к больной, что-то бормочет тихо и нарочито невнятно, отрывая от клубка кусок за куском черную нить. Так она заговаривает лихорадку. Наговором она спускает лихорадку на ивовый прут и шерстяными нитками вяжет ее накрепко. Заговор при этом она произносит как положено — то от начала до конца, то в обратном порядке. Иначе ивовый прут не удержит лихорадку и та снова возвратится в тело больной. Узел завяжет, перекрестит его, скажет заклятье, и снова — узел, крест, заклятье:
Лихоманку злу
В воде утоплю,
Бог не хочет тебе отдати
Ни мужа, ни жены, ни дитяти.
С молитвой да с верой
Гоню лихоманку за двери.
Аминь.
Узел, крест и заклятье сзаду наперед:
Гоню лихоманку за двери.
С молитвой да с верой,
Ни мужа, ни жены, ни дитяти
Бог не хочет тебе отдати.
В воде утоплю
Лихоманку злу.
Тикают часы у стены, Берта Штрезова лежит с закрытыми глазами, Линка Таммерт шамкает заклятье. Вдруг из-под клетчатого одеяла подает голос новорожденный. Линка Таммерт, положив ивовый прут на подоконник, заглядывает в зыбку.
— Чего тебе еще надо, Бертонька? — говорит она. — Пригоженький паренек, только малость с морщинками. Ну да ведь и у меня они есть, хе-хе!
Берта хотела было попросить старуху, чтобы та передала ей ребенка. Однако, подумав, она говорит:
— Надо бы и малыша заговорить. Вишь, какой хлипкий, а все же жить ему надо.
— Это все заодно делается, — говорит Линка. — Хорошо, что догадалась за мной послать. Что они понимают, эти дохтура? Теперь все в порядке. М-да… пол-литра молока, пожалуй что, я тебе уделю. Больше никак не могу.
— Да? Вот это хорошо, фрау Таммерт. А сколько будет стоить?
— Стоить, стоить… Тут не в цене дело. Молоко-то, оно ничего не стоит, а вот только я тебе от своей собственной жизни отрываю… Или ты думаешь, я бы без этого молока дотянула до семидесяти шести годов?
— Сорока пфеннингов достаточно будет? — спрашивает Берта.
— Хм, — произносит Таммерт. — Разве что уж только для тебя.
— А за беспокойство — там в верхнем ящике лежит…
Скрипнула наружная дверь, в сенях раздаются знакомые шаги. Берта прислушивается, приподнимается, лицо ее радостно вспыхивает.
— Вильгельм, — говорит она и запинается от волнения.
— Так чего там лежит? — поспешно спрашивает Линка Таммерт.
Дверь в комнату распахивается, и на пороге появляется Боцман. Он сразу смекает, в чем дело. Не глядя на Берту, он идет прямо на Линку Таммерт, указывает ей на открытую дверь и говорит:
— А ну, пошла отсюда, кикимора!
Линка Таммерт смотрит на него снизу вверх.
— На сынка бы сперва поглядел, — говорит она и шныряет за дверь. Теперь уж ей не видать как своих ушей, что припасено для нее в верхнем ящике комода. Боцман вешает на гвоздь брезентовую куртку и только теперь подходит к Берте.
— Ну, Берта, как делишки-то?
Она протягивает ему руку.
Он пододвинул стул к кровати и сидит перед Бертой в своей фуфайке из некрашеной овечьей шерсти, в потрепанных серых бумажных штанах и в сапогах с высокими голенищами, пропитанных ворванью. Он тихонько гладит ей руку, а она не сводит с него глаз. «Что бы такое ей сказать?» — думает Боцман, которому невыносимы сейчас всякие нежности. В голову не приходит ничего подходящего. Избегая ее взгляда, он отводит глаза и замечает зыбку.
— Мальчик? — спрашивает он.
Она кивает. Ее глаза прикованы к нему.
— Тогда назовем его Отто.
У нее на лбу вновь появляются морщины, которые исчезают лишь в редкие счастливые минуты.
— Почему же Отто? — говорит она. — Этих Отто и так уж сколько развелось. Давай назовем его Юргеном, или Фердинандом, или, может быть, Дитрихом…
— Не-т, не-т, Берта, на этот раз я тебе не уступлю. Забыла, как нас засмеяли эти господа из имения, когда мы окрестили парня Евгением. Не желаю, чтобы опять надо мной насмехались. Пусть лучше он зовется попроще. А то в деревне про тебя опять будут говорить: «Эта всегда норовит выскочить». Так и останешься здесь чужачкой, если не бросишь этих своих замашек.