Нрав – не то же, что душа. Чур (щур), соответственно, не бог. Это, скорее, олицетворенный образ семейных сценариев и паттернов, как бы мы назвали это сегодня. Совокупность этих сценариев – родовая программа (или, собственно, Род). Из-за него мы делаем то, «что на роду написано», и шаг влево или вправо считается побегом и предательством.
Через чуров боги не проявляются – за ненадобностью. Чтобы преобразовывать этот мир, богам необходим материальный действующий субъект, живой человек. Если убрать тело и, соответственно, бога, действующего через него, останется чур. Логика развития образа примерно такая же, как у римлян: сначала персонификация проявленных характеристик, затем «обожествление низшего уровня».
Чур, как и бог, – это бестелесная, вероятно, бессмертная, но, в отличие от бога, не всемогущая сущность. Чтобы проявиться в реальном мире, чур (Предок) вынужден вселяться в некий материальный объект: в птичку, насекомое, земноводное, мелкое животное. Или в специально для него сделанную скульптуру (чурку). Редко – ситуационно, обычно для оказания помощи или передачи чрезвычайно важной информации – может подселяться в тело потомка. Уже у христианизированных славян это рискованное состояние называлось «двоедушием». Но это если предок «подселился» и насильственно действует через тебя. В норме же предки руководят нами все же снаружи.
С ними мы взаимодействуем сознательно и активно весной (при открытии Ирея) и осенью (при закрытии). Все остальное время – тоже взаимодействуем, но не отдаем себе в этом отчета.
Опыт, накопленный предыдущими поколениями, закрепленный как паттерн и постоянно воспроизводимый, воспринимается как нечто имманентное, внутренне присущее. Мы не можем этому противостоять, потому что оно едва ли не основа бытия. Нам в голову не приходит, что жизнь может крепиться и на другой основе.
Сознаем мы их или нет – чуры действуют на нас, мы в буквальном смысле «слышим зов предков» и «действуем по завету дедов». Так же как при своей жизни родители могли вмешиваться в наши дела и судьбы, они продолжают это делать и после смерти. Важно понимать, что родовая программа может совершенно не совпадать с зовом души – с вашим архетипом. Нечасто, но бывает и такое. В норме весь род нацелен на выполнение некой единой миссии, поэтому закономерно, что во многих поколениях семьи проявляется одна душа (один архетип), один бог. И тогда повторение родовых сценариев очень даже полезно; мы живем, ощущая помощь и поддержку рода, а в критических ситуациях призываем на помощь старших: «Чур меня!» – надо думать, это и есть приглашение к проявлению предка в твоем теле. Некая характеристика или информация, необходимая для спасения в данной конкретной ситуации, становится тебе доступна: ты знаешь, куда бежать, когда упасть, как бить, что говорить. Отнюдь не предполагалось, что чур явится в виде дополнительного боевого юнита и будет действовать самостоятельно, не через живого.
Сейчас мы с вами можем это понять (хотя бы приблизительно) не только на уровне мифологии, психологии или философии, но и на уровне генетики. Логично предполагать, что через всех представителей одной фамилии (у римлян) или одного рода (у русских) проявляется какой-то один из богов пантеона – из поколения в поколение. И так до тех пор, пока в результате определенной комбинации родительских генов (gens – напомню, значит «род») или даже в результате генных мутаций не появляется ребенок, чьи параметры больше подходят другому божеству – не тому, к которому семья успела привыкнуть за много поколений. Вот так и появляются Дураки – непонятные и неприятные для сородичей. Думаю, они рождаются, когда миссия рода выполнена. Или когда объединились два рода с очень важными миссиями… В общем, «дуракам закон не писан» – они действуют не по правилам. То есть не так, как все сородичи, включая умерших.
Но, как известно, семейные сценарии и родовые программы бывают не только благоприятными. И даже не Дуракам и Юродивым, а вполне себе традиционным архетипам бывает необходимо действовать иначе, меняться… Находясь под присмотром (вернее, даже под контролем) чуров, это сделать невозможно. Мертвые, желая нам добра, заботятся в первую очередь о сохранении устойчивого миропорядка – чтобы все было, как при отцах и дедах. Поэтому праздники мертвых, даже целые праздничные циклы встреч и проводов весной и осенью, – это своего рода переговорный процесс.
В светлую половину года предки вместе с перелетными птицами, жуками и бабочками возвращаются из Ирея (с того света), оседают тут у нас на должностях домовых, овинных, банников и т. п. и руководят основными жизнеобеспечительными процессами: производством еды и потомства. А по осени, на Моренин день, чуры уходят и граница миров закрывается. Это время экзистенциальной заброшенности. А значит – свободы и возможности изменить родовые сценарии. В язычестве дни мертвых – это, если перевести на современный язык, тренинг сепарации в темной половине года и тренинг преемственности и принятия – в светлой.
На весенних «родительских ритуалах» мы разговариваем с предками, вникаем в их судьбы, пытаемся раскопать и увидеть те сценарии, по которым живем и которые неизменно, поколение за поколением, приводят членов семьи к одному и тому же результату. Например, все девочки рано выходят замуж, рожают по многу детей и бывают счастливы. Или наоборот: все мальчики ввязываются в дурацкие истории и имеют проблемы с законом… У первого предка, запустившего такой сценарий, возможно, были на то свои причины. В современной жизни этих причин нет, а сценарий продолжает работать, потому что «так деды завещали». Общаясь с умершими, в светлое время года мы не подвергаем себя опасности: это они в нашем мире, а не мы в их. Зато получаем шанс выяснить нечто важное, что позволило бы нам подкорректировать, а то и полностью поменять сценарий, избежать ловушки. Весенние хороводы, прошедшие сквозь тысячу лет христианства, – это не просто песни и танцы, это общение с чурами, возможность получить от них знак, благословение, прощение.
Не всякий крестьянин мог оперировать абстрактными понятиями. Всякий, однако, понимал, что чур вне тела явиться не может. В хороводах чуры говорили с живыми, подселяясь в тела тех, кто в круге. В домах они селились, как мышка за печкой. А чаще им ставили деревянные чурочки – временное материальное тело. Сейчас тоже можно ставить деревянные скульптуры. Но, сдается мне, в наше время роль чурочек отлично могут выполнять фотографии в рамках. Их можно и нужно ставить на стол и развешивать по стенам в светлое время года, но убирать осенью, когда начинаются праздники закрытия Ирея[30].
Чур мог явиться в образе любого существа, легально странствующего между мирами: перелетной птицы, насекомого, паука, земноводного – всякой твари, которая появляется весной и исчезает осенью… Отсюда – сохранившееся до наших дней суеверие, что нельзя убивать паука в доме, а то кто-то из родных умрет. Или представление о том, что птица в окно – к покойнику. В христианстве все, что было связано с чурами и языческими богами, воспринималось как зло – отсюда и трансформация трактовки: не умерший предок к тебе с весточкой пришел в образе некоего существа, а само по себе существо – вестник смерти.
Представление о чуре как о бестелесной (нельзя увидеть), но все же самостоятельно действующей сущности закрепилось в народных представлениях о домовых, овинных, банниках и прочих «хозяйственных» помощниках – это предки, которые возвращаются в свой дом и продолжают присматривать за оставленным хозяйством.
Кикимора (шишимора) – это не болотное существо, как мы привыкли думать благодаря советским киносказкам, а тоже домовое (жена домового, грубо говоря). Это женское воплощение чура. Не очень понятно, называли ли чурами умерших женщин. Судя по всему, нет. Именно кикиморами, или шишиморами, и называли. Они отвечали за женскую (запечную) часть хозяйства – приготовление еды и прядение. И, в общем, рассматривались скорее как помощники и заступники. Страх перед «вредоносным» вмешательством кикимор формировался уже в христианские времена. Хотя, надо полагать, и в древности это был вполне рабочий способ заставить молодых хозяек соблюдать заведенный порядок в доме: не оставлять кудель на ночь неубранной, а то кикимора спутает. Или уносить из избы в сени (на холод) недоеденную, оставленную на завтра еду, а то кикимора пальцы сунет – она и прокиснет.
Скорее всего, деревянных скульптур чурам женского пола не полагалось. Чурка – это не предок женского пола, а как раз деревянная скульптурка или просто деревянный столбик для предка-мужчины. Умершим женщинам, как мы с вами можем догадаться, читая и анализируя народные сказки, девочки, девушки, женщины делали куколок для временного живого воплощения. И через куколок с ними общались. Кукол могли крутить из ниток, тряпочек или печь из теста (кстати, этимологически слово возводят к славянскому корню kukъla – «хлеб»). И это всегда были «женские» персонажи. Пареньки и мужички из тряпочек – веяния нового времени, когда смысл и назначение кукол были забыты.
Увидеть домовых, кикимор, банников и прочих нельзя именно потому, что тела у них нет. Если уж они устраивают в доме, на конюшне, на скотном дворе какой-нибудь переполох, то не сами по себе, а подселившись в какое-то животное – от мышки до, собственно, коня. Ну, а как с вами, живыми, еще общаться?
Тут надо понимать, что как боги привязаны к своей территории – своей земле и своему небу – более, чем к своим людям, так и чуры более привязаны к дому, к месту, где жили, чем даже к потомкам. Возвращаясь из Ирея, они идут именно на родину, туда, где был их дом, где захоронен их прах (пепел и остатки костей после сожжения), где очерчены границы их территорий.
Отсюда – суеверные представления о том, что семья, переезжая на новое место, должна взять с собой домового. Для этого его заманивают в валенок или хотя бы лапоть – иными словами, непременно в обувь, чтобы сымитировать как бы переход пешком, по-человечески, на новое место, – тогда предок сможет приходить туда, куда переселились потомки (в пределах территории наших богов тем не менее) и поселиться в том доме, где поселились они.