Рэй БрэдбериДушка Адольф
Ray BradburyDarling Adolf
Они ждали, чтобы он вышел. Он сидел в маленьком баварском кафе с видом на горы, попивая пиво, и находился он там с полудня, а уже половина третьего, обед затянулся, выпито много пива, и по тому, как он держал голову, как смеялся и как поднимал очередную глиняную кружку с шапкой пены, пузыри которой лопались на лёгком весеннем ветерке, было видно, что настроение у него великолепное, и двое, сидевшие с ним за одним столиком, старались от него не отставать, но всё равно были далеко позади.
Время от времени ветер доносил их голоса, и тогда кучка людей, дожидавшаяся его на автомобильной стоянке около кафе, подавалась вперёд, пытаясь расслышать лучше. Что он сказал? А теперь что?
— Сказал, что дело подвигается.
— Какое, где?!
— Дурак! Фильм, съёмка подвигается — а ты думал что?
— Это режиссёр с ним сидит?
— Да. А другой, хмурый — продюсер.
— Не похож на продюсера.
— И неудивительно! Он сделал себе пластическую операцию носа.
— А вот тот совсем как настоящий, правда?
— До последнего волоска.
И опять подавались вперёд, чтобы рассмотреть получше троих за столиком, продюсера, не похожего на продюсера, застенчивого режиссёра, который, поглядывая на столпившихся около кафе, вжимал голову в плечи и закрывал глаза, и человека между ними в военной форме со свастикой на рукаве, чья высокая фуражка лежала на столе, рядом с едой, почти не тронутой потому, что человек этот говорил — произносил речь.
— Фюрер, настоящий!
— Боже мой, кажется, будто это было только вчера! Трудно поверить, что сейчас тысяча девятьсот семьдесят третий год. Вдруг снова тридцать четвёртый, когда я впервые его увидел.
— Где?
— На митинге в Нюрнберге, на стадионе, когда была осень, да, мне исполнилось тринадцать, и я, член «Гитлер-югенд», стоял среди ста тысяч солдат и юношей на этом огромном поле вечером, ещё до того, как зажгли факелы. Столько оркестров, столько флагов, столько восторженно стучащих сердец, да, поверьте мне, я слышал, как сто тысяч сердец поют в унисон, мы все были влюблены в него, он спустился с облаков. Его послали к нам боги, мы это знали, пора ожидания кончилась, отныне мы могли действовать, с ним мы могли всё.
— Интересно, как чувствует себя, играя его, этот актёр?
— Т-сс, он тебя слышит. Смотри, машет рукой! Помаши в ответ.
— Помолчи, — сказал кто-то. — Они опять разговаривают. Я хочу послушать.
Все замолчали. И мужчины и женщины подались вперёд, наклонились в ласковый весенний ветер, докосивший голоса из кафе.
У юной официантки, подававшей пиво, раскраснелись щёки, горели глаза.
— Ещё пива! — сказал человек с усиками, как зубные щётки, и волосами, зачёсанными на левую сторону лба.
— Спасибо, нет, — сказал режиссёр.
— Нет-нет, — отказался продюсер.
— Ещё пива! День замечательный, — не отступался Адольф. — Тост за фильм, за нас, за меня. Пьём!
Те двое взялись за свои кружки.
— За фильм, — сказал продюсер.
— За душку Адольфа. — Эти слова режиссёра прозвучали бесстрастно.
Человек в военной форме замер.
— Я не смотрю на себя… — .он запнулся, — на него как на душку.
— Он-таки был душка, самый настоящий, а ты просто прелесть. — Режиссёр залпом выпил пиво. — Ничего, если я напьюсь?
— Напиваться допьяна воспрещается, — сказал фюрер.
— Где об этом сказано в сценарии?
Продюсер незаметно толкнул режиссёра под столом ногой.
— Как, по-твоему, сколько ещё недель нам снимать? — спросил продюсер очень вежливо.
— По-моему, мы закончим фильм, — ответил, делая огромные глотки, режиссёр, — смертью Гинденбурга или дирижаблем «Гинденбург», как он вспыхивает и падает в Лейкхерсте, штат Нью-Джерси — что раньше, тем пусть и кончится.
Адольф Гитлер наклонился к тарелке и начал быстро и жадно есть мясо с картофелем.
Продюсер тяжело вздохнул. Режиссёр решил успокоить страсти.
— А после этого, ещё через три недели, шедевр будет уже в железной коробке, и мы поплывём домой на «Титанике», столкнёмся с критиками и, дружно распевая «Дойчланд юбер аллее», пойдём ко дну.
Неожиданно все трое набросились на еду и теперь поглощали её, кусали и пережёвывали, и по-прежнему ласково дул весенний ветерок, а снаружи стояли и ждали люди.
Наконец фюрер перестал есть, глотнул ещё пива и, прикоснувшись мизинцем к усикам, откинулся в кресле.
— В такой день ничто не выведет меня из себя. То, что отсняли вчера, просто превосходно. А какие актёры подобраны для этого фильма! Геринг неподражаем. Геббельс? Само совершенство! — Полоса солнечного света сдвинулась с его лица. — Итак… Итак, вчера вечером я думал: вот я в Баварии, я, чистокровный ариец…
Его спутников передёрнуло, но они ждали, что он скажет дальше. — …и делаю фильм, — тихо посмеиваясь, продолжал Гитлер, — вместе с евреем из Нью-Йорка и евреем из Голливуда. Как забавно!
— Меня не забавляет, — отозвался режиссёр. Казалось, что он думает совсем о другом.
Во взгляде, который бросил на него продюсер, можно было прочитать: «Осторожнее, фильм ещё не закончен».
— И я подумал: а ведь неплохо было бы… — фюрер замолчал, чтобы глотнуть побольше, — …провести ещё один… э-э… митинг в Нюрнберге.
— То есть… для фильма, конечно?
Режиссёр смотрел на Гитлера во все глаза. Гитлер разглядывал пену в своей кружке.
— О боже, — сказал продюсер, — знаете ли вы, во сколько бы обошлось воспроизвести этот митинг? Сколько стоил Гитлеру настоящий, Марк?
Он моргнул режиссёру, и тот ответил:
— Кучу денег. Но у него было очень много, бесплатных статистов.
— Ещё бы! Адмия, «Гитлер-югенд».
— Да, всё это так, — сказал Гитлер. — Но зато какая будет реклама, на весь мир! Может, поедем всё-таки в Нюрнберг…. э-э… и снимем мой самолёт… э-э… как я спускаюсь с неба? Я слышал, как люди, вон те, только что говорили: Нюрнберг, самолёт, факелы. Они помнят. Я тоже помню. Я тоже стоял и держал факел на том стадионе. Боже, это было прекрасно. И как раз теперь мне столько же лет, сколько было Гитлеру в дни его высших достижений.
— А никаких достижений у него никогда и не было, — сказал режиссёр. — Если не считать достижением то, что он сдох.
Гитлер поставил кружку — на стол. Его щёки зарделись. Потом искусственной улыбкой он растянул губы и изменил себе цвет лица.
— Это шутка, конечно?
— Шутка, — сказал продюсер голосом чревовещателя.
— Я сейчас думал, — заговорил Гитлер, снова обратив взгляд к облакам, будто видя всё заново, снова в другом, давно прошедшем году. — Могли бы снять в следующем месяце, если погода позволит. Вообразите себе, сколько туристов приедет посмотреть съёмки!
— Угу. Может, даже Борман приедет из Аргентины. Продюсер опять пронзил режиссёра взглядом, теперь рассерженным.
Гитлер откашлялся и неохотно, явно делая над собой усилие, продолжал:
— Что до расходов, то дайте одно небольшое объявление, обратите внимание, одно, в нюрнбергских газетах за неделю до начала съёмок, и к вам явится целая армия людей, готовых быть статистами за пятьдесят центов в день, нет, за двадцать пять, нет, бесплатно!
Фюрер залпом опорожнил кружку, заказал другую. Официантка бросилась наливать. Гитлер пристально посмотрел на режиссёра и продюсера.
— А знаешь, — сказал режиссёр, выпрямляясь, подавшись вперёд, между тем как глаза его зажглись недобрым огнём, а зубы обнажились, — есть в тебе какая-то идиотская грация, людоедское остроумие, ублюдочное изящество. И всё время из тебя капает какая-нибудь сенсационная слизь, блестит и воняет на солнце — нет, Арчи, чёрт тебя побери, ты только его послушай! Фюрер только что великолепно справил большую нужду. Скорее астрологов! Вспарывайте голубей, вытаскивайте кишки! Читайте списки, за каким актёром какая роль! — Режиссёр вскочил на ноги и заходил взад-вперёд. — Одно-единственное объявление в газете, и крышки всех кофров в Нюрнберге откинуты! Толстые животы — в старой военной форме! На дряблых руках — старые нарукавные повязки! На тупых башках — старые фуражки не то с орлом, не то с черепом!
— Чтобы я сидел и слушал!.. — закричал Гитлер. Он попытался вскочить на ноги, но продюсер удержал его за локоть, а режиссёр, наставив на его сердце, как нож, свой указательный палец, больно им ткнул:
— Сядь.
Лицо режиссёра маячило в воздухе перед самым носом Гитлера, всего в двух дюймах от него. Гитлер медленно опустился на стул, на щеках у него проступили капли пота.
— Бог мой, да ты и в самом деле гений. Господи, да ведь соотечественники и в самом деле придут. Не молодые, нет, а те, что в возрасте. Бывшая «Гитлер-югенд», те, кому теперь столько, сколько тебе, и старше, все эти одряхлевшие мешки с дерьмом будут вопить «зиг хайль», выбрасывать руку в нацистском приветствии, жечь в сумерки факелы, маршировать, заливаясь слезами, по стадиону. — Режиссёр резко повернулся к продюсеру. — Я тебе говорил, Арч: мозги у этого вот Гитлера куриные, но на этот раз он сообразил хорошо! Если мы не впихиваем в картину митинг в Нюрнберге, я из картины ухожу. Говорю это совершенно серьёзно. Встану и уйду, и пусть тогда он, Адольф, берёт всё в свои руки и сам режиссирует всю эту проклятую затею! Моё выступление закончено.
Он сел.
Продюсер и фюрер были, похоже, в состоянии шока.
— Закажи мне ещё одно чёртово пиво, — сказал, словно выстрелил, режиссёр.
С храпом Гитлер втянул в себя воздух, швырнул на стол нож и вилку и резко отодвинул назад стул.
— Я не стану есть с таким, как вы!
— Что-о, сукин сын, собачонка подхалимствующая? — сказал режиссёр. — Я буду держать пойло, а ты будешь лизать. На.
Режиссёр схватил кружку с пивом и сунул под нос фюреру. Люди снаружи приглушённо вскрикнули, и их качнуло, как волной, вперёд. Гитлер закатил глаза, потому что режиссёр схватил его за отвороты мундира и пригнул к кружке.
— Лижи! Лакай немецкую гадость! Пей, ты, подонок!