Последнего татарника огонь
В тот миг погас на Куликовом поле,
Когда от боли озверевший конь
Его прибил железною подковой.
Закат угрюмо трогал высоту.
Стихала битва.
Пахло тенью росной.
Был страшен конь:
Мундштук горел во рту,
Ломая зубы,
Обжигая десны.
Был страшен конь, окрашенный зарей:
В его крестце с утра стрела торчала,
И он весь день метался одичало
Над трупами, над влажною землей.
Века...
Века с того минули дня.
Минули Освенцим и Хиросима.
А я все слышу
Крик невыносимый,
А я все вижу
Этого коня.
Все вижу я,
Как с кровью пополам —
Не рьяно, а устало, постепенно —
Еще зарей окрашенная пена
В два ручейка течет по удилам.
Погасни же, кровавая заря!
Яви прохладу, тишину на раны...
Из векового древнего тумана
Глядит на мир восьмое сентября.
Я все понять бы в том тумане мог,
Я все коню безгласному прощаю,
Но как он боль, скажите, превозмог,
Когда ушел,
Погасший,
Из-под ног
Татарника неяркий огонек,
Гореть и жить уже не обещая?!
Кто был хозяин этого коня —
Не мне судить!
Да и не важно это.
Коня, не увидавшего рассвета,
Мне жаль с высот сегодняшнего дня.
Он умирал,
Не ведая о том,
Что я спустя века
О нем припомню,
Что я приду на Куликово поле,
Сорву татарник бережно, с трудом.
С трудом...
И он горит в моих руках
Среди степной и обнаженной сини,
Напоминая жизнь мою в веках,
И смерть мою,
И воскрешенье ныне.
Легли колюче на мою ладонь
Четырнадцатый век с двадцатым веком.
А там,
Над Доном,
Бродит мирный конь
И слепо доверяет человеку.
1967
* * *
Когда душа перерастает в слово
И это слово
Начинает жить,
Не будьте же к нему весьма суровы
И не спешите
Скорый суд вершить.
Пускай звучит не так, как бы хотелось!
Вам надобно понять его суметь.
У слова есть
Рождение
И зрелость,
Бессмертие
И подлинная смерть.
И я живу, понять его стараясь,
И постигаю слова торжество,
К его бессмертью не питая зависть
И не глумясь над смертностью его.
И, поклоняясь
Неподвластным тленью
Словам всепотрясения основ,
Я вижу душ высокое горенье
В звучанье
Даже самых смертных слов.
1967
ЖУРАВЛИ
Лед на реках растает,
Прилетят журавли.
А пока
Далеки от родимой земли
Журавлиные стаи.
Горделивые птицы,
Мне без вас нелегко,
Я устал от разлуки,
Будто сам далеко,
Будто сам за границей.
Будто мне до России
Не дойти никогда,
Не услышать,
Как тихо поют провода
В бесконечности синей.
Не увидеть весною
Пробужденья земли...
Но не вы виноваты во всем,
Журавли,
Что случилось со мною.
А случилось такое,
Что и осень прошла,
И зима
Распластала два белых крыла
Над российским покоем.
И метель загуляла
На могилах ребят,
Что в бессмертной земле,
Как в бессмертии, спят,
Хоть и пожили мало.
Вы над ними, живыми,
Пролетали века.
И шептали их губы
Наверняка
Ваше трубное имя.
С вами парни прощались,
И за землю свою
Умирали они
В справедливом бою,
Чтобы вы возвращались.
Чтобы вы, прилетая,
Знали, как я живу.
Ведь за них
Я обязан глядеть в синеву,
Ваш прилет ожидая.
Ведь за них я обязан
Домечтать, долюбить.
Я поклялся ребятам,
Что мне не забыть
Все, чем с Родиной связан.
Вот и грустно: а может,
Я живу — да не так.
Может, жизнь моя стоит
Пустяшный пятак,
Никого не тревожит?
Может, я не осилю,
Может, не устою?
Может, дрогну — случись —
В справедливом бою
За свободу России?
Прочь, сомненье слепое!
Все еще впереди:
И бои, и утраты,
И снега, и дожди —
В жизни нету покоя!
Боль России со мною...
Не беда, что сейчас
Журавли далеко улетели
От нас —
Возвратятся весною.
Не навеки в разлуке...
А наступит весна,
Журавлиная клинопись
Станет ясна —
К ней потянутся руки.
К ней потянутся руки —
Сотни, тысячи рук!..
Журавли,
Человек устает от разлук,
Значит,
Помнит разлуки!
1967
РАССВЕТ НАД МОРЕМ
Одиноко над морем стою...
Постоял.
И в часу предрассветном,
Как ни странно,
Припомнил деревню свою,
И родимым повеяло ветром.
Кипарисы ушли в облака.
Улетели.
Истаяли где-то.
И туманно возникла река
И над нею — полоска рассвета.
Зашуршала в оврагах ольха,
Потянулся дымок над деревней.
Золотым гребешком петуха
Солнце выглянуло из-за деревьев.
И над сонью дымящей реки,
В заревом и безбрежном просторе
Потянулись в поля мужики,
Что ни разу не видели моря.
А быть может, и видели,
Но...
Это было в войну.
Это было давно...
Вот идут они молча,
Махоркой дымят.
Щуря очи,
О чем-то толкуют.
Никому не перечат,
Никого не бранят
И о море, представьте себе,
Не тоскуют.
А тоскуют они иногда,
С одинокою старостью споря,
О сынах, что ушли в города —
Будто канули в синее море.
Волны моря безбрежно тихи.
Солнце всходит,
И звездочки тают.
Но по-прежнему входит в стихи
Шум листвы, дымится
Что сейчас опадает
С пожелтевшей смоленской ольхи.
1968
ОСЕННИЙ ВЕЧЕР
Ко мне приходит месяц погостить,
Качаясь, как в бадье студеной
льдинка.
И рад бы я
Сегодня не грустить.
Да вот с души не стаяла грустинка.
И грустно мне
С грустинкою моей,
С моим обычным,
Столь понятным словом —
Таким далеким
От чужих морей
И близким
От родной земли основы.
А грусть моя
По скошенной траве,
По радуге
Над соловьиным бором,
По русской песне.
Что звучит в Москве
С каким-то очень грустным
перебором.
О грусть моя по веку мужика,
По тем спокойным деревенским
селам,
Где все-таки
Звучит моя строка,
Понятная в застолье невеселом.
О грусть моя!
Могу, однако, я
Тобою пренебречь в стихотворенье.
Но мой усталый
Пятистопный ямб
С бодрячеством не жаждет
Примиренья.
И я иду
По молодому льду,
По месяцу,
Что под ногами тает.
А звезды набирают высоту
И нехотя на прорубь налетают.
И тихо тек
Над озером лесным,
Что грусть моя
Уходит незаметно
В сухой мороз,
В березовые сны,
В рябину над тропинкою заветной.
Рябиновые грозди на ветру
Позванивают медленно и глухо.
И я молчу,
И я слова беру,
Нерезкие и ясные для слуха.
Какие песни завтра запоем?..
И вот когда
Мне это станет ясным,
Вчерашний день, что прожит
понапрасну,
Покажется таким рабочим днем!
1968
* * *
Как давно не сидел я
За чистым листом.
Мимо жизни глядел,
Все спешил, все летел
И откладывал все на потом.
Все потом да потом...
Дни размеренно шли.
А потом
Гуси-лебеди вдруг улетели.
А потом
Улетели мои журавли,
Поднимая в лесах
Золотые метели.
И уже не случайно
Страница чиста.
И в душе,
Как в осеннем лесу,
Пустота.
Как давно я
Любимой цветов не дарил!
Все — потом,
Утешая себя, говорил.
По оврагам
Черемуха сыпала цвет,
Гас ночами
Сирени сиреневый свет,
Отцветал иван-чай,
Горицвет угасал.
Все — потом,
Все — потом,
Я себя утешал.
А потом
Все цветы до весны отошли.
Над поэзией цвета —
Осенняя проза.
Уж на что — хризантемы!
И те отцвели
До мороза.
Только грозди рябины
Закатно горят.
И уже не случайно
Печален твой взгляд...
О любимая!
Сила и слабость моя,
О любви слишком мало
Говаривал я.
Почему?
Не случайно.
Ты знаешь о том:
Я слова о любви
Отложил на потом.
Что — слова!
Если сердце любовью горит,
Если каждой кровинкой
С тобой говорит,
Если каждым привычным
Движеньем в груди
Сердце просит:
— Поверь, все еще впереди,
Белый снег впереди,
Белый сад впереди,
Белых лебедей стая
Еще впереди.
О любимая!
Полно грустить,
Погоди.
Все у нас впереди,
Все у нас впереди, —
Я не жил краснобаем.
Тихоней не жил.
Я о Родине
Честные песни сложил.
Я о птицах слагал,