— Математическое выражение теории относительности, если посмотреть на нее из черной дыры.
— А, вот оно что… — проговорил молодой ученый, который, чем дальше продвигался по службе, тем становился все нахальнее. Он усмехнулся, предположив, что ответ Кавая может содержать некую иронию, и холодно посмотрел на пожилого коллегу. — А вы, я вижу, там уже побывали.
— Все мы там побывали, коллега Костов, — ответил Кавай коротко и искренно, не думая о том, что своей дальнейшей фразой сделает невозможной научную карьеру Майи. — И вы, и я, все мы находимся в черной дыре даже сейчас, в то время, как ведем этот разговор…
— Ах, вот как… — ледяным тоном заметил Костов и, не попрощавшись, закрыл дверь за собой, а тем самым и перед Майей, не позволив профессору Каваю изложить до конца теорию о том, что квантовый взгляд на реальность, предполагающий, что мы воспринимаем ее не так, как мы привыкли, а как будто находимся в черной дыре, открывает перед нами возможность поворота к лучшему. Такого, какой описан в Библии как наступление «семи тучных лет после семи тощих лет». И наоборот…
Слово «наоборот» заставило профессора Кавая призадуматься: он почувствовал, что оно как-то не вяжется с общим положительным посылом его теории…
Когда о случившемся Климент поведал своей супруге, она сказала, что ему следовало сразу поговорить с деканом и объяснить ему, что произошло недоразумение, чтобы дать возможность Майе продолжить работу на факультете. Он обещал ей, что сделает это.
В целом у Кавая было хорошее мнение о молодом коллеге, профессор видел в нем звезду, восходящую на небосклоне лингвистики, но все же, неизвестно почему, при встрече с ним чувствовал, что у него отнимается язык, деревенеет шея, а взгляд устремляется вперед, и он мог принудить себя лишь сухо кивнуть ему.
Тем временем, одним ранним утром, неожиданно умерла от инфаркта Анастасия Кавай. Ее смерть была для Климента как гром среди ясного неба… Размышляя о превратностях судьбы, Климент вдруг осознал, что его молодой коллега не удостоил его даже обычным выражением соболезнований.
Пока Майя отмывала от кутьи и кофейной гущи тарелки и чашки, оставшиеся после родственников и друзей, которых они пригласили домой помянуть Анастасию, отец рассказывал ей о проблеме, возникшей в его отношениях с Костовым. Майя быстро поняла, в чем было дело. Распутав замысловатые и сбивчивые выражения отца, она по-простому констатировала:
— Ты хочешь сказать, что Костов не возьмет меня на работу, — на что профессор Кавай изобразил на лице недоумение, и это напомнило ей гримасу ребенка, который сам отлично знает, что набедокурил, но старается это скрыть. Майя не могла не улыбнуться, умиляясь тому, что ее отец несмотря ни на что не может думать о людях плохо.
На следующий день Майя попросила о встрече с новым деканом, и, когда он нашел пять минут между двумя мероприятиями («и это из уважения к коллеге Каваю»), Майя была поражена его холодным приемом — ни обещания помочь, ни сочувствия, ни одного доброго слова.
— Господин Костов, — сказала ему Майя, — благодарю вас за эти пять минут, которые позволили мне увериться в главном…
Он посмотрел на нее вопросительно.
— …что за короткое время вы очень изменились.
— Я все такой же… — холодно возразил декан.
— По своей сути — да, но вы сменили «агрегатное» состояние, — сказала ему Майя, уже находясь в дверях. — В отличие от тех дней, когда вы приходили к нам домой — на консультации к отцу, сейчас вы выглядите более… твердым.
— Это вопрос характера, уважаемая Кавай.
— А мне кажется, дело в низкой температуре и в климате, который установился в этом кабинете, — сказала она, посмотрев ему прямо в глаза, и спокойно закрыла за собой дверь.
Дома Майя рассказа отцу, как прошел разговор с Костовым.
— Ты прямо так ему и сказала? — укоризненно заметил Климент Кавай.
— Да, так, — подтвердила Майя.
— Все-таки он профессор, — проговорил отец и, возвращаясь к своим текстам, неопределенно добавил: — Я попробую уладить это дело…
Майя глядела на отца, неисправимого оптимиста, зная, что он искренно хочет помочь, но никогда не найдет в себе силы, чтобы хоть что-то сделать в этом направлении. С другой стороны, — вдруг подумалось Майе, — она не для того так много сил вложила в изучение теории литературы, чтобы теперь так легко отступиться. Нет, она не спасует перед Костовым. Оценив доброе намерение отца, Майя приняла решение самой продолжить битву за место на факультете.
И так, оправдывая нерешительность Климента Кавая, который из-за мягкости своего характера все никак не мог встретиться и поговорить с Костовым, Майя начала читать газеты, изучая немногочисленные объявления с предложениями работы.
14
Прочитав третью по счету газету, Майя закрыла ее с обычным для нее равнодушием, несмотря на ужасные вести, которых на первых полосах с каждым днем становилось все больше и больше.
Майя упорно листала газеты, надеясь найти сообщение о конкурсе на замещение вакансий на ее факультете, который должен был быть объявлен в ближайшее время — но в строгой тайне от нее — в одной из малотиражных газет. По этой причине Майя их регулярно и покупала. Чтение газет, от конца к началу, превратилось в ритуал…
Тем временем девушка решила разыграть и вторую карту. В интернете, в разделе, посвященном сравнительному литературоведению, она нашла информацию о гранте, предоставляемом одним из престижных университетов Нью-Йорка. Она подала документы на его получение.
И вот, однажды Майя включила ноутбук, который мать и отец подарили ей по случаю окончания университета, ввела адрес своей электронной почты на Yahoo, и увидела, что пришло новое сообщение. Когда она открыла его, то оторопела.
«Дорогая Майя Кавай», было написано по-английски, «мне доставляет большое удовольствие известить вас о том, что вынесено решение о предоставлении вам гранта на пребывание в США в течение одного года для проведения докторских исследований в университете, начиная с августа сего года». И подпись: «Джонатан С. Майлстон, Ph.D, проректор по учебной работе».
И что теперь делать? Есть ли выбор? Ехать или остаться? Да. Остаться. Остаться и читать газеты с конца, надеяться на правильность отцовской теории и тайком крутить по темным углам любовь с Горданом… Так что, Гордан для нее просто мужик и ничего больше? Ну уж нет. Она его любит. Каждая клеточка в ней желает его, и уж если ради чего-то ей стоит остаться в этой стране, то, прежде всего, ради него. Нет, нечестно его бросать… Ни его, ни отца.
15
Оставшись без надежды на кардинальные перемены в своей жизни, с зарплатой, которой ему хватало лишь на выход в свет с Майей да на новые рубашки и пиджаки, дополнительно подстегнутый невыносимой ситуацией, которая начала развиваться непредсказуемо, пусть и с известным опозданием, Гордан Коев решил осуществить свое давнишнее намерение — уехать из страны. Он планировал взять с собой и Майю, а если она не захочет, сначала уехать одному. Ему нужны были новые стимулы, новая среда. Когда он в наплыве чувств размышлял о месте Майи в его жизни, она виделась ему кусочком кварца в водах бурного потока, то прозрачным — и он решал, что останется здесь, то мутным — и тогда ему представлялось необходимым поменять среду…
Когда Гордан, объясняя отцу, почему он должен уехать, говорил, что ему надо бежать, чтобы его не мобилизовали и чтобы не погибнуть там, в горах, тот не проронил ни слова… Между тем, для себя парень решил, что, если не уедет, сам пойдет служить в армию — там, во всяком случае, не будет той убийственной неизвестности, которая, как смог, повисла над городом, над «огромной спальней», районом, где жил он, его родители, другие Коевы, Кавай, их соседи и тысячи таких, как они, вызывая в людях массовую депрессию. Время буксовало, а ведь оно должно было нести ему, Гордану, перемены к лучшему и принадлежать ему целиком, без остатка.
16
Памела обрадовалась телефонному звонку Роуз. Она и в самом деле, еще когда они обменялись телефонами в Куско, хотела как-нибудь позвонить этой женщине, лучившейся хорошим настроением и, кроме того, прекрасно знавшей мистические учения древних цивилизаций, которые увлекали и Памелу.
— Эй, сама-то ты как себя чувствуешь? — спросила ее Роуз с другой стороны телефонной линии.
— Как будто мне 25 999 лет, — ответила Пэм, намекая на эпоху в календаре майя и на близость конца света в соответствии с их учением; и тут же услышала громкий и искренний смех.
— А я думала, — пришел отклик с другого конца Бостона, — что ты в самолете проспала всю эту историю!
— Нет. Во всяком случае, не о конце света. Но хочу тебе сообщить: трагедия уже произошла. Это моя жизнь, — сказала Памела в трубку, удивленная, что в первый раз нашла в себе силы пошутить по поводу своей травмы — и с той стороны нахлынула новая волна смеха.
— Ты умеешь рассмешить, — весело сказала Роуз.
— Это умеет каждый клоун, дорогая. Разрешите представиться, мое второе имя — Бозо, я клоун, — продолжала иронизировать Памела, чувствуя, что это у нее получается. — Я смешу других трагедией своей жизни, которой позавидовали бы и майя, и инки, и ацтеки вместе… А как ты, Роуз?
— Я? Неплохо: 25 9981 — ответила Роуз и поправила прическу, смотрясь в зеркало, висевшее над камином, на котором стояли фотографии ее свадьбы с ныне покойным мужем. — Дочь растет и становится любознательной девочкой; и знаешь, что? Она сказала мне, что мы с ее отцом когда-то обещали свозить ее в Диснейленд. Хотя я такого не помню. Но, тем не менее, я подумала: может быть, он обещал ей…
— Так что, ты повезешь ее? — спросила Памела.
— Поэтому я тебе и звоню, дорогая, не хочешь ли поехать с нами? Конечно, ты плохая замена ее отцу, но, тем не менее, ты очень хорошая, — засмеялась Роуз и добавила: — Нет, в самом деле, что ты об этом думаешь? Можно было бы снять номер в гостинице и побыть несколько дней в Лос-Анджелесе.