— Можно было бы, только боюсь, что придется остаться в сказке про Белоснежку и семь гномов. Не помню, говорила ли я тебе раньше: я тоже жду, что придет принц и разбудит меня поцелуем.
— Тут никогда не угадаешь, дорогая, — сказала ей Роуз, — может быть, как раз он ждет тебя там и нужен твой поцелуй, чтобы он превратился из мерзкой жабы в человека с нормальным членом.
— Ты перепутала все сказки, Роуз, но ход твоих мыслей мне нравится. Особенно последней.
— Так говорит и мой психиатр. Говорит: твое лесбиянство не автохтонно, оно является результатом стечения жизненных обстоятельств. Как будто я перепутала сказки.
— Роуз, почему бы тебе не пригласить твою партнершу? — спросила Памела. — Как там ее звали…
— Фиона.
— Да, Фиону, — сказала Пэм.
— Мы больше не вместе, — пояснила Роуз после некоторой паузы, а потом уточнила: — Дочка ее не выносит.
— А меня вынесет? — пошутила Памела.
— Наверняка. Я не позволю, чтобы у нее перепутались сказки, как случилось со мной, ну а ты — гетеро. Говори сразу, поедешь с нами?
— Поеду? Да я полечу, Роуз. Диснейленд — это то, что нужно и мне, черт побери!
— О’кей, дорогая. Я очень рада, что снова тебя увижу.
— Если ты думаешь, что это большая удача… — Пэм засмеялась.
— Пока, Памела, я так хочу, чтобы ты познакомилась с малышкой Ребеккой!
— Пока, дорогая. Увидимся в аэропорте.
17
Гордан Коев считал себя кибернетическим реалистом. В отличие от своих родителей, которые были ностальгическими идеалистами. Это означало, что они всё время говорили о прошлом, которое для Деяна, отца Гордана, закончилось не крушением социалистической системы в конце восьмидесятых годов двадцатого века, а где-то в начале девяностых, когда развалился металлургический комбинат, где он работал инженером-механиком и вместе с сотнями своих коллег оказался на улице. Тогда он стал ездить на автобусе в соседние районы, возил туда сделанные кустарным способом кремы и лекарства, главным образом, таблетки, которые, по понятным причинам, были без картонных коробочек — просто полоски из фольги, скрепленные резинкой, и продавал их на рынках. Там, кроме овощей и фруктов, которые крестьяне и перекупщики привозили в город, прямо на прилавках продавались и одежда — подделки под известные мировые марки, контрабандные сигареты и всякая мелочевка, косметика фальсифицированных брендов, бытовая техника, видеокассеты и электроника сомнительного происхождения. Потом, с согласия домоуправления, Деян Коев за небольшие деньги арендовал неказистое помещение в Аэродроме, на первом этаже их дома, в котором он устроил бакалейную лавочку. Зарабатываемых денег едва хватало на уплату аренды и скромное житье. Но благодаря крошечному магазинчику в семью всё же вернулся хрупкий мир.
Постоянные разговоры родителей о прошлой жизни Гордану были просто противны, их идеалы он считал смешными и наивными. Ему виделось, что жизнь устроена прагматично — определяющими в ней являются потребности и их удовлетворение, инпут и аутпут, предложение и спрос, а еще — инвестиции в собственное будущее. О будущем других людей и страны в целом Гордан вообще старался не думать. По его выражению, такие размышления только бы «перегружали кибернетическую программу и тормозили ее работу».
Но эта система ценностей имела изъян. В ней не было места для Майи, которая — Гордан чувствовал это какими-то непонятными сенсорами — не могла быть сведена к бинарной логике потребности и удовлетворения, а подчинялась иным законам…
18
Роуз Коэн жила с дочерью на самом краю одного из пригородов Бостона. После внезапной смерти Джоша Коэна, своего мужа, которому Роуз родила дочь и с которым она вела пристойную и примерную семейную жизнь праведных евреев. Они не являлись активными членами еврейской общины, но соблюдали шаббат в упрощенном варианте и праздновали Песах и Суккот. Когда у Роз прошел первый шок после смерти Джоша, у нее возникли вопросы: за что она наказана, почему у нее отняли человека, который так много для нее значил и которого она любила всем сердцем…
19
— Ты меня любишь? — спросил Гордан, у которого от поцелуя Майи по всему телу побежали мурашки.
— Да ладно тебе! — сказала ему Майя и повела его вниз по лестнице к подвалу. Глядя в его темно-карие глаза, она влекла его за руку, спускаясь ступенька за ступенькой, до тех пор, пока не почувствовала за спиной решетчатую дверь.
«Ну, хорошо, сынок, — неожиданно раздался в голове Гордана голос матери, — а что вы с Майей делаете? Планируете ли что-то на будущее?»
Майя гладила его по щеке в тот момент, когда он сказал ей, что окончательно решил уехать.
— И куда? — произнесла она, не принимая слова Гордана всерьез. — Зачем?
— Чтобы найти счастье. Поедешь со мной? — спросил Гордан.
— Ага, — сказала она и поцеловала его в шею. При этом Майя почувствовала, как напряжены его жилы.
— Я не шучу, — сказал ей Гордан. — Здесь нет шансов. Здесь пахнет распадом.
— Пахнет рассолом, дурачок. Из подвала, — прошептала она, прижалась к нему еще сильнее и закрыла глаза…
— Ты вообще меня слышишь? — тихо спросил ее Гордан. — Завтра меня здесь не будет.
— Меня нет сейчас, — горячим шепотом проговорила Майя.
Месяц спустя Гордан провожал Майю до дома. Когда они остановились у ее подъезда, парень неуверенно спросил:
— Значит, уезжаешь…
— Мы оба уезжаем, — сказала Майя, чувствуя его растерянность и пытаясь как-то сгладить ситуацию. — Только отправляемся в разные места…
Гордан не отреагировал. Он молчал, уперев взгляд в землю. Потом, превозмогая себя, посмотрел на нее.
— Я не думал, что так случится, — произнес Гордан, но Майя ничего ему не ответила, только поцеловала. Она не хотела отягощать миг прощания излишней сентиментальностью. «Ты сам, дурачок, сделал такой выбор», — сказала про себя Майя и потом, когда она вспоминала этот момент, ей было жаль, что она не произнесла этого вслух. Если бы Гордан не решил уехать, хотя он представлял себе, что они уедут вместе и в одно и то же место, она бы никогда не согласилась отправиться на стажировку в Америку.
— Увидимся на защите твоей докторской диссертации, магистр Кавай, — прошептал Гордан.
— Думаешь? — кокетливо переспросила она.
Он молчал и, не шелохнувшись, смотрел ей прямо в глаза. В его взгляде читались смешанные чувства, страх из-за сдержанности, которую проявляла Майя, и растерянность перед разлукой, которая никак не входила в его планы.
— Почему бы и нет, — мягко сказал он.
— Потому что возвращение на место преступления, как мы знаем из детективного кино, — это ошибка, — сказала Майя мстительно, чувствуя комок в горле; но не скажи она этого, она бы просто расплакалась. Ей на глаза наворачивались слезы.
— Нет, на самом деле, бэйби, — сказал Гордан, проглотив ее сарказм, — я никогда не говорил тебе, но я…
— Ну, тогда, милый, договорились, — она с усилием улыбнулась, иронично обратив все в шутку, тем самым не дав ситуации окончательно превратиться в сентиментальную. — А ты что думал, так легко от меня отделаться?
— Я приеду в аэропорт тебя проводить.
— Не надо, — сказала Майя. — Расставание — неприятное дело. Мне хватит там и отца.
— Я прилечу к тебе в Нью-Йорк. Потом мы вместе уедем далеко-далеко…
— Далеко-далеко — это куда? Если подальше оттуда, то это значит сюда, назад.
— О, есть места и еще дальше. Знаешь, где?
— Нет, скажи.
Он что-то прошептал ей на ухо.
— Где-где? — не расслышала Майя.
— Узнаешь. Пиши мне на почту. И купи камеру. Там они дешевые. Будем общаться в MSN мессенджере и в чате, будто мы рядом. Я тебя научил, как.
— Будем любить друг друга по интернету? — сказала девушка с сарказмом, скорее, для того, чтобы прогнать вновь нахлынувшие на нее чувства.
— Там мы просто будем встречаться, — сказал Гордан, глядя в ее синие глаза. — Я очень тебя люблю.
20
В аэропорт Майя приехала задолго до вылета, чтобы только избавиться от тягостного молчания, которое царило дома. Отец — как бы ненароком — поглядывал на нее, а когда их взгляды встречались, смущенно улыбался.
Майю не оставляли воспоминания о матери — она виделась ей сидящей, как всегда, в своем заплатанном фартуке за кухонным столом. Пока варился обед в тесной кухоньке, соединенной с маленькой столовой, она читала какую-нибудь книгу, надев отцовские очки, все время сползавшие у нее на середину носа…
Ее решение поехать на стажировку отец принял одобрительно. Майя приписала это его погруженности в себя. Его задумчивость становилась все более заметной. Кавай встал, открыл папки, в которых хранились его прежние научные труды, и из одной из них достал сбереженные доллары. Отдал их дочери.
— На первое время хватит? — спросил Климент Майю. — Если нет, я знаю, у кого занять. Ты скажи, не стесняйся…
— Хватит, папа, спасибо, — проговорила Майя, едва взглянув на десяток банкнот по сто долларов. — Я приготовила тебе еду, в морозильнике, две-три недели, думаю, протянешь… Программы — как что стирать — написала тебе, листочек лежит на машине. Справишься сам? А, профессор?
— Конечно! — беззаботно ответил он. — Ты только регулярно давай о себе знать!
— А если не смогу?
— Ну, я найду тебя по интернету, — улыбнулся отец.
— Да ты не умеешь работать в интернете! — засмеялась и Майя.
— Большое дело! Научусь! — оптимистично заметил Кавай. — Во сколько поедем в аэропорт?
— Думаю, тебе не надо ехать. Я же должна еще пройти контроль — теперь стало гораздо строже из-за войны. Так что, с учетом всего этого, тебе не стоит ехать, — сказала Майя и посмотрела на отца, который молча устремил на нее взгляд, какой бывает у ребенка, когда он пытается скрыть, что его желание угадали.
— Думаешь? — спросил профессор Кавай.
— Уверена.
Так Майя уменьшила тяжесть ожидания, сославшись на новые обстоятельства и в связи с ними более тщательные проверки авиапассажиров, и, едва дождавшись часа расставания