— Вполне возможно, что она прибыла сюда с определенным заданием, — продолжает Семин. — Может быть, это шифр. Может быть, в стихах этих что-нибудь заключено…
— Что же ты собираешься делать? — робко спрашивает Слава.
Он уже верит Семину, уже не допускает иного толкования!
— Начнем следствие, заставим сознаться…
Слава уже забыл, что он только что возмущался тем, что Семин без спроса забрал у него книжку.
— А книжка?
Семин не спеша потянул книжку из его рук.
— Это же материал для следствия…
Он снисходительно смотрит на Славу.
— Что ж, можешь идти. Впредь тебе наука. Подписывай показания, и — никому ни слова.
Слава даже высказывает Семину свое удивление:
— Как это ты до всего докопался?
— А у нас, как в аптеке, точность и быстрота, — самодовольно констатирует Семин.
Растерянный Слава бредет в укомол.
— Созидающий башню сорвется, — вспоминается ему строка из книжки…
И как-то, сначала смутно, а потом все явственнее вспоминаются другие стихи, из-за которых у него тоже были неприятности.
Он помнит эти стихи. «Двенадцать». Поэма малознакомого Блока.
Он поссорился тогда со своими одноклассниками. Но не захотел им уступить и не уступил.
В белом венчике из роз -
Впереди — Исус Христос…
Казалось бы, какое отношение имее. Исус Христос к Революции? Однако же Слава почувствовал, что этого Христа гонит вперед ветер Победившей Революции!
А в стихах, о которых с ним говорил Семин, было что-то вычурное.
За эти стихи он не посмел вступить в бой. И правильно, что не посмел. Он даже рад, что избавился от этих стихов. Жаль только Олю, милую девушку, на которую обрушилась такая беда. Может быть, Семин тоже не хочет неприятностей Оле, а вынужден причинять…
А Семину не жаль ни Олю, ни Славу, он вообще никого не жалеет, Семин выполняет свой служебный долг.
30
На этот раз Ознобишина вызвал не Шабунин, а Кузнецов, Афанасий Петрович в отлучке, опять уехал в Куракинскую волость, не могут там угомониться эсеры, все время будоражат мужиков, едва не сорвали весенний сев, «чего, мол, зря сеять, все равно все отберут», и теперь мужики грозили неуплатой продналога: «Не уплатим, и баста, ныне отряд с винтовками против мужиков не пошлют, а пошлют, так у нас обрезы недалеко запрятаны». К тому же у местных эсеров сохранились связи с Москвой. Чуть где перегиб, сразу письмо, а то так и телеграмму в Москву, и оттуда строжайшее указание: «Не допускать, исправить, наказать виновников беззаконий». У всех еще в памяти тамбовское восстание, Антонов убит, а кулацкие шайки еще бродят в тамбовских лесах. Шабунин часто ездит в Куракино — Слава всегда удивляется этому человеку: как бы он ни был возмущен или разгневан, никогда не поднимет голоса, не пригрозит, говорит мягко, убедительно, даже ласково, этот наставник посерьезней Быстрова.
А что касается Кузнецова… Кузнецов резче, категоричнее, чем Шабунин, с Кузнецовым говоришь, и все время такое ощущение, точно он мысленно смотрит на часы. Впрочем, Слава и Кузнецова уважает, человек начитанный, справедливый, зря не накричит.
— Садись, Ознобишин, — скороговорочкой роняет Кузнецов и сразу же: — Что это там у вас происходит в Луковце?
А в Луковце, в Луковской волости, ничего не происходит, в том-то и беда, что ничего не происходит, совсем вяло движется работа, слабая организация…
О том и говорит Кузнецов:
— Что-то не слышно боевых голосов в Луковце, живут, как в девятнадцатом веке.
— Мы собираемся туда, — оправдывается Слава. — Примем меры, расшевелим…
— А удастся? — спрашивает Кузнецов. — Что-то я сомневаюсь!
— Почему же? — бодро возражает Слава. — Мы их расшевелим, сменим руководителей, найдем более инициативных…
— И опять ничего не получится. А ты не обращал внимания, что в Луковце повысилась смертность среди молодежи? Протасова знаешь?
— Это который был секретарем комсомольской ячейки в школе?
— Он самый.
— Так он уже утонул.
— А о Водицыне слышал?
— Нет.
— Вот то-то что нет. Был в Луковце такой комсомолец, не ахти какой активный, но честный парень, принципиальный…
— Почему был?
— А потому, что тоже умер. Врача не вызвали, поболел три дня и помер.
Слава не улавливает связи между этими случаями.
— А сколько всего комсомольцев в Луковце?
— Слабая организация, человек тридцать.
— А было?
— В начале года человек шестьдесят.
— Куда ж половина подевалась?
— Кто уехал, кто женился, а кто просто не захотел больше состоять.
— А связи между этими покойниками и выбывшими ты не улавливаешь?
Слава думает, мучительно думает: один утонул, другой умер от неизвестной болезни, а половину организации будто корова языком слизнула.
— Так вы думаете…
— Я ничего не думаю, — коротко отрезал Кузнецов. — Если бы хоть малейшее подозрение, расследованием занялись бы ЧК или милиция. Но утонул — это утонул, а болезнь… Люди умирают от болезней? И все-таки что-то нас тревожит. Опять же, ехать с каким-либо обследованием бесполезно, да и не скажут никогда луковские мальчишки мне или Афанасию Петровичу, к примеру, что они на самом деле думают. Вот и решили попросить тебя съездить в Луковец. Ты комсомольский руководитель, приехал по делам, клуб посмотреть, школу… Пообщайся с ребятами, поинтересуйся, чем дышат, вернешься, поделишься с нами своими впечатлениями.
Маловероятно, чтобы смерть двух парней могла побудить их сверстников бежать из комсомола…
— Хорошо, я съезжу в Луковец, — послушно говорит Слава.
— Завтра.
— Хорошо, — говорит Слава.
— А оружие у тебя есть? — заботливо спрашивает Кузнецов.
— Есть у меня наган, — говорит Слава. — Только я не очень…
Хотел сказать, что не умеет стрелять, но постеснялся.
— Все-таки захвати револьвер с собой, — советует Кузнецов. — Мало ли что…
На том и закончился разговор, а наутро Слава отправился на конный двор, сказал, что надо в Луковец, запрягли ему в таратайку пегую кобылку, заскочил на минуту домой, прихватил портфель с наинужнейшей литературой, сунул вниз под книжки наган, сверху на сменку чистую рубашку и затрусил по заданному маршруту.
Село тонуло в зелени. Садочки, садочки, мелькнет в купах деревьев бурая солома крыши, и опять садочки, проулки заросли травой, тишина, спокойствие, какая уж там работа, какое там кипение страстей, живи себе потихоньку и не мешай жить другим…
На отлете, за церковью, домик, над крыльцом вывеска вязью, оранжевым по белому: «Волостной комитет РКП(б)», а ниже приколочена гвоздиком картоночка: «Волком РКСМ».
В обоих волкомах ни души, на двери увесистый замок, как на амбаре с зерном, и вокруг крыльца невытоптанная трава.
Потрусил Слава на своей таратайке искать сельсовет — палисадник с кустами давно отцветшего жасмина, в палисаднике выбеленный известью домишко, на крыльце три мужика, все трое дымят цигарками.
— Мне бы председателя…
— А вы кем будете?
— Из Малоархангельска я, из уездного комитета комсомола.
— Это вы насчет чего?
— Да больше по части просвещения. Спектакли там, библиотека…
— Спектаклев у нас давно уже не было.
— А комсомольцев у вас много?
— Ну, этих много, человек десять, должно.
— Как бы мне их найти?
— А вы сами лично кем же являетесь?
— Я секретарь. Секретарь уездного комитета.
— Значит, приехали направлять наших?
— Вообще. Познакомиться с жизнью. Поговорить.
— Понятно.
— А пока бы мне на квартиру куда-нибудь.
— И это можно.
Один из мужиков поехал с ним по селу, остановил лошадь перед белым-белым домом, еще более белым, чем сельсовет, окна в нем чернели, как проруби.
— Заходите, а лошадь сейчас заведем во двор.
— Спросить бы сперва…
— Вам говорят, заходите.
Хозяев оказалось всего двое, муж с женой, благообразные старички.
— Никому вы у нас не помешаете, вся наша поколения разлетелась.
Провожатый из сельсовета распрощался:
— Отдыхайте, соберем вам на завтра комсомольцев… Славу покормили: щи, каша, молоко.
— Не прогневайтесь, не ждали гостя.
— Не знаете, комсомольцев на селе много?
— Какие у нас комсомольцы!
От деда и бабки толку мало.
— Пойду пройдусь.
— В садочек пройдитесь, у нас там благодать.
Слава осматривает двор, а за сараем сад, не садочек с четырьмя яблоньками и рядком вишневых кустов, а настоящий большой сад со множеством обсыпанных плодами яблонь, с высокими вишневыми деревьями, со старыми липами вдоль канав. Жара спала, а медовый аромат плывет еще над курчавой травой. Хорошо бы полакомиться вишнями, созрели, должно быть…
Слава вдохнул в себя пряный медовый запах и пошел через двор на улицу.
— Вы куда? — услышал он сипловатый голос.
Хозяин избы в ситцевой рубахе и суконных синих портках, притулясь у двери, посматривал на гостя с неодобрением, да и в сиплом его голосе тоже звучало неодобрение.
— Хочу пройтись.
— Отдохнули бы лучше, постелили бы мы вам постельку, утро вечера мудренее.
— Да вы что! — снисходительно возразил Слава. — Я с курами вместе не ложусь.
— Как знаете, как знаете…
Слава шел по малонаезженной деревенской улице.
Навстречу деваха, в белой кофте с оборочками, в широкой раздувающейся юбке.
— Здравствуйте!
— Здрасьте…
— Не знаете, комсомольская ячейка у вас есть?
Слава знает, что есть, но это на всякий случай, знает ли девушка, что есть у них на селе ячейка.
— Чего ж ей не быть!
— А поблизости кто из комсомольцев живет?
Пытливый взгляд.
— А вы сами откудова?
— Из уезда я, из уездного комитета.
— У нас много комсомольцев.
— А сама не комсомолка?
— Нет… — Оглянулась по сторонам, негромко: — Комсомолка.
— А тебя как звать?
— Давыдова я, Стеша.
— А меня — Слава. Ознобишин. Может, слышала?