И вот появилась Маруся.
На ней розовая кофта, черная юбка и черные туфли, значит, принарядилась, летом женщины в селе ходили босыми.
Слава смотрел на нее во все глаза. Нельзя сказать, что очень красива. Узкое лицо, высокий лоб, коричневые вразлет брови, карие глаза, прямой нос, тонкие бледные губы… Нет, не особенно красива, но чем-то так мила, что Слава не представляет себе, что другая девушка может нравиться ему сильнее Маруси.
— Ты что сегодня делаешь вечером?
— Ничего.
— Может, пойдем… в избу?
— Там отец с матерью.
— А куда ж…
Вечер вступил в свои права, все погрузилось в тень, в темь, только на выгоне пела-разливалась гармошка, и девки, взвизгивая и вскрикивая, тараторили частушки.
— На реку, что ли, — сказала Маруся. — Там, кроме лягушек, никого.
Спустились к Озерне, нашли валун и полночи просидели на камне. У ног журчала река, постанывала вдалеке гармошка, лениво лаяли на селе собаки.
Слава решил поразить Марусю немыслимо красивыми стихами о жемчужных морях, быстрокрылых кораблях и дерзких капитанах, однако Маруся осталась к ним равнодушна, и тогда Слава осмелился ее поцеловать, Маруся ответила, Слава целовал Марусю, как маму, осторожно, нежно, почтительно, а Маруся целовалась отрывисто, торопливо, едва прикасаясь губами, как целовала иконы, когда, будучи девочкой, прикладывалась к ним в церкви.
Когда они поднялись к избе Денисовых, розовая кромка зари занималась уже над горизонтом.
Маруся закинула руки за голову, потянулась.
— Ой, до чего ж мы с тобой… — Не договорила, поднялась на крыльцо. — Иди, заря. Скоро мне корову выгонять.
Дома его встретил Петя…
На этот раз он увел Славу с собой.
До Дуровки, деревни, где находится хутор Астаховых, две версты, хозяйничает там Филипп Егорыч, двоюродный брат Павла Федоровича. В Успенском он не показывается, он у Астаховых вроде приказчика, ничто ему не принадлежит, но за хозяйство радеет, как за свое собственное, а Федосей и Петя — работники при нем.
— Что ж, так и будешь весь век батрачить на Павла Федоровича? — спрашивает Слава.
— Зачем? — рассудительно говорит Петя. — Годик погожу, поеду учиться.
— А в комсомол не думаешь вступать?
— Погожу еще…
Петя не любит спешить.
Филипп Егорыч встречает братьев у плетня.
— Здоров, Николаич, пришел пособить?
Пустынно на хуторе Астаховых, в прежние годы осенью народа здесь бывало полным-полно, а сейчас и землю поурезали, и скота поубавили, теперь втроем все дела переделать можно.
— Ты, Петь, яблоками займись, — распоряжается Филипп Егорыч. — Что в лежку, что в мочку, а что свиньям.
Яблоки уже обобраны, редко-редко где засветится среди красно-желто-бурой листвы золотое яблочко, эти яблоки самые вкусные, самые спелые, Петя стряхивает такое яблоко и дает брату.
Такие яблоки колются на зубах, и брызжет из них сладкий душистый сок.
Во всем мире сейчас осенняя тишина, в воздухе носятся паутинки, и лишь воробьи кричат за забором.
— Скучно без тебя, — вдруг признается Петя. — Разведет нас с тобою жизнь… Пойдем, однако, а то Филипп заругается.
Вернулись на широкий двор, больше похожий на луг, так он огромен, в глубине тяжелые рубленые амбары, в одном из них даже печь сложена для обогрева, в этот амбар прячут на зиму ульи, и во всех амбарах грудами навалены яблоки.
Яблоки надо перебрать, отобрать лучше, без пятен, без вмятин, одно к одному, настелить соломы, уложить в зимнюю лежку.
Пошли за соломой, Слава выхватил из копны два снопа, еле донес, а Петя усмехнулся, растянул по земле сложенную вдвое веревку, наложил видимо-невидимо снопов, связал петлю и волоком притащил полвоза.
Сели в разных углах, — яблоко за яблоком, ряд за рядом — пошла работа. Перебрали румяный штрейфлинг, взялись за антоновку, золотисто-зеленую, душистую, — нет лучше яблока в средней полосе России! И антоновка легла ряд в ряд…
Слава перебирал яблоки и посматривал на Петю. Хорошего брата послал ему бог! Папа и мама у них честные и добрые, и брат у него такой же.
— А есть ты хочешь? — спрашивает Петя.
Ведет Славу в сторожку к Филиппу Егорычу, сам достает из печи чугунок, нарезает хлеба, наливает в миску похлебку, — он и накормил Славу, и напоил чаем с медом и яблоками, и все с Петей было так хорошо и ладно, как редко бывает в жизни.
А к вечеру, собираясь обратно в Успенское, Слава набил полную пазуху самыми красивыми, самыми сладкими яблоками.
Возле Денисовых остановился.
— Ты иди, — сказал он Пете. — Я задержусь.
Взбежал на крыльцо, и опять навстречу выскочила Верка, но не спросила уже ни о чем, и тут же вышла к нему Маруся.
— Тебе, — сказал он, выкладывая из-за пазухи яблоки.
Она вернулась в избу, угостила сестер, а потом они опять сидели у реки и целовались.
Так Слава и провел время — день с Петей, вечер с Марусей…
А потом… потом приходилось уезжать в Малоархангельск и возвращаться к борьбе за дело пролетариата.
Он уже совсем собрался в дорогу, когда пришел Сосняков.
— Что ж ты меня обманул? — упрекнул он Славу. — Знай я, что ты здесь, мы бы тебя использовали…
Запряженная в тарантас, стояла у крыльца лошадь, отмахиваясь хвостом от осенних жигалок.
Побежали назад клены, взмахнули желтыми и розовыми платочками…
Последним, кого Слава видел в Успенском, были не мама, не Петя, не Маруся, а неприветливый хромой Сосняков.
«Горе с ним расхлебывать можно, — думал Слава о Соснякове, — а счастье прячь от него в себе…»
Как счастье медленно приходит,
Как скоро прочь от нас летит!
Блажен, за ним кто не бежит,
Но сам в себе его находит!
33
Ознобишин оглядел говорливую толпу делегатов перед зданием укомпарта, как полководец осматривает перед боем свои когорты. Да он и был полководцем! Пятьдесят человек! Чем не армия? И к тому же Ознобишин и его армия находились в достаточно воинственном настроении. Было о чем поспорить на губернском съезде!
Выбирали делегатов по норме, и оказалось, что это будет самая представительная делегация. В Малоархангельской организации комсомольцев насчитывалось столько, сколько во всех других, вместе взятых, уездах Орловской губернии.
Ехали все — Ознобишин, Железнов, Ушаков, руководители всех волостных организаций, и в их числе Сосняков, возглавлявший молодежь Успенской волости, Даша Чевырева, и, увы, Франя Вержбловская, ей бы и незачем ехать, но девушек маловато, и пришлось посылать Франю. Для ведения текущих дел в Малоархангельске остался Коля Иванов.
Предстояло добраться до полустанка, отстоявшего от города в десяти верстах, погрузиться в поезд и к утру прибыть в Орел.
Когда Железнов обратился к заведующему конным двором с просьбой доставить делегатов на станцию, заведующий, грузный, рыхлый, страдающий одышкой мужчина, только засмеялся:
— Вас сколько — пятьдесят? Да у меня и лошадей на всех не найдется! Ничего, дотопаете до станции пешком.
После долгих споров заведующий уступил:
— Ладно, даю экипаж для ответственных товарищей, Ознобишина и вас отвезем, а остальные пусть топают.
Ознобишин кинулся к Шабунину:
— Представляете, Афанасий Петрович? Ознобишин в пролетке, а делегаты догоняют его на своих двоих. В таких обстоятельствах я могу быть лишь замыкающим!
Шабунин, не дослушав, снял телефонную трубку и приказал:
— Отвезти на станцию всех до одного, все экипажи забрать вместе с моим, а нет лошадей, вези сам.
Лошади сразу нашлись, и все средства передвижения мобилизованы — и пролетки, и тарантасы, и дрожки, и даже допотопная линейка, оказавшаяся на конном дворе.
Шума, смеха, криков!
Вечерком, по холодку, доехали до станции, дождались поезда, билеты делегатам начальник полустанка не выдал, хоть и было написано требование, столько билетов просто на нашлось, в вагоны их пускать не хотели, тем более что все ломились в один вагон, разместились с грехом пополам, и -
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем,
Сброшен в море белый враг,
Вейся, вейся, красный флаг!
Так, с прибаутками, песнями, частушками, кто сидя, а кто и стоя, допыхтели до Орла.
Вышли на привокзальную площадь.
Приземистые домишки тонули в предутреннем тумане, воздух наполнен густой, вязкой, промозглой сыростью.
Ребята точно птичья стая, прибитая ветром к земле, невесело поглядывали на грязный и хмурый вокзал. Хотелось вернуться под крышу, на скамейки и хоть чуть подремать…
— Товарищи, пошли, пошли! Доберемся до города, напьемся чаю…
Вот и губкомол!
На лестнице мрак и тишина, двери не заперты, но в серых, неподметенных комнатах тоже тишина и пустота.
— Эй, кто есть?
Сонная безлюдная канцелярия.
«Неужто придется спать на столах, как два года назад? — подумал Слава. — Не может того быть!»
В политпросветотделе кто-то спал на столе, закутанный в солдатскую шинель.
— Проснись, проснись, товарищ, пора идти на бой!…
Шинель сползла медленно на пол, и перед малоархангельцами предстал худой носатый юноша, влажные темные глаза сердито смотрели на делегатов.
Слава узнал Каплуновского, два года назад он назывался завхозом, а теперь — шутки в сторону! — начальник административно-хозяйственного отдела!
— Принимай гостей!
Каплуновский, кажется, еще не совсем проснулся.
— Откуда вы?
— С вокзала!
— Ну и надо было там дожидаться.
— Чего?
— Когда все проснутся.
— А ты что здесь делаешь?
— Я ответственный дежурный.
— Вот и устраивай нас.
— Придется подождать.
Неприветливо встречал их Орел!
Даша и Франя пристроились возле подоконника, сдвинули стулья и, положив головы друг другу на плечи, пытались задремать.
— Где общежитие?
— Общежитие отведено, но я не могу покинуть губкомол.