— Гражданин Быстров, последнее желание у вас будет?
— Будет, — сказал Быстров. — Дай напоследок закурить.
— Это мы можем, — согласился Выжлецов. — Подайте-ка мне кисет…
Ему подали кисет, он аккуратно свернул козью ножку, послюнил, насыпал махорки и поднес цигарку к губам Быстрова.
Но Быстров вдруг отрицательно мотнул головой.
— Нет, не хочу, — сказал он. — Не хочу табаку из твоих поганых рук…
Он бешеными глазами посмотрел на своего палача.
— Вешай! — закричал он. — Вешай, мать твою, все равно не уйти тебе от наших пролетарских рук!
— Мужики, мужики, сюда, — скомандовал Выжлецов и всех до одного заставил подойти и взяться за конец веревки — страховался на всякий случай. — Ну, Степан Кузьмич, извини…
Никто не знал, кто тянул веревку, получалось, тянули все.
Постояли с полчаса возле Быстрова.
— Теперь расходись, — приказал Выжлецов. — А кто проговорится — вздернем на том же суку.
Ураган шел ровной иноходью, солнышко холодно сияло над головой, слепило белизной снежное поле, а рядом сидел убийца Быстрова, и Слава ничего не мог с ним сделать.
— Вы палач.
— Водиться с палачами — не торговать калачами, — загадочно отозвался Выжлецов. — Кому негодный, а кому годный, все люди живут по одному закону, и кому-то надо воздавать им по заслугам.
— Как же вы не боитесь? — спросил Слава. — Вернусь, сразу сообщу о вашем преступлении.
— А ничего у вас не получится, — уверенно сказал Выжлецов.
— Почему?
— Никто не поверит, а и поверит, так ничего не доказать. Лови ветер в поле, ничего я вам не говорил, мало ли что придумали вы по злобе. А впрочем, могу себя еще верней обезопасить.
— Это как же? — насмешливо спросил Слава.
— Да по тебе веревка тоже давно плачет, — зло сказал Выжлецов. — Крысенок обязательно крысой вырастет, отправлю тебя туда же, куда учителя твоего отправили, и вся недолга.
Слава попытался придать своему лицу беспечное выражение, но в сердце у него затрепетал мерзкий холодный комок.
— В Малоархангельске знают, куда я поехал, будут искать, придется висеть еще кому-нибудь, кроме меня, — сказал он как можно равнодушнее. — Так что бросьте свои штучки.
— А ну, вылезай! — истерически взвизгнул Выжлецов. — Какие там штучки! Будешь до весны в сугробе валяться, покуда собаки не найдут!
— Иди к черту, — сказал Слава, чувствуя себя совершенно беспомощным.
— А ты вроде своего Быстрова, не из трусливых, — с уважением сказал Выжлецов. — Даю тебе еще полчаса жизни, проедем Черногрязку, тогда…
Но в деревне Выжлецов соскочил с ползунков.
— Так я ж шутю! — выкрикнул он с напускным весельем. — Езжай себе с богом, спасибо за компанию, мне отседова домой…
Слава дернул вожжами, Ураган перешел на рысь, оглядываться не хотелось, у Славы не было уверенности, что Выжлецов не выстрелит ему в спину.
Ползунки миновали колодец посреди деревни, теперь вправо на Успенское…
Слава оглянулся.
Пусто. В отдалении стоят двое ребятишек, а Выжлецова след простыл, растаял, растворился в слепящей белизне солнечного морозного дня.
38
В Малоархангельске прежде всего следовало сдать коня, Слава завернул на конный двор и, не заходя в укомол, отправился к Шабунину.
— К нему нельзя, пишет, — сказал Селиверстов.
— Но у меня совершенно, совершенно безотлагательное дело…
— У всех безотлагательное, — проворчал Селиверстов и сжалился: — Ладно уж, иди.
Шабунин, как и было сказано, писал, но тут же оторвался от бумаг.
— Как съездил?
— Хорошо.
Впрочем, что хорошего было в этой поездке?…
— Ничего не поделаешь. Всем нам приходится терять близких людей. Важно уметь расстаться с тем, что когда-то жило, радовало, светило, а потом отжило, превратилось в обузу, стало затемнять свет. Закон развития. Приходится иногда оглядываться, однако оглядываться оглядывайся, а больше смотри вперед. Прошлое может послать пулю в спину, но если далеко ушел вперед, пуля не достигнет цели. Быстров для тебя вчерашний день. В нем было много хорошего, но — вчерашний. А впереди новые дни, много дней борьбы и света, которые тоже станут когда-нибудь вчерашними…
В общем-то — слова, но слова эти успокаивали Славу, ставили все на свое место.
— Я вам должен сказать…
— Слушаю.
— Быстрова убили…
Он рассказал Шабунину о слухах, какие ходили в связи со смертью Быстрова, и, главное, передал свой разговор с Выжлецовым.
— Ты точно передаешь разговор?
— Афанасий Петрович!
— У тебя есть склонность к преувеличениям… Трудно допустить, чтобы человек решился на такое саморазоблачение. Впрочем, это пустой разговор. Может, он придумал все это для того, чтобы отравить тебе жизнь? Если ты поверишь, это надолго оставит в тебе осадок…
Слава видел: Шабунин не верит в насильственную смерть Быстрова.
Слава умоляюще смотрел на Шабунина, а тот смотрел на Ознобишина, и чем горячее тот настаивал на своей версии, тем понятнее становилось ему состояние души Ознобишина. Слишком многим был Быстров для этого парня, и потому вопреки фактам он не позволит развенчать своего героя. Иллюзия?… Дай бог ему пронести эту иллюзию сквозь всю свою жизнь!
И, однако, суровый долг учителя — кем иным должен быть Шабунин для Ознобишина? — повелевал Шабунину иллюзию эту разрушить.
— Семин мне иначе докладывал, а он человек осведомленный… Впрочем, не мешает тебе самому поговорить с Семиным. Расскажи ему обо всем, он поможет тебе разобраться.
Слава с горечью подумал, что Быстров Шабунина уже не интересует, — «спящий во гробе мирно спи»…
На другой день после работы Слава пошел к Семину. Кирпичный особнячок в три окна с железными решетками на окнах. Недавно здесь помещалась УЧК, уездная чрезвычайная комиссия, теперь вывеска сменилась — «Уполномоченный Государственного Политического Управления».
Семин и стал этим уполномоченным.
Тесный кабинетик, на столе школьная чернильница-непроливайка, школьная ручка, промокашка.
— Здравствуй, Василий Тихонович.
— Здравствуй… товарищ Ознобишин.
— Мне велел зайти… — к вам? к тебе? к тебе! — зайти к тебе Афанасий Петрович…
— Да, товарищ Шабунин звонил, — подтвердил Семин и откинулся на спинку стула. — Так что у тебя?
— Был в Рагозине, и, видишь ли… Быстрова, оказывается, убили!
— Почему же ты так решил?
— Сказал человек, который сам участвовал в убийстве…
Он не мог говорить с Семиным с той непосредственностью, с какой говорил с Шабуниным, поэтому и сосредоточился, чтобы возможно точнее передать подробности встречи с Выжлецовым.
— Погоди, пожалуйста…
Семин достал из стола пачку чистой бумаги и приготовился записывать.
Слава сосредоточился еще больше, слово не воробей, говорить надо ответственно, только то, что запомнил на самом деле.
Он рассказал, как происходили похороны, как вернулся с Быстровой, как Выжлецов попросил подвести, рассказал даже о разговоре с Сосняковым.
Семин все записывал и записывал, иногда жестом показывал, чтобы Слава говорил медленнее, и писал, писал, покрывая четким размашистым почерком листок за листком.
Слава надеялся, что Семин проявит хоть какое-то волнение, ведь он знал Быстрова не меньше Славы, возможно, именно Быстров давал Семину рекомендацию в партию, но Семин остался безучастным до конца рассказа.
— Все? — спросил Семин.
— Все, — сказал Слава.
— Пустое дело, — сказал Семин.
— Что — пустое дело?
— Все, что ты сейчас рассказал, — сказал Семин, — все это маловероятно.
Слава не верил своим ушам.
— Зачем же Выжлецову наговаривать на себя?
— Чтоб напугать тебя, — снисходительно объяснил Семин. — Участвуй он на самом деле в убийстве, никогда и никому бы об этом не рассказал. Думаешь, ему следом за Быстровым в петлю захотелось? Подтвердись твой рассказ, Выжлецову высшей меры не миновать.
— А все эти подробности?
Семин поиграл школьной ручкой, ловко покрутил, обмакнул перо в чернильницу и сделал на листке пометку.
— Послушай, Ознобишин, ты читал писателя Достоевского? А я читал. Не положено рассказывать о совещаниях в ЧК, но тебе скажу. Голикова знаешь?
Кто в Орле не слышал о Голикове? Это был, фигурально выражаясь, карающий меч пролетарской революции, а проще — недавно председатель Орловской губчека, а ныне начальник губернского отдела ГПУ.
— Так вот, Яков Захарович, — ну как же, для Семина Голиков просто Яков Захарович! — говорил нам на совещании: очень советую обратить внимание на писателя Достоевского, прочтете не без пользы, выдающийся криминалист. Поверишь ли, я пять ночей читал…
— С чем тебя и поздравляю. Только при чем тут Достоевский?
— А при том, что это только у Достоевского преступники приходят в следственные органы и сами каются в содеянных преступлениях.
Выжлецов оказался прав, не верил Семин Ознобишину.
— Но ведь Быстрова вынули из петли?
— Нервишки не выдержали, спился. У меня на эту тему множество донесений.
— Василий Тихонович, ты же знал Быстрова, разве он способен был полезть в петлю?
— Способен. Характерный случай перерождения. Оторвался от масс. Опустился. Что ему еще оставалось?
Славе вспомнилась остренькая мордочка Выжлецова.
Нет, Выжлецов не врал, он почувствовал свою силу…
Сердце Славы раздирала жалость к Быстрову. Пропасть так бессмысленно, зазря…
Глухое раздражение нарастало в нем против Семина. Он указал на пачку исписанной бумаги.
— Для чего же ты записал мой рассказ?
— Для архива, — любезно объяснил Семин. — На всякий случай. Может, когда-нибудь и пригодится.
Слава зло посмотрел на Семина.
— Значит, Выжлецов останется безнаказанным?
— Не было преступления, не будет и наказания.
— А я уверен, что Выжлецов преступник.
— С нашей, классовой, точки зрения, безусловно, преступник, — согласился Семин. — Пойми, Ознобишин, неужели ты думаешь, у меня в Рагозин