щади. Выжгли на груди пятиконечную звезду. Харламов поднялся на помост, отстранил палача. «Отойди, — сказал Семен Дмитриевич. — Я служил рабоче-крестьянской власти и сумею за нее умереть». Сам накинул себе петлю на шею…
Александра Семеновна не проронила ни слова.
Встала, как всегда, постелила в классе постель и подошла к мальчику.
— Сегодня я буду спать на твоем месте, — сказала она. — А ты ложись вместе со Степаном Кузьмичом.
Ушла и закрыла за собой дверь.
34
Быстров и Славушка проснулись одновременно.
Славушка собрался, как на пожар.
Быстров приоткрыл дверь в класс. Александра Семеновна сидела за партой. Славушка так и не понял: ложилась она или нет.
— Шура, мы едем…
— Хорошо, — безучастно отозвалась Александра Семеновна.
Быстров вывел из сарая Маруську, вскочил в седло и обернулся:
— Удержишься за спиной?
Славушка уцепился за всадника, Маруська рванулась, они понеслись.
Домчались до леска позади Кукуевки, там Быстрова ждал отряд.
Подозвал Еремеева:
— Есть запасной конь?
У Еремеева в запасе было все — и конь, и оружие, и даже лишняя шинель, хотя и не по росту мальчику.
Еремеев вопросительно взглянул на Быстрова.
— На Корсунское, — сказал тот. — Дошел слух, собирается наша княгиня наделать глупостей…
Единственную титулованную помещицу в волости — княгиню Наталью Михайловну Корсунскую — Быстров называл нашей потому, что в ранней молодости Степана Кузьмича она его опекала, в четырнадцатилетнем возрасте Быстрова взяли в помещичий дом поваренком, он показался молодой Наталье Михайловне удивительно смышленым мальчиком, и она надеялась, что со временем из него получится неплохой повар. Но Быстров провел на барской кухне менее года, ему быстро наскучило шинковать капусту и крутить мороженое, он удрал из родного села к дальней родне в Донбасс и работал на шахте, пока его не призвали в армию.
Наталья Михайловна была вежлива с прислугой, вежлива была и с поваренком, со Степочкой, у Быстрова сохранились о ней добрые воспоминания, после революции Корсунских потеснили, землю и скот отобрали, но самой Наталье Михайловне с сыном и сестрой позволили остаться на жительство в бывшем своем доме.
Однако бывшие помещики многим на селе были как бельмо на глазу.
С приходом деникинцев они опять как бы вышли на сцену и провожать отступающее белое воинство собрались даже слишком демонстративно.
По этой причине Сосняков и не находил себе места.
Принимался читать — не читалось, принимался подлатать старые валенки — дратва не продевалась. А рядом гремела ухватом мать, с шумом ставила в печь чугуны с картошкой, заметно серчала, с утра была не в духе.
— Ты чего? — спросил Иван мать.
Она шаркнула ухватом по загнетке.
— Молебствовать собираются!
— Кто собирается?
— Известно кто — господа! — Все уже знали, что княгиня провожает сына в деникинскую армию. — Неужто наши не совладают с белыми?
— Как не совладать, когда их гонят?
— Гнали бы, сидели бы господа дома!
Наступили решительные дни. Алешка уйдет, всем дезертирам пример. Нельзя ему покинуть село.
После того как Ивана выбрали секретарем комсомольской ячейки, он избегал встреч с Корсунскими, конфликтовать как будто было не из-за чего, но и здороваться тоже не было охоты; однако тут исключительное обстоятельство.
Иван дошел до усадьбы, дождался, когда Аграфена Ниловна, бывшая княжеская кухарка, выскочила зачем-то во двор.
— Ахти, кто это?
— Вышли сюда князька…
Алеша не заставил себя ждать, спустился с террасы, остановился у клумбы с отцветшими настурциями, взглянул на Ивана и тут же отвел глаза.
— Чего тебе?
Сосняков сказал, что Алеша не должен никуда уезжать, дурные примеры заразительны, это не в интересах самого Алексея, зачем поддерживать то, что должно неизбежно рухнуть, он запрещает Корсунскому куда-либо отлучаться…
В голосе его зазвенели угрожающие нотки.
Алеша не перебивал, лишь постукивал носком сапога по кирпичикам, которыми обложена клумба.
— Что ж ты молчишь? — спросил наконец Сосняков.
Алеша почувствовал, как кровь приливает к лицу. Корсунские ни перед кем не склоняли головы… Она в нем и забурлила — голубая кровь!
— Ты… Как тебя… — Носком сапога Алеша выбил осколок кирпича из земли. — Пятьдесят лет назад тебя велели бы отодрать на конюшне, а сейчас, — дискансом выкрикнул Алеша, — иди и радуйся, что нет на тебя управы!
У Ивана зашлось сердце. Влепить бы ему! Но даже на секунду он не поддался такому желанию. Все должно быть по закону. Помещик… Деды его травили таких, как Иван, борзыми да гончими, а этот вроде болонки, что сдохла у княгини в прошлом году. Маленькая и злобная. Пальцем придавишь, а норовит укусить.
Иван стиснул зубы. Черт с тобой! К тебе по-хорошему, а ты… Найдем для тебя веревку, обратаем!
Сосняков вернулся домой, заметался по избе… Завтрашний молебен — открытая контрреволюционная агитация! Где найти Быстрова? Носится отряд по волости, а не поймать…
— Мама, я пошел.
— Хфуфайку надень да набери в карманы картошечки.
На улице предрассветная синь. Знобит. Тоскливо. Сосняков идет через огород в низину, сухим руслом до рощи, меж мертвенных белых стволов до той самой балки, где не раз собирался отряд Быстрова.
Сидит на сырой земле. Ждет. Безнадежно ждать. Никого нет. Звонят колокола. Молебен! Тот самый проклятый молебен! Провожают Алешку…
С досады Сосняков жует картошку за картошкой. Соль забыл взять, от пресноты сводит скулы.
И вдруг — вот они… Еремеев. Славка и сам Быстров…
— Степан Кузьмич!
— Чего ты тут?
— Деникин возвращается!
— Ты, брат, того! Красная Армия гонит его…
Сосняков скороговоркой докладывает об отъезде молодого Корсунского.
— Молебен, говоришь?
На лицо Быстрова набегает тень.
— А ну ребята!
В Корсунском оживление ощущалось с утра. Как в большие праздники. Даже день выпал весенний. Будто не осень. Даже солнечно.
Наталья Михайловна вновь чувствовала себя поилицей. Хоть день, да мой! Тщательнее одевалась, смотрелась в зеркало, строже осматривала Алексея.
— Как ты держишься…
Алексей неуловимо сравнялся со всеми деревенскими парнями.
— Ты совсем забыл французский, Алеша?
— Почему, я заглядываю в книжки.
— Ах, язык без практики ничто!
Что затевает Наталья Михайловна, первой догадалась Варвара Михайловна.
— Поверь, Натали, ты затеваешь безумие!
— Ты наивна, Барб…
Барб под пятьдесят, Наталья Михайловна моложе на десять лет.
В пятницу Наталья Михайловна вызвала Аграфену Ниловну, сменившую в войну своего племянника Василия, повара Корсунских, ушедшего по мобилизации в армию, после революции Аграфена Ниловна ушла жить домой и приходила к Корсунским только в гости.
— Аграфена Ниловна, прошу на воскресенье обед, и обязательно любимые Алешины пирожки…
Потом она перечитывала письма мужа, убитого на германском фронте пять лет назад в Мазурских болотах. Потом на коленях стояла перед иконой Корсунской божией матери, молилась. Потом попросила сестру позвать Алешу и оставить ее с сыном наедине.
— Тебе надо идти в армию, — сказала она сыну. — Конечно, Россия достойна и лучшего царя, и лучшего полководца, Николай Александрович не был Петром, а Александр Иванович не Суворов, но следует быть среди своих…
— Чего же ты от меня хочешь?
Алеша хоть и огрубел, но сказалось воспитание, — не стал ни спорить, ни обсуждать решение матери.
— Я хочу, чтобы ты отправился в армию Александра Ивановича Деникина…
Тетка встретила его за дверью.
— Она дура! — воскликнула Варвара Михайловна. — Посылать своего ребенка к этим…
Она не находила слов.
— Тетя! — остановил ее Алеша. — Мамой владеют идеи…
Сам он не собирался в армию, но перечить матери не осмелился, многие их знакомые бежали на юг и дальше…
В субботу Наталья Михайловна послала Алешу за отцом Николаем, служившим в Корсунском больше двадцати лет.
— Прошу вас, отец Николай, отслужить в воскресенье молебен.
— По какому поводу?
— Провожаю Алешу в армию.
— В какую?
— Корсунские верны присяге…
— Увольте, княгиня, не могу.
— Как это не могу?
— Такое время. Поднявший меч… И благословляющий меч — тоже. Я бы не советовал посылать сына, Мальчик еще…
Наталья Михайловна встала.
— Я не прошу советов, отец Николай… Вы отслужите молебен в воскресенье!
— Со всем расположением, только не по такому поводу.
— Смотрите, потеряете приход!
— А это уж как консистория…
Наталья Михайловна отвернулась от отца Николая: трусливый деревенский поп!
Нашла парня, — помогла Аграфена Ниловна, — одна из баб за платье, одно из любимых платьев Натальи Михайловны, из настоящего лионского шелка, сшитое в Москве у Ламановой, согласилась послать сына в Успенское, там два священника, за одним из них, все равно за каким! Наталья Михайловна велела передать, что не поскупится.
Отец Валерий отказался наотрез, стар, болен, ревматизм, отец Михаил обещал…
Он прискакал в воскресенье, верхом, подобрав рясу под себя, красивый, улыбающийся.
Наталья Михайловна собирала сына всю ночь, Варвара Михайловна помогала и причитала:
— Это безумие. Ты губишь и его и нас. Ты судишь о большевиках по Быстрову. Ты мало сталкивалась с этими людьми…
Лошадей у Корсунских национализировали, у мельника Спешнева она выменяла добротную вороную кобылку на золотые часы.
Утром позавтракали своей семьей, Аграфена Ниловна считалась своей. Алеша ел любимые пирожки, остаток завернули ему на дорогу.
Молебен отслужили не без скандала, отец Николай не дал ключей ни от церкви, ни от колокольни, церковный замок не решились сломать, а на колокольню ребята забрались через окно.
Ребята звонили как на пасху, народ потянулся — и спектакль и политика, — какая мать пошлет родного сына на погибель!