иц перед сном надо обязательно!
Сам он далеко не красавчик, в потрепанной кавалерийской шинели и, увы, в буденовке!
Он привел Славушку в узкую комнату с одним окном, оклеенную обоями, серебряные цветы по зеленому полю, отставшими кое-где от стен, у окна железная кровать с продавленным матрасом, украшенная никелированными бомбошками, напротив черный стол с выточенными витыми ножками и два стула.
— Мое обиталище…
Они не знали, что эта комната надолго станет обиталищем Славушки.
— Дом купца Офросимова, торговец хлебом, вполне невежественный самоварник, отступил вместе с Деникиным, пора перебраться в Париж, сказал, уходя из дома…
На столе лежали три книжки: «История одного города», «Пролетарская революция и ренегат Каутский» и «Записки охотника».
— Читал? — спросил Андреев. — Одну только-только достал, а две самые любимые.
Славушка разочарованно покачал головой:
— Я бы выбрал другие.
— Люблю полезную литературу, — сказал Андреев и вернулся к Офросимову. — Мебель вывезли, а комнаты отвели под общежитие партработников. Неженатых…
Он переложил с подоконника на стол полкаравая черного хлеба. Принес откуда-то кружку молока.
— Пей. — Нарезал хлеба, с аппетитом принялся есть. — Пей, пей!
— А ты?
— Не люблю молоко…
Спать Славу Андреев уложил на свою кровать: «Коротковато мне на этой коечке, не могу вытянуться, частенько перебираюсь на пол», постелил себе на полу, накрылся шинелью.
Когда проснулись, солнце стояло уже высоко.
— Проспали? — испугался Славушка.
— Сегодня воскресенье, — успокоил Андреев. — А впереди ночь в поезде, спать, вероятно, не придется.
Поезд из Курска, на котором Андреев рассчитывал добраться до Орла, проходил поздно вечером, от города до станции двенадцать верст, в запасе еще целый день.
— Не возражаешь погулять?
Славушка не возражал, но и не понимал, какие прогулки могут позволить себе комсомольские работники, когда надо готовить мировую революцию.
— И, может, не будешь возражать, если захватим Франю, Вержбловскую?
— А кто это?
Еще не слыша ответа, Славушка сообразил, что это и есть заведующая общим отделом.
— Хорошая девушка, — сосредоточенно говорит Андреев, — может быть, я когда-нибудь на ней и женюсь.
— А…
Больше Слава ничего не произносит, но Андреев понимает его восклицание.
— Еще не время, — строго говорит он. — Недостаточно мы знаем друг друга, и, кроме того, не кончилась война, мало ли что может…
— А откуда она?
— Из Польши. Ее мать попала в Орел в потоке беженцев, устремившихся в четырнадцатом году в Россию. Судьба забросила в Малоархангельск. Работала здесь портнихой, а потом нашла одного, в деревне сейчас, есть дом, огород…
— А Франя?
— Мобилизовали. Она комсомолка, — твердо произносит Андреев, — у нее красивый почерк.
Идут по заросшим травой улицам.
Коммунистки, работающие в укомпарте, их трое, да еще Франя, живут в крохотном сером домишке.
Андреев стучит в окно. Франя сразу появляется, точно давно уже стоит за калиткой и ждет появления Андреева.
— Ох!…
Она смущается при виде Славы, щеки розовеют еще больше, удивительно хороша. Славушка сам рад влюбиться, но разве он может это себе позволить, если Андреев в сто раз лучше.
— Куда? — спрашивает Андреев.
— В поле, — говорит Франя.
Славушке все равно куда, просто ему хорошо с ними, с Андреевым, с Франей, и долго будет еще хорошо.
Заросшая травой улица незаметно вливается в раскинутые перед ними луга. Сказочно, свободно и хорошо все окрест!
— Показать чудо? — спрашивает Андреев.
Франя смотрит на него во все глаза.
— Какое?
— Показать?
Петляет полевая дорога, уходят за горизонт волны желтеющей ржи.
Втроем рвут васильки.
Франя идет в венке еще красивее.
— Куда ты нас ведешь? — спрашивает Слава.
— Сейчас покажу вам чудо, — говорит Андреев. — Покажу, где начинается Россия.
Сухой лог, поросший травой. Дубовая рощица. Кривоватые крепкие дубки. Ничто им не страшно, не вырвать их из земли. Дубки, дубки…
Пониже, в логу, березы, зеленая травка.
Андреев подходит к березке. К самой густой и самой старой. Из-под ее корней, не поймешь даже откуда, бьется ключ, тоненький-тоненький ручеек, и чуть подальше прудок, сказочный какой-то прудок, и из него ручеек…
— Пейте, — говорит Андреев.
Наклоняется, зачерпывает горстью воду, пьет.
— Россия!
— Почему Россия?
— Да это ж Ока, Ока, это начинается Ока, — шепотом говорит Андреев. — Мы начинаемся…
Под березкой, в травянистом логу, льется самая русская река России.
54
По мнению заведующего конным двором, Андреев в небольшом чине, «что-то там по молодежи», но обслуживающий персонал побаивается Андреева, он ничего не требовал зря, но уж, если требует, лучше не перечить, вызовет в укомпарт к Карасеву, к самому Карасеву, рта не даст открыть, отчитает в присутствии Карасева, да так, что ни оправдаться, ни отбрехаться…
Поэтому для поездки на станцию Андрееву дали не пролетку, не ахти какое начальство, и не дроги, все-таки начальство, а глубокий трясучий тарантас, в котором уместилось бы все оргбюро.
Но оргбюро только провожало Андреева:
— Вы, ребята, не задерживайтесь в Орле, печать привезите, невозможно без печати… И литературы! По юношескому движению… — Всем наказывали привезти литературы. — Поддайте им жару, пора губкомолу повернуться лицом к деревне…
Делегация погрузилась в тарантас.
Кучер — ровесник Андрееву.
— Ты почему не в комсомоле?
Андреев знал всех членов городской организации.
— А умирать никому неохота, — вразумительно ответствовал кучер. — Не на фронте, так здесь от кулаков, а то так и сами себя порешите.
— Ну, мне тоже умирать неохота!
Андреев засмеялся, но разговора не получилось.
Приехали на станцию, чуть стемнело. Билетов не продавали, в вагоны садились по мандатам, а чаще просто захватывали места. Против ожидания сели необыкновенно легко, их пустили в штабной вагон, лучший вагон в составе всегда называли штабным, и пассажиров оказалось немного. Андреев устроил Славу на верхней полке, постелил ему свою шинель, сам сел у окна: «Мне нужно подготовиться». Слава тоже хотел подготовиться — к чему? — и тут же заснул. Проснулся оттого, что Андреев дергал его за ногу, было уже светло.
— Приехали?
— Нет. Становой Колодезь. До Орла еще двадцать верст. Я сейчас приду…
На Становом Колодезе набирали дров и воды. Из вагона все бегали за кипятком.
Он принес в чужом котелке молока, купил у какой-то бабы за махорку.
— Завтракай.
— А ты?
— И мне хватит.
На этот раз тоже пил молоко. Слава смотрел на него с упреком, Андреев ответил с улыбкой:
— Ничего, брат, иногда и ложь во спасение.
А в Орле уже некогда прохлаждаться — опаздывали, по улицам бежали.
Губкомол!
Навстречу по лестнице спускался парень в новенькой кожаной куртке, в руках у него штук двадцать селедок, прижимает их прямо к куртке.
— Вы куда?
— На пленум!
Парень с селедками проследовал мимо, ступеньки через три остановился, секунду размышлял и опять окликнул малоархангельцев:
— Постойте, ребята!
Андреев обернулся:
— Чего?
— Можете взять по селедке.
Селедка соблазнительна, но… Они даже не ответили, ворвались в просторную комнату, в комнате ни одного стула, пять или шесть парней сидели на столах.
— Где пленум?
Один из парней молча указал пальцем. Андреев приоткрыл дверь. Комната поменьше, а народа побольше, у окна высокий парень с белесыми волосами и черными бровями произносил речь.
Он тотчас обратился к Андрееву:
— Откуда?
— Из Малоархангельска.
— Заходи, — покровительственно сказал парень и посмотрел на Славу. — А это что за ребенок?
— Секретарь Успенского волкомола, — сказал Андреев. — Самой крупной нашей организации.
— Товарищи, я предлагаю приветствовать представителя успенской организации, — сказал оратор без всякого перехода. — Если даже дети сплачиваются вокруг нашего союза, это говорит само за себя… Да здравствует революционная деревня!
Два или три человека похлопали в ладоши.
— Проходи сюда, садись рядом со мной. — Оратор указал на пол возле себя. — А теперь возвращаюсь к задачам союза…
Сидеть не на чем. Сюда, вероятно, собраны стулья со всего губкомола, кое-кто расположился прямо на полу.
Слава сел на подоконник. В комнате человек сорок, все старше его.
Оратор, круглолицый, розовощекий, с толстыми губами, неутомимо сыпал загадочные слова: экправ, соцобр, профобр, партпрос, физкульт, военепорт… Не все понимали этот язык. Оратора, как вскоре понял Слава, звали Кобяшов. Тот самый Кобяшов, который считался лучшим теоретиком в губкомоле. Председательствовал на заседании жиденький паренек с черными волосами, вьющимися, как у барашка, насупленные брови, морщины в углах рта, ему это, видимо, нравилось, нарочно кривил губы да еще пенсне на носу, металлическое, стариковское, на черном шнурке. К нему часто обращались: «Эй, Шульман!… Товарищ Шульман!… Зямка, Зямка!…», на что он отвечал металлическим голосом: «Товарищи, призываю к порядку!» — ему удавалось урезонить ребят, и они вновь начинали внимать Кобяшову.
— Мы должны прочно связать наши руководящие органы с низовыми ячейками и создать в своей среде атмосферу идейной сплоченности и острой ненависти ко всему мелкобуржуазному, — закончил Кобяшов и, помедлив, добавил: — И попрошу не аплодировать, у нас деловое обсуждение…
Но никто и не собирался аплодировать, наоборот, из угла, откуда во время доклада то и дело неслись задиристые реплики, вихрастый паренек прокричал:
— Мы сейчас вам скажем насчет экправа!
Но тут Кобяшов наклонился к Шульману, что-то тихо сказал, и тот тотчас же проскрипел на всю комнату:
— Было бы интересно послушать представителя успенской организации… — Он поманил Андреева, они пошептались, и Шульман объявил: — Слово предоставляется товарищу Ознобишину!