СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ Ленинградское отделение 1972
Две книги о войне
Невыдуманные рассказы о войне
Маленькая повесть и большие рассказы
ОТ АВТОРА
Как-то зимой 1942 года, в лютый мороз, приехав по «дороге жизни» со свирского участка фронта в осажденный Ленинград, я, по старой памяти, занес свои первые четыре военных рассказа в редакцию журнала «Звезда» и оставил секретарю, не совсем уверенный, что их смогут скоро прочесть. Время было тяжелое и все еще голодное, а в редакции работало всего два сотрудника.
Но рассказы прочли, на другой день меня нашли в городе и обрадовали вестью, что три из четырех рассказов будут напечатаны в одном из ближайших номеров журнала.
Рассказы эти действительно появились в январском номере «Звезды» за 1943 год, а через несколько месяцев мне на фронт прислали сотню экземпляров небольшой книжки под названием «Четыре рассказа», изданной Ленинградским отделением издательства «Художественная литература».
Так начиналась моя книга «Невыдуманные рассказы о войне».
Сознаюсь, среди своих книг я особенно неравнодушен к «Невыдуманным рассказам». Книга эта родилась из непосредственных впечатлений от фронтовой жизни. Уже само название сборника говорит о документальном характере рассказов. Особенно мне полюбился жанр рассказа-миниатюры. Правда, писать рассказы в полстраницы дело совсем не легкое.
«Маленькая повесть и большие рассказы» писалась в другое время и, как заметит читатель, в другой тональности и манере. Здесь присутствует повесть, да и рассказы стали большими, но они тоже создавались на документальной основе, невыдуманные.
Потому-то эти две книги о войне могут соседствовать
рядом, под одной обложкой. Писал я их в общей сложности около тридцати лет. Под ними можно поставить дату 1941—1971 гг.
Но и на этом, однако, не кончается моя работа над военной темой. Наряду с другими произведениями, я сейчас пишу третью книгу о годах войны. Она будет состоять из нескольких небольших повестей — в них прослеживаются судьбы людей, которых я знал на фронте. Будут в книге и новые рассказы.
Невыдуманные рассказы о войне
Ленинград в блокаде
Женщина в белой шали
Среди ночи мы стороной проехали станцию Паша и через час оказались в большой, но пустынной деревне.
Хорошо бы сейчас выпить горячего чайку! — мечтательно сказал шофер.
Да, хорошо бы, — согласился я, думая о чае как о чем-то несбыточном.
И вдруг в свете фар перед машиной показалась женщина в белой пуховой шали. Такие шали, помнится мне, я видел перед войной в Гори, где туристы покупали их за бесценок у местных вязальщиц.
Стой! — кричала женщина, подняв руку.
Шофер резко остановил машину.
Давай вон к тому дому! — прокричала женщина в белой шали.
Кто ты такая... чтобы приказывать? — толкнув дверцу кабины, взорвался шофер.
Человек! — ответила женщина и, поскрипывая валенками по снегу, пошла к дому.
Че-ло-век! — откинувшись, протянул шофер, ошеломленный ответом.
Так, — сказал я, вылезая из машины.
Мы вошли в жарко натопленную просторную избу, половину которой занимала русская печь. На столе стоял поющий самовар.
Раздевайтесь и располагайтесь как дома. — Хозяйка поставила на стол стаканы и солонку с крупной почерневшей солью, спросила, есть ли у нас, военных, что покушать, подошла к кровати, на которой, раскинув руки, спал мальчик лет восьми, поправила на нем одеяло и, бросив нам: — А вы чаевничайте! — ушла.
Мы ее и разглядеть-то не успели, нашу благодетельницу, не то что расспросить... Переглянувшись с шофером, мы скинули полушубки и принялись за чай. Распахнув ворот гимнастерки, блаженно улыбаясь, истекая потом, шофер держал блюдце на растопыренных пальцах и хрустел сахаром.
После пятого стакана, распаренные, словно после бани, мы пересели на лавку у заиндевелого окна и стали крутить цигарки.
В это время у крыльца раздался шум машины, послышались голоса. Дверь в избу широко распахнулась, и в комнату вошли измученные, продрогшие люди в невообразимых одеяниях, волоча за собой помятые чемоданы, узлы и свертки. Среди них был древний старик и трое детей.
Вслед вошла и хозяйка дома. Она энергично размотала пуховую шаль с головы, сбросила шубенку. Это была краснощекая чернобровая женщина лет тридцати пяти, совсем не красавица, с тугой косой, перекинутой на могучую грудь. Рассадив эвакуированных ленинградцев за столом, она принесла гору тарелок, большую миску капусты и чугунок горячей картошки. Перед детьми хозяйка поставила по кружке молока и по куску черного хлеба.
За столом, как стон, раздалось:
Подумать только — квашеная капуста!
Что может сравниться с картошкой в мундире!..
Вы слышите, как поет самовар?
А вы чувствуете запах хлеба?.. Это ржаной хлеб! — прослезившись, сказал старик.
Пока за столом шел «Лукуллов пир», хозяйка внесла в комнату большие соломенные матрацы и разложила их вдоль стены. Потом подсела к нам на лавку, скрестив свои большие руки на груди.
Шофер, застегнув ворот гимнастерки, осторожно спросил у нее:
От кого, хозяйка, держишь этот пункт?
От себя... Колхоз наш эвакуировался еще в августе... Какой еще такой «пункт»? — вдруг сердито посмотрела она на него. — Изба как изба...
Так и торчишь всю ночь на дороге? — смутившись, решив сказать ей что-то очень приятное, спросил шофер.
-— Не торчу, а дежурю на дороге! — строго поправила она его. — Ночью — я, днем — Валерик. На таком морозе не поторчишь! Селезенки померзнут!
А в деревне есть еще кто-нибудь? — вмешался я в разговор, чтобы выручить совсем уже обескураженного шофера.
В том-то и дело, что никого, а то бы горя не было! Мы уж как-нибудь дежурили бы по очереди. — Она тяжело вздохнула, опустив глаза. — Я оставалась с фермой, потом сдала коров уполномоченному от фронта и так никуда не собралась уехать. Все мужа ждала!.. Он у меня воюет где-то тут рядом — не то на Ладоге, не то ца Свири, а где точно, не знаю...
Шофер попытался заплатить ей за чай, но она так грозно посмотрела на него из-за плеча, что он готов был провалиться сквозь землю.
Когда мы собрались уходить, хозяйка оделась, закуталась в свою пуховую шаль и проводила нас до нашего грузовика.
Мы уехали в сторону Ладожского озера, она осталась встречать проходящие машины — в осажденный Ленинград и из Ленинграда.
Долго виднелась в предрассветной мгле среди сугробов ее одинокая фигура.
Старуха идет по лесу
Едем тихим, заснеженным лесом. Ель, ель на всем пути. Свет от фар напоминает собак, бегущих впереди охотника. Два луча точно обнюхивают дорогу и чего-то ищут...
— Вот так американцы охотятся на зайцев, — говорит шофер. — Это называется охота с фарами. Заяц, попавший в луч, никогда уж не уйдет от охотника.
Скрипит снег под шинами, мимо мелькают деревья — голубая пустыня и тишина, — и так клонит ко сну.
Вот фары нащупывают среди деревьев что-то ярко- красное. Ограда. Красная ограда. Братская могила.
и
Красный, цвета крови, памятник. Красные бумажные цветы по углам. И на всем этом легкий покров снега.
Машина вырывается из лесного плена. Едем глухим пустырем, лощиной, местами недавних боев в районе Войбокало.
Небольшая мертвая деревушка. Занесенные почерневшим снегом полуразрушенные избы. Зияющие провалы вместо окон и дверей. Нетронутые русские печи на пепелище. Перевернутый немецкий танк на дороге. Автобус без колес. И дальше — часовенка. Она почти вся занесена снегом. Только сияет крест. Крест на снегу. И рядом, будто собираясь обнять его, серебристая ель, наклоненная к кресту.
И снова машина въезжает в лес.
Фары нащупывают впереди что-то темное... Навстречу, согнувшись в три погибели, идет старуха. Она тащит саночки с грузом.
Шофер останавливает машину, спрашивает:
Куда держишь путь, бабушка?
На Урал, сыночек, — отвечает старуха, с трудом выпрямляя спину, — на Урал!..
Эвакуированная?..
Да, сыночек, из Ленинграда.
Из Ленинграда да на Урал?.. Ведь это очень далеко, бабушка.
Знаю, сыночек, да что поделать. Везу старику инструмент. Сам уехал с заводом, а инструмент оставил. Личный он у него, всю жизнь собирал, сейчас и понадобился... Вот доползу до станции Бабаево, а там — железная дорога, там уж будет полегче. ..
Шофер выпрыгивает из кабины, открывает инструментальный ящик, привязанный к саночкам, любовно перебирает на свету инструменты, говорит:
Да, знатный инструмент. Может быть, бабушка, повернуть машину и малость тебя подвезти?
Вы мне не попутные, — отвечает старуха, берясь за лямки. — Езжайте себе с богом...
И мы едем с богом. Снова два луча рыскают по дороге. И снова ель, ель, ель на всем пути...
Художник вырубает могилу для сына
Ночь темная и ледяная. Справа, в километре от нас, проходит передний край. Над лесом кровавится зарево. Это на том берегу Свири враг жжет дома, освещая реку. То и дело в небо взвиваются ракеты — белые, зеленые, красные, иногда трех цветов одновременно, как во время фейерверка.
Сумасшедшая ночь!—говорит шофер.
Далеко впереди что-то маячит на дороге, и шофер вскоре останавливает машину.
Поперек шоссе стоит крытый брезентом грузовик, суетятся какие-то люди. Фары грузовика светят в заснеженный лес. Меж сосен виднеется человек в клетчатой курточке. Рядом с ним на снег брошена шуба. Человек бьет топором по мерзлой земле, а другой, в меховых рукавицах, выгребает куски земли из неглубокой ямы и отбрасывает в сторону.
Откуда вы? Куда? .. — спрашиваю я, выходя из кабины.
Ко мне подходит старик с накинутым на плечи цветастым ковром.
Мы из Ленинграда, совсем запутались в этих местах, — говорит он. — Когда переезжали через Ладогу, внучек наш замерз на коленях матери. Он был тихий ребенок, мы не заметили, когда это случилось...