Они были потрясены и вскочили с постели.
Человечек ушел.
И тогда старушки обменялись быстрым поцелуем, таким сильным и страстным, каким только могли, и целовались, пока он не вернулся в свою комнату и вновь не прижался ухом к полу, чтобы подслушивать за ними.
Это был незабываемый поцелуй, решили они.
~~~
ДВЕ СТАРУШКИ, всю жизнь любившие друг друга страстной любовью, оставались ревнивы до седых волос. Ревность следовала за ними по пятам, терзала их. Когда одна из них выходила из дому, вторая приникала к окну: не заговорил ли кто с той, не улыбнулась ли она кому, не сунул ли ей кто в руку секретную записочку?
Жизнь казалась им тяжелой, почти невыносимой. Мучения и тревоги наконец одолели их, и одна из старушек умерла.
«В этом нет ничего страшного», — частенько говорили они друг другу. Они были неверующие, эти старушки. «После смерти ничего нет», — так они всегда думали. Хотя никогда об этом не говорили, считая подобные разговоры пустословием. Однако, к своему удивлению, первая старушка заметила, что и собственная смерть не разлучила ее со второй старушкой. Тело ее унесли и похоронили. «И все-таки она оставалась там — моя душа, что же, назовем это моей душой, — думала она, — и могла слышать и видеть, и даже читать мысли. Как странно, как странно!» Ей казалось, что ее несправедливо обидели, — выходило, что правда была за верующими, а не за ней!
Но поделать было ничего нельзя. Она следовала за другой старушкой, как привязанная. Ей не удавалось ни улететь, ни раствориться в небытии.
К ее вящему удовлетворению, глаза у второй старушки частенько бывали на мокром месте, особенно в первые несколько недель, и она всхлипывала и взывала:
— Где ты? И почему я только не умерла первой? Ох, как же я тебя любила! Ну почему тебя здесь нет?!
«Поймешь когда-нибудь», — думала первая старушка.
Потом на первую старушку посыпались упреки, которые она находила несправедливыми: «Ты вечно думала только о себе»; «Иногда я тебя просто ненавидела!» И однажды: «Собственно, я даже рада, что тебя больше нет».
Первая старушка приходила в ярость, металась по комнатам. «Что же, это теперь вечность будет продолжаться?» — думала она. Ее трясло, — по крайней мере, ей так казалось. Но пощады не было.
Однажды, в полуденный час, вторая старушка встретила в парке другую маленькую одинокую старушку.
Через некоторое время старушки уже ежедневно навещали друг друга, обнимались и нежно покусывали друг друга за ушко.
Вторая старушка утверждала, что еще никогда не была так счастлива.
«Смерть ужасна, ужасна! — думала первая старушка. — Знал бы кто-нибудь!»
Но она понимала и то, что при жизни никому таких вещей постичь не дано и что верующие, скорее всего, просто верно угадали.
Она замирала рядом со второй старушкой при каждом ее поцелуе, прислушивалась к стонам наслаждения и чувствовала себя опустошенной, заброшенной. И не знала, куда деваться.
~~~
ДВЕ СТАРУШКИ.
Одна старушка сидела у смертного одра другой старушки.
Вторая старушка велела ей уходить.
В отчаянии стояла первая старушка за дверью. Она сжала руки так, что ногти одной руки вонзились в ладонь другой, закусила губу и вновь вошла в комнату.
— Я хочу посидеть с тобой, — сказала она.
— А я хочу быть одна, — возразила вторая старушка.
— Я буду тихо.
— Нет! Дай ты мне умереть спокойно.
— Я тебя люблю.
— Оставь меня одну! Это слова умирающей, понимаешь ты это или нет? Ступай же!
Она выкрикнула это из последних сил.
Первая старушка вышла из комнаты разбитая, с пульсирующей в висках головной болью. Она прижалась ухом к двери и прислушалась. Вскоре она услышала медленное, размеренное дыхание и легкий храп. Очень осторожно, на четвереньках, она вползла в комнату. Иначе она поступить не могла. Сжавшись в комок, она уселась в ногах кровати.
В комнате было темно.
Вторая старушка неподвижно лежала на постели.
Было тихо.
Немного погодя вторая старушка тяжело вздохнула и медленно проговорила, надолго замолкая между словами:
— Не думай, я все слышала.
После этого она умерла. Непродолжительный хрип — и ее не стало. Долго еще сидела первая старушка на полу. Потом встала и наклонилась к холодному телу второй старушки.
Ее головная боль прошла. Но теперь ужасная мысль пронзила ее мозг. «Бросила меня, — заключила она, — вот оно как. С собой бы она такое проделать не позволила, — с горечью подумалось ей. — Бросишь ее, как же». Она принялась рвать на себе волосы, прядями.
Ей следовало бы вызвать врача, позвонить внучатой племяннице и гробовщику. Но ничего этого она не сделала. Она присела рядом со второй старушкой.
Распахнулось окно. Ледяной ветер ворвался в комнату. «Даст Бог, просквозит меня, — подумала она. — О, хоть бы мне уж насмерть простудиться».
~~~
ДВЕ СТАРУШКИ.
Одна старушка сказала:
— Жаль, все-таки, что ничего нельзя оставить на память о покойнике.
— Что ты имеешь в виду? — спросила другая старушка.
— Ну, скажем, руку там, ногу или нос…
— Но волосы же можно сохранить, или ногти?
— Да ну, это что, — сказала первая старушка. — Нет, я имею в виду что-нибудь такое цельное… ну, как бы это объяснить… да нет, все равно не положено.
— А почему не положено? — спросила вторая старушка.
— А по закону. Нельзя покойников на сувениры разбирать.
— Ах вот оно как, — сказала вторая старушка. — Вот не знала.
Тогда первая старушка рассказала, что в детстве у нее была собака и что однажды она замерзла, ночью, в саду. Та ночь выдалась очень холодной, а собаке где-то защемило пасть капканом, и она не могла лаять. Ее нашли на следующее утро, заледеневшую в камень. Отец хотел поднять ее, но уронил, и одно ухо откололось и отлетело в сторону.
— Когда промерзаешь насквозь, и очень быстро, то прямо в фарфор превращаешься, — сказала первая старушка.
— Ого, — сказала вторая.
— И мы это ухо оставили себе.
Старушки любили друг друга и готовы были друг для друга на все. Они чувствовали, что им осталось недолго, и сострадали той из них, которой придется остаться с пустыми руками, как они это называли.
Однажды ночью, в трескучий мороз, вторая старушка выскользнула из дому. Она разделась догола, сложила свои веши в сарае и уселась на перевернутое ведро на садовом столике.
Первая старушка нашла ее на следующее утро.
Горе ее было бесконечно. Она содрогалась от рыданий в своей поношенной меховой куртке. Она хотела погладить вторую старушку, но та с тяжелым стуком свалилась с ведра на стол, а со стола на землю.
И от нее откололось все: пальцы, уши, ноги по щиколотку.
Первая старушка отпрянула, но все же подобрала пару пальцев и сунула в карман.
Несколькими часами позже явился владелец похоронного бюро, краснолицый толстяк.
Его сопровождал молчаливый помощник.
— Холодно, — сказал владелец похоронного бюро. — Вот же ведь холодина!
Мужчины уложили мертвую старушку в гроб и принялись подбирать отбитые члены.
— Еще кое-чего не хватает, — сказал владелец похоронного бюро. — Пары пальцев недостает.
Вместе с помощником они ползали по саду, шарили в кустах и рылись в заледеневших отбросах.
— Ну вот что, — сказал наконец владелец похоронного бюро. — Закатились они куда-то. А может, и хорек утащил. Слыхали, небось, сейчас в этих местах страсть сколько хорьков расплодилось?
— Нет, не слыхала, — сказала старушка.
— Точно, — сказал владелец похоронного бюро. — Бандиты, одним словом бандиты. Просто ублюдки, если позволите употребить выражение. Прямо все подряд тащут. Однако, не пройдете ли в дом. Уж очень подмораживает. Охо-хо.
Старушка спрятала пальцы в пустую банку из-под варенья. С каждым месяцем они все больше сморщивались и желтели. Иногда ей нестерпимо хотелось достать их из банки и прижать к щеке. Но она сдерживалась. И все же ее не оставляло ощущение, что пальцы по-прежнему были неотъемлемой частью другой старушки, а остальное было просто невидимо и неподвижно сидело на каминной полке и глядело на нее.
— Все может быть, — говорила она. — А если это так, то ты меня сейчас слышишь. Здравствуй, лапочка.
Иногда она сожалела, что взяла два пальца и ни одного уха. Она так любила уши второй старушки. Многие годы напролет она нежно покусывала их и нашептывала в них: «Ах, как же я все-таки тебя люблю».
~~~
ДВЕ СТАРУШКИ.
Одна старушка придиралась ко второй старушке, предостерегала ее и записывала все ее проступки: «Не смотри с таким убитым видом», «Смени-ка запашок, для разнообразия», «Что ты с таким шумом руки моешь», «Ешь потише, свинячь поменьше», «Неужто тебе нечего надеть, кроме этого зеленого платья?», «Отвечай внятно и, прежде всего, с улыбочкой».
Каждое предупреждение, каждое требование она повторяла по сотне раз. Она вела им учет. Но это не помогало.
И тогда она вытолкнула вторую старушку из окна, с четвертого этажа.
Полиции она это объясняла так:
— Но я же ее предупреждала, и не раз, и не два — сотни раз! — Она размахивала записками, на которых учитывала свои придирки. — Только про одно это зеленое платье, которое на ней было, ну, вы видели, вот это, сто тридцать раз, да нет, какое там, сто сорок раз я ей повторяла, что меня от него тошнит, от этого платья! Но она же не слушала. Она никогда не слушала!
В ярости она топала ногами.
— Я ее любила, — кричала она. — Для меня это ужасней, чем для кого другого. Вы-то ее не знали. — Она оглядывалась вокруг в поисках кого-нибудь, кто был бы способен ее понять. — Что она была для вас? Да ничего. А для меня — все на свете.
Один из полицейских поскреб под подбородком и сказал:
— Придется нам арестовать вас.
— Арестовать? — вскричала первая старушка. — После всего, что мне пришлось пережить?
В камере, куда ее посадили, она трясла решетки, барабанила в дверь, швырнула надзирателю в лицо миску с едой.