Он сказал, что вынужден уехать на полгода, но квартиру терять не хотел бы.
– Я бы хотел, с вашего, конечно, позволения, чтобы там жил мой друг, дальний родственник. Он человек тихий, деликатный. Я головой за него ручаюсь. Вы мне большое одолжение сделаете, если согласитесь.
– Что-то случилось? – спросила она его встревоженно.
– Нет, нет.
Он был смущен ее участием, совершенно им не заслуженным.
В клуб он зашел под вечер и попросил расчет.
Стемнело. Он шел по Мясницкой к Лубянке. Он завершил все дела, со всеми попрощался, оборвал связи и как будто уже не существовал.
Спешить было некуда, поезд отправлялся в 21.15.
Он зашел в “Библио-Глобус”. Народ толкался у книжных стеллажей. Он снял с полки энциклопедический словарь. Открыл на слове…
…ФЕНОТИП – совокупность всех признаков и свойств организма, сформировавшихся в процессе его индивидуального развития.
Складывается в результате взаимодействия наследственных свойств организма – генотипа и условий среды обитания.
Тогда, в сумеречном свете круглой лампы под потолком, Андрей
Андреевич сказал, что по его опыту…
– …а он, поверьте, у меня велик, судьбу изменить невозможно. Ваша личность и есть ваша судьба. Можно повернуть вопрос другой стороной
– нельзя ли, в таком случае, изменить личность? Звучит на первый взгляд нелепо. Ведь изменить личность – это значит, изменить прошлое: условия вашего зачатия, развития в чреве матери, рождения, воспитания, обстоятельств жизни, – всего того, что нас формирует, а лучше сказать – составляет. Нет, изменить эти обстоятельства не в моей власти. Я не волшебник. Я не фантазер, но тоже думаю время от времени, ах, если бы все сложилось иначе, и я был бы другим. Вы даже не представляете, насколько другим. Вы не представляете, сколько в нас таится – других. Других личностей, других судеб. Каждый человек
– сад расходящихся тропок, и порой очень далеко расходящихся. Две клетки – мужская и женская – ваше начало. Из них мог бы выйти другой человек, если бы… Если бы погода другая в момент их слияния, или музыка. Вы лишь один из многих, вариант, возможность, веточка того странного призрачного дерева, в котором только одна веточка и становится видимой, осуществляется.
Затем Андрей Андреевич сказал, что, как ни странно, решение существует. Он сказал, что может сделать видимой другую веточку, другую возможность сделать осуществленной.
– Это ни в коем случае не волшебство. Я воздействую на организм специальным излучением. Я называю это перекодировкой организма. Я меняю не обстоятельства вашей жизни, а свойства вашего организма, как наследственные, так и приобретенные. Фенотип. Вы становитесь другим, собственным братом, если угодно. Другим – с другой судьбой.
Какой? Это я не могу предсказать.
Да разве можно во все это поверить?
Он перешел под землей Лубянскую площадь. Брел в толпе по Никольской.
А как поверить в то, что я умру?
Навстречу шла девочка. Взглянула на него.
Если она мне сейчас улыбнется, не умру.
Она улыбнулась.
Он очнулся в отдельной палате. Первый звук новой жизни – птичья трель. Трепещущий свет сквозь листья. Чистый спиртовой запах. И запах сосновой смолы. Он чувствовал отворенное за изголовьем окно.
Странно, что я себя помню. Знаю, что я гитарист, живу на Маленковке.
Я бы, наверно, не должен это помнить.
Руки лежали под одеялом и казались тяжелыми, обездвиженными, точно приваренными.
Это обычное мое ощущение – тяжелые руки. Где же его ощущения? Где же мой брат? Неужели не удалось? Ящик для излучения называют саркофагом. Я и ложился в него как в гроб – навсегда, но вот я здесь, где солнце, и все еще помню себя.
Он выпростал руку, забыв о ее тяжести.
Она была другой. Не такая бледная. И жилы так не выступают. Пальцы не короткие, но и не длинные, средние пальцы. Кисть маленькая, почти женская. Запястье узкое. Крепкое, но узкое. Чужое.
Он схватился за лицо.
Щетина. Не паутина, а щетина. Настоящая, колючая. Любопытно, какого цвета?
Волоски на кисти были темные, с рыжизной, с медным отливом.
Очень хочется есть, – подумал он. Кто – он?
В праздник Девятого мая на маленькой станции у выкрашенного свежей черной краской паровоза с красной звездой играл небольшой духовой оркестр железнодорожников.
Он уже сидел в поезде и смотрел на оркестр из окна. Он был в новой одежде, с новеньким паспортом в кармане, с новыми линиями на новой ладони. Поезд тронулся, оркестр поплыл мимо. Серый перрон. Багажное отделение.
Вагон был полон. Кто спал, кто читал, кто ел, кто глазел, как он, в окно.
Стеклянные корпуса завода за бетонной стеной. Пустырь. Девочка с веткой сирени. Казанка.
Он приник к окну. Поезд еще не набрал ход, и он успел разглядеть дом, в котором жил не так давно. На участках цвели вишни и яблони.
Белый цвет ослеплял. Кто-то стоял с ведром у колонки… Прощай, Казанка.
Он попросил у проводника чая. Туалет был занят. Вышел в тамбур, достал пачку сигарет. Руки слишком легкие, ловкие. Но сигарету вытащили неспоро, едва не сломалась. Про зажигалку он забыл. Вошел в тамбур паренек, дал огоньку. Он затянулся, задохнулся, закашлялся.
Бросил сигарету.
В туалете приблизился к зеркалу. Ростом стал ниже. Средний рост.
Плечи широкие. Глаза карие. Лоб высокий, умный. Волосы темные, немного вьются. Уже седина на висках. Расстегнул штаны. Ничего, нормально. Вроде бы. Ополоснул руки. Посмотрел знак на мокрой ладони. Знак обещал, что проживет он долго. Андрей Андреич уверил.
Сумрачно-тихо. Он у себя дома. Подошел к окну и открыл створку.
Пахнуло холодным воздухом. В эту майскую ночь обещали заморозки. Над платформой горели маленькие огни фонарей. Звуки слышались так отчетливо, будто укрупнялись расстоянием. Даже негромкий разговор далеко внизу слышался явственно.
Вот почему Бог – наверху. Лучше слышно. Все слышно. И слова, и мысли, и помыслы.
Он обошел с любопытством свой дом. Сел за стол на кухне, потрогал гладкую столешницу. Мобильник лежал. Уснувшая ящерица. Он нажал кнопку, и единственный ее глаз вспыхнул, ожил. Открыл шкафчик, рассмотрел баночки, которые там теснились. Выбрал жестянку зеленого чая. Поставил чайник.
Он ждал телефонного звонка, хотел услышать человеческий голос, и чтобы его голос кто-нибудь услышал. Хотелось поговорить с живой душой. Чайник вскипел.
По телевизору шел сериал, который он никогда прежде не смотрел. Он пил чай и следил за происходящим. Увлекся, и телефонный звонок его даже раздосадовал.
– Иван Сергеевич? – осторожный голос подруги.
Он представил ее серые глаза с расширившимися в полумраке коридора зрачками. Он знал, что звонит она из коридора, что ее мать смотрит в это время сериал. Они смотрят один сериал.
– Катя? Что-то случилось? У вас голос… Приезжайте, конечно.
Он вскочил, как будто собирался прибраться. Но прибирать нечего – квартира стерильна, прохладна и кажется совершенно чужой. Он тут лишний. И сладкие следы от чашки на строгой столешнице – лишние.
Чашку он ополоснул, следы – стер. Встал у окна.
Она. Сошла с электрички. Косынка малиновая под плащом. Косынку вместе покупали. Спустилась с платформы, свернула. В магазин. Зачем в магазин?
А вдруг она узнает его в нем, в другом, который глядит из зеркала карими глазами, но молчит, молчит, – нет его, не существует.
Прозевал. Она уже звонит в дверь.
Стояла на пороге с белой коробкой торта.
– Здравствуйте, вы извините, но мне хотелось о Николае немного поговорить, я ужасно боюсь за него, мне неспокойно, он мне снится…
Скороговоркой, торопливо. Глаза всматриваются.
– Я понимаю, беспокоиться нечего, заходите, Катя, вам здесь лучше меня все знакомо, пожалуйста, не смущайтесь. Давайте ваш торт.
Сейчас я чайник поставлю, уже остыл, так время идет, не замечаешь.
Они сидели на кухне, разглядывали друг друга.
– Куда он уехал?
– Он мне не сказал.
– А что он вам сказал?
– Не хочу ли я пожить у него, пока его не будет.
– А где вы жили до этого?
– В Бибирево.
Выскочило само собой это Бибирево. Совершенно не продумал легенду.
– Кем вы приходитесь Николаю?
– Родственник.
– Кто ваши родители?
– Вообще-то мы с Николаем братья.
– Странно. Он никогда о вас ничего не говорил.
– Не хотел, значит.
– Странно. Хотя. Это в его духе. На самом деле, я ведь знать не знаю, кто его родители…
Врешь, милая.
– …я вообще о нем мало знаю. Вы мне расскажете?
– Что смогу.
Часть третья
К сорока годам не иметь ни друзей, ни врагов, ничего, что связывало бы тебя с людьми, никаких отношений, обязательств! Есть, правда, знающие о твоем существовании через того, другого. Но это знание несущественно.
Иван Сергеевич, Иван Сергеевич – так меня зовут. Я живу на
Маленковке. В гараже стоит машина, чисто отмытая, странно, что я помню холодное прикосновение к ее корпусу, я, Иван Сергеевич, еще ни разу к ней не прикасался. Не хочется.
Впереди лето. И я провожу его. Деньги трачу умеренно. С прежними знакомыми отношений не налаживаю. Записываю, по совету А.А., впечатления о себе и обо всем. Самоощущение такое, будто я шпион, только не знаю, как вернуться в ту страну, откуда прибыл, да и не помню ее, полная амнезия, не знаю также, зачем я здесь, в чем моя миссия. Разве что в записи впечатлений – для ради науки. Кстати, почерк мой изменился, стал, как ни удивительно, спокойнее, тверже. И писать мне нравится. Впрочем, как и прежде. Есть ли разница в стиле, мне трудно судить. Я перечитал письма с Казанки и не знаю, есть ли разница. Твердо могу сказать, что во вкусах наших разница есть. И
Катя его мне в конечном счете не очень понравилась. Слишком молода, что ли. Или глаза серые не люблю? Во всяком случае, видеть мне ее не хочется, да и она шагов не предпринимает. И мне хотелось бы познакомиться с какой-то совсем другой женщиной.