Возвращение не заняло много времени. Мы доплыли до пляжа, держась рядом, чтобы не потерять друг друга. Выбрались из воды, обсохли, оделись, поднялись по тропинке. У Петера в кармане летнего пиджака оказался фонарик. Кусочек стены с дверцей внезапно оказался тут как тут – за кустами. Cлукавил ли я, говоря о нереализованных возможностях? Кое-что ведь реализовалось. В то время я думал, что всего важнее дверь, ведущая к новому...
6
Коротко стриженная голова Хелены лежала на моем плече. Над нами был слегка облупившийся потолок недорогого отеля. «Любовная сцена», – скажет с иронией кто-то, в том числе и я сам. Добавлю – неожиданная для меня, такого, каким я был тогда, любовная сцена. Иногда, поддаваясь соблазну лёгкого обобщения, я могу сказать о выходцах из тогдашнего СССР, что все мы были дети несвободы. Но что мы знаем о людях Запада? Вообще о других людях? Что они – дети свободы? Верится с трудом. У свободы бывают свои приливы и отливы, райские долины и оазисы в пустынях. Размашистые обобщения вырастают из скудости примеров. Всё же в какие-то эпохи, в каких-то местах свободных людей легче встретить – например, тогда, на сломе времён, в Западном Берлине в 1989 году.
Утром после пленарного доклада Хелена потянула меня за рукав: «Идём». Я думал, что Петер ждёт нас где-нибудь на улице, но его не было.
Мы проехали несколько остановок на метро, U-bahn’e. Кройцберг. Склон холма, замусоренные улочки. Граффити. Маленький парк с загорающими. Отель – три окна по фасаду. На первом этаже какая-то лавка, чтобы попасть к администратору, надо вскарабкаться по узкой лестнице на второй. За стойкой – сонный турок. Хелена обменивается несколькими фразами по-немецки, расплачивается (марок тридцать или сорок), получает ключ.
Ещё на два этажа вверх по скрипучей лестнице. Тонкая дверь – вроде тех, что в СССР в то время называли картонными. Замок смешной, очевидно, что его недавно ломали, а потом кое-как починили. Но мы всё же закрываемся на два оборота. Поцелуй – такой естественный, такой долгожданный. Мягкие губы, запах чистой кожи без макияжа.
И – два часа немыслимой ещё за несколько минут до этого свободы.
Мы, конечно, говорили друг другу какие-то слова, но разговором, в обычном смысле, это не было. Разговор состоялся позже, когда мы лежали рядом, полуприкрывшись простынёй, и глядели в потолок.
– Тебе, наверное, теперь будет легко ездить. Границы откроются...
– Похоже на то... – Мы с Петером поедем в Японию, его берут программистом в банк. У нас будет приличный заработок. У тебя тоже. Ты сможешь к нам приехать...
– Конечно... – я поцеловал Хелену в плечо. Мы уже не обращали внимания, на каком языке говорим.
– Мы с ним хотим взять билеты на транссибирский экспресс.
Мы откинули простыню, снова прижались друг к другу... Но через полчаса всё же надо было уходить. За временем Хелена следила строго.
7
На следующий день, накануне моего отъезда, Хелена с Петером снова позвали меня в армянский ресторан. Днём, в обеденное время.
Естественно, я ни на минуту не мог забыть об отеле в Кройцберге. Не знаю, как у других, но у меня острота переживаний сначала обычно усиливается, достигая максимума через день или два, и только затем пережитое тускнеет и постепенно погружается в Лету. Но о двери в стене я также думал не переставая.
Мне было неловко перед Петером, и я старался ничем не выдать свою близость к Хелене. Они держались спокойно и любезно, но всё равно чувствовалось напряжение, хотя, возможно, я сам и был его главным источником.
Я снова заказал какое-то мясо со шпинатом. Мы снова пили тёмнокрасное вино. Разговаривали мало.
Обменялись адресами. Если кто помнит – конец горбачевской перестройки – это то время, когда почта России работала относительно хорошо. Впрочем, мне дали и адрес электронной почты – в 89-м уже провели кабель через Хельсинки.
Но по сути – это всё были мелочи.
Дверь в стене ждала нас – ведь не зря пошли мы в тот же самый ресторан. Рискнём ли мы воспользоваться ею днём? Рядом с этим ожиданием, с этим предвкушением – отступали иные тревоги.
8
Красноватые скалы, колючие деревья, жгучее солнце, яростный стрёкот цикад. Синее-синее море. Мы снова купались, но плавали недолго. Вернулись на берег, уселись в тени под скалой. Возвращаться в Берлин, похоже, пока никто не собирался.
Красноватый загар Петера, более нежный, золотистый загар Хелены. Моё внимание было настолько обострено, что я до сих пор могу мысленно пересчитать капли на её золотистой коже. Нагота и решимость ничем не выдавать себя создавали мучительнейшее сочетание – вроде зубной боли.
– Где мы, что это за место? – спросил я. Молчать было труднее, чем говорить.
С неожиданной горячностью мне ответил до этого долго молчавший Петер.
– Земля до грехопадения – Earth before Fall.
На лице моём, вероятно, отразилось недоверчивое удивление. Ничего особенно райского в этих местах я не чувствовал. Красноватые вулканические скалы, колючие деревья, яростно стрекочущие цикады. Странное безлюдье – но что оно доказывает?
– Will we show him? – Покажем ему? – Петер повернулся к Хелене.
Хелена кивнула. Петер встал и, морщась, когда под ноги попадали острые камешки, пошёл по тропинке, не той, по которой мы спускались, а другой, огибавшей ближнюю скалу. Хелена тоже встала, сделала несколько шагов, поморщилась, повернулась ко мне:
– Come – Идём.
Глаза её улыбались.
9
Идти оказалось не так далеко, хотя и не слишком приятно из-за острых камней под ногами и многочисленных колючек, росших по обе стороны тропинки.
Форма одежды, очевидно, объяснялась убеждением Петера, что мы попали на Землю до грехопадения.
– Гляди – Look.
В середине небольшой круглой полянки стояло дерево, усыпанное ярко-красными плодами.
– Это оно – That’s it.
Речь Петера стала сбивчивой, в ней появилось так много библеизмов, что я, с моим кое-как освоенным бытовым английским, с трудом её понимал. Я думаю, Петер считал, что перед нами древо познания добра и зла, но, может быть, он говорил, что это древо жизни.
Над поляной стояло басовитое гуденье, приглушавшее даже навязчивый звон цикад. Присмотревшись, я увидел, что над деревом облаком кружат осы или пчёлы.
Когда Хелена тронула Петера за локоть – надо идти, я вздохнул с облегчением. Мы вернулись к пляжу.
Дальше всё было как в первый раз – мы оделись, нашли дверцу, вышли на пустынную улицу, тянувшуюся вдоль Стены.
У метро уличные часы показывали начало пятого... В этот момент я обнаружил, что потерял свои – вероятно, они выпали из кармана, когда мы одевались.
Перед тем, как разойтись, Хелена сказала, что они взяли три билета на музыкальный спектакль и хотели бы меня пригласить.
10
Начало было в 8. Я зашёл в своё общежитие, принял душ, переоделся, выпил чаю с соседом по комнате.
Хелена и Петер заехали за мной на такси. «Объяснять дорогу слишком долго».
Недавно я рылся в интернете, но не смог отыскать спектакля, который мы тогда смотрели. Шумный, весёлый, из разряда того, что называют diner-spectacle. По сюжету он немного напоминал «Мою прекрасную леди».
Шёл он на английском, круглая сцена находилась в центре зала. Никаких кулис, задника. Из декораций – кое-какая мебель. Арии чередовались с диалогами. Небольшой оркестрик сбоку от сцены. Меня поразила тогда невероятная сыгранность и профессионализм актёров. Они проходили по специальным дорожкам между столиков, поднимались на сцену и сразу, как ни в чём не бывало, начинали играть. Символ, отдадим должное, одной из сильных сторон западного мира...
Публика выпивала, закусывала, курила. Часто смеялась, иногда хлопала. Спектакль нравился, но за столиками разговаривали, хотя и негромко.
Мне спектакль нравился тоже, но контраст с серьёзностью и естественностью наших походов за Стену шокировал меня до глубины души.
11
Рейс из Шёнефельда вылетал около 17 часов. Следовательно, не позже часу мне следовало перейти в Восточный Берлин.
Наверное, надо сказать, что я чувствовал – чувствовал я растерянность. Впрочем, растерянность эта была очень расслабленной, без тревоги и страха. Среди обрывочных, незавершённых мыслей мелькала и мысль остаться в Западном Берлине. Но – зачем? Ради Хелены? Никаких особых перспектив она мне не предлагала. Ради дверцы в неведомый мир? Исследовать его и дальше было бы интересно, но смогу ли я туда попасть без неё и без Петера? Да и вообще, в ближайшее время они собирались возвращаться к себе в Швейцарию, а потом ехать в Японию, возможно, через Москву. А самое главное, мною владело ощущение, что с каждым днём мир раскрывается всё шире, становится другим, лучшим, отпадают, как короста с заживающей раны, ненужные ограничения и запреты, широко распахиваются бесчисленные двери, желанное становится возможным и за осуществление желаний не надо будет платить.
Думаю, нечто подобное в СССР в то время чувствовали многие. Чувства относились к возможностям. Что из них (и каким образом) реализовалось – это совершенно другая история. Нет смысла поэтому отвечать на банальные анкетные вопросы о семейном положении, детях, родителях. О том, каким образом осуществление желаний могло бы сказаться на моих социальных связях.
После спектакля я вернулся поздно, заполночь, проснулся около 10 утра. Поспешно собрался. А около 11 проводить меня пришла Хелена.
12
Я с Хеленой в Тиргартене. Маленькое кафе. Полосатые зонтики от солнца, тусклая листва стареющего лета. Золотистое пиво в запотевших кружках. Банальность декораций и аксессуаров подчёркивает непонимание действующими лицами трагичности происходящего.
Мы обсуждаем наши будущие встречи. В Москве, накануне отправления транссибирского экспресса. В Японии – когда (и если) я смогу туда приехать. На следующем Logic Colloquium в Хельсинки – если туда сможет приехать она.