– Я свободен?
– Потерпевший, собутыльник ваш, претензий к вам не имеет. Аккуратнее выпивать надо, скрупулезнее. А за ложный вызов вообще-то взыскать бы с него надо. Мы бензин тратим, а потом на задержание трамваем добираемся, а потом вы же и говорите: менты… Ладно, гуляйте. Только скрупулезнее.
– Спасибо, капитан. Всего доброго. Впредь мы будем филигранно скрупулезны.
– И не надо умничать. Лучше Волчаре… Волкову спасибо скажите.
Адашев-Гурский рассовал по карманам бумажник, ключи и прочее, вышел в промозглое ноябрьское петербургское утро, которое все еще оставалось, по сути, ночью, и неожиданно для самого себя произнес вслух:
– Воздух свободы пьянил. «Что за дурак это сказал? – подумал он. – И зачем эта чушь живет у меня в мозгах?»
– Здорово! – приветствовал его Петр Волков. – Вшей не нахватал?
Это был крепкий мужик, роста чуть выше среднего, русые волосы коротко подстрижены, а в глубине серых глаз искрилось нечто такое, от чего молоденькие девушки рефлекторно краснели, а женщины искушенные старались перехватить этот его взгляд еще раз.
Он стоял в распахнутой куртке, глубоко засунув руки в карманы брюк, сжимая зубами фильтр горящей сигареты, и хищно улыбался. Лазарский держался поодаль.
– Дай-ка на минутку… – глядя на Михаила, сказал Волкову Гурский.
Волков хмыкнул и приподнял левую руку, обнажив под курткой плечевую кобуру. Александр вынул из нее «Макарова», скинул предохранитель, взвел курок, подошел к Лазарскому и, приставив ствол к самому его носу, как это делают плохие парни в американских боевиках, тихо произнес:
– Ты немедленно ложишься в больницу. Повтори.
– Я не могу немедленно, Саша.
– Причину назови.
– Я не завтракал.
– О Господи, – простонал Гурский, придержав большим пальцем курок пистолета, мягко снял его с боевого взвода, затем аккуратно поставил предохранитель на место и вернул волыну Волкову. – Петр, ну для чего люди живут на свете, а?
– Так это кто как… – Тот засунул «макаров» в кобуру, пошел к машине и обронил, не оборачиваясь: – Может быть, мы когда-нибудь все-таки поедем домой? Лазарский молча смотрел на Гурского. Александр пожал плечами и полез за сигаретой. Пачка была пуста. Он скомкал ее и выбросил.
– Ну и чего ты стоишь, как дурак? Поехали завтракать. Пенделок несчастный.
Волков завел машину, Гурский сел справа от него, а Лазарский расположился на заднем сиденьи.
– Слушай, он тебя Волчарой назвал, – сказал Гурский Петру. – Вы что, знакомы?
– Одну землю вместе пасли. Операми. Но это еще когда было… Документы, по нынешним временам, носить с собой надо, Саша. Он, тебя по компьютеру-то пробил с моих слов, но бабки все равно взял. Вон, Лазарик заплатил.
– А что же, он мне говорит, что за ложный вызов, мол, платить бы надо. Мы и заплатили…
– Так это он тебе обозначил. А деньги взял от меня. Еще хорошо, что этот сказал, дескать, выпивали, подрались. С кем не бывает?
– Со мной.
– А вот эту правду свою ты бы в «Крестах» братве рассказывал, если б мы сейчас вот здесь мою неправду не втерли. Человеку надо суть дела излагать так, чтобы ему доступно было. Аккуратнее надо с правдой, скрупулезнее. Могут не понять.
Волков развернулся и покатил, разбрызгивая широкими колесами ноябрьское дорожное «сало».
– А куда мы, собственно, едем? – взглянул за окно Гурский.
– Ну не в Бруклин же. Из нас троих я здесь ближе всех живу. Я, правда, гостей не ждал, но… короче, дело у меня в двенадцать недалеко от дома, надо бы хоть немного поспать. Встреча с клиентом. Чушь какая-то, по-моему. Но Дед попросил. Короче, приезжаем, досыпаем, все остальное потом.
– Завтрак с меня, – раздался голос с заднего сиденья.
– Мне, пожалуйста, лобстера с белым вином, – сказал Волков, не оборачиваясь.
– А мне касуле в горшочке, бургундское, непременно урожая тысяча девятьсот пятьдесят девятого года, и чтобы в глиняном кувшине. Люблю кухню юга Франции.
– А не тяжеловато будет для завтрака? – засомневался Лазарский.
– Не переживай, – успокоил Петр. – Что рашэн – гут, дойче капут.
Глава 7
Анемичное осеннее петербургское утро, кое-как собравшись с силами, заявило наконец о себе, когда, вздремнув и приведя себя в порядок, вся компания собралась на кухне волковской квартиры.
Лазарский сидел на табурете, уставясь пустым взглядом в пространство, и вздрагивал всем телом при каждом ударе собственного сердца. Странные и необъяснимые с точки зрения обыденного сознания ощущения возникают иной раз с похмелья у человека пьющего: у кого-то мозги мурашками покрываются, у кого-то зубы в жару мерзнут.
– Ну? Ты как? – спросил Гурский Михаила.
– Саша… – тот приоткрыл рот, глубоко вдохнул и шумно выдохнул, повинуясь неудержимому желанию «проветрить губы». – Ты же умный человек.
– Ясно.
– Ну что… – сказал Волков. – У меня сейчас встреча по делу. Это у Сытного рынка, здесь рядом, там такой ресторанчик – «Тбилиси», мне там клиентка встречу назначила. Поехали?
– Завтрак с меня, – оживился Михаил. – А там хаш дают?
– Петь, – сказал Гурский Волкову, – а потом этого в клинику закинем?
– Может, проще пристрелить?
– У него родители старенькие, сын родился от американской жены. Ведь заменяют высшую меру пожизненной каторгой? Вот пусть он ее в Бруклине и отбывает.
– А ты, Адашев, садист. Я всегда замечал.
– Да посмотри на него, разве он достоин легкой смерти? Пусть помучается.
– Встали и поехали.
В этот час маленький ресторанчик был совершенно пуст, лишь за одним столиком сидел пожилой небритый азербайджанец и ел из глубокой тарелки что-то жидкое и дымящееся.
Они заняли столик в углу зала, и Лазарский нетерпеливым жестом подозвал молоденькую официантку.
– Девушка, у вас хаш есть?
– Нет, извините.
– А что же вы утром подаете? Лобстеров?
– Чанахи, пожалуйста, чахохбили, сациви, хинкали, толма. И бастурма, и шашлык, конечно.
– Утром?
– Ну…
– Где у вас кухня? Можно? Ребята, вы заказывайте, я сейчас.
– Погоди, – остановил его Гурский. – Девушка, вы лучше меня на кухню проводите, а этому дайте пока сто граммов водки и сырое яйцо. Он у нас желудочник. Петь, когда твоя клиентка подойдет, ты решай свои вопросы, а я пока микстуру для больного сделаю, ладно? Да! Мне закажите два яйца всмяточку и чаю с лимоном.
Официантка показала Александру, как пройти на кухню, и пошла к бару осуществлять заказ для «желудочника».
– На кухне сидел молоденький белобрысый парень в белом фартуке и читал журнал.
– Гамарджоба, бичо, – сказал Гурский. Парень поднял голову:
– Все в зале.
– Мадлопт, генацвале. – Гурский подошел к блестящему столу, на котором рядами стояли глиняные горшочки.
– Вам что, товарищ? – Парень оторвался от журнала.
– А вот чанахи у тебя где?
– Все в зале.
– Да что ты заладил, иди-ка сюда. Вот давай-ка лучше мы с тобой… это чанахи? Ага. Давай мы все из горшочка вынем, а оставим только бульончик.
– Вы от Нодара Шалвовича?
– Да я практически ото всех. Вот давай мы это все выложим, а потом… где у тебя зелень?
– Вон там.
– Ага… Давай я бульоном займусь, а ты пока зелень… как ее измельчить?
– Я нарежу.
– Нет, надо почти в пюре. Но только чтобы сок сохранился.
– Ну, вон процессор.
– Вот, давай-ка.
– А чего давать? Тут петрушка, укроп, кинза и эта… сиреневая.
– А вот все вместе. А это процедить бы.
– Сейчас… – парень достал из шкафа блестящий сетчатый дуршлаг и подал его Гурскому вместе с чистым горшочком.
– Держи, – попросил Александр.
– Ну, куда ж вы…
– Что «куда»? Ну что «куда»? У тебя руки или… Дай-ка фартук.
– И что теперь?
– Что теперь… – пробормотал под нос Адашев, обвязываясь фартуком. – Теперь я буду вынужден выпить водки, хоть и не надо бы, но… А тебе не советую, есть трагические примеры неофитов. Практику необходимо иметь, генетическую, лет хотя бы двести. Принеси-ка капельку, а? Грамм триста. Сам не пей, не надо.
Поваренок ушел к буфету, а Адашев-Гур-ский взял горшочек с процеженным бульоном и осторожно поставил его на краешек большой ресторанной плиты. Затем загрузил процессор зеленью и нажал на кнопку. Процессор взвыл.
Вернулся белобрысый паренек, неся графинчик с водкой.
– Там в зале спрашивают, вы долго?
– Нет уже. У тебя яйца есть? Ну… в смысле, два куриных яйца мне нужны. И стакан.
– Вот, пожалуйста.
– Гурский взял в одну руку стакан, в другую графинчик с водкой, приподнял на уровень глаз и аккуратно перелил из графина в стакан половину содержимого.
– Ну, с Богом… – он выпил водку из стакана и, сморщившись, спросил сдавленным хриплым голосом:
– А лимоны есть?
– Вон там.
– Хорошо. Теперь смотри: когда вот здесь, в горшочке, разогреется – закипать не должно ни в коем случае, – вот отсюда, из процессора, всю эту кашу выложи, пожалуйста, в горшок, перемешай и накрой, чтобы запарилось, только с огня сними, естественно. Я пойду сигаретку выкурю.
– А яйца вам зачем?
– Так ведь… А! Ты в этом смысле. Это потом, когда разогреется, две дырочки сделать надо, здесь и здесь и… короче говоря, я сейчас вернусь.
Гурский вышел в зал и увидел, что Лазарский сидит за столом один, а Петр о чем-то беседует за столиком в отдалении с весьма привлекательной брюнеткой.
Александр подошел к столу Лазарского.
– Ну, чего?
– Сашка, я сейчас сдохну.
– Сотку принесли?
– Да она мне… Ну куда ты ушел? Давай сядем уже, ведь дело к обмороку. Ведь холодеют уже пальцы рук и ног.
– Все, минута. Дай-ка сигарету. – Гурский присел к столу и закурил.
– Нельзя курить на кухне, – кивнул он на сигарету. – Курить на кухне, плевать за борт и ступать на татами без поклона. Не тужи, еще хуже будет. Это пока еще что…
– Нельзя писать в компот и стрелять в белых лебедей.
– Маму парить еще, – вернулся к столу Волков, – тоже не надо.