— Здравствуй, Ева, — тихо произнес Торбен, пожимая ей обе руки. Он не стал ее целовать — она просила его не делать этого на глазах у всех. Торбен безраздельно ее понимает и бесконечно внимателен к ней в мелочах. Он всегда печется о том, хорошо ли ей, поистине ли она счастлива с ним. А молодые люди — те больше всего думают о себе, даже когда речь идет о жизненно важных вещах.
Торбен сел рядом с Евой и под столом погладил ее колено. Ласка отца, защитника. Устремив на него внимательный взгляд, Вва заметила, что мыслями он сейчас не совсем с ней, что он не отдан ей всем существом, как раньше. Что–то стороннее по–прежнему удерживает его в своей власти. Прежде он забывал все, когда бывал с Евой.
Доверчиво взяв его под руку, она потерлась щекой о грубую ткань его рукава.
— О чем ты думаешь? — спросила она.
— Я думаю о тебе, — мягко ответил он, — о том, как прелестна ты была нынче ночью. О словах, что ты мне сказала. Ты это всерьез?
— Да! — Ева взволнованно закивала, сама удивляясь неожиданно нахлынувшему желанию. — Понимаешь, самое странное — что никогда прежде я не помышляла о детях, даже не думала, что заведу их, когда выйду замуж. У всех беременных такой нелепый вид. Этот огромный живот, — тут Ева прыснула, — не понимаю, как только кожа не лопнет.
— Она растягивается постепенно, пояснил он и вдруг отвернулся от нее. Ева почувствовала, как по всему его телу прошла слабая дрожь, и в страхе выпустила его руку. Теперь она уже не сомневалась: чтото случилось у Торбена. «Он чем–то расстроен, — подумала она с грустью. Пусть он расскажет мне о своих огорчениях и этим облегчит душу».
Он привлек ее к себе и поцеловал, запрету вопреки, и в ней разом вскипела кровь. Губы ее увлажнились.
— Я люблю тебя, — прошептала она.
Мягкая ироническая улыбка мелькнула на его усталом, потемневшем, угрюмом лице, и он тут же спросил:
— А знаешь ты, Ева, что такое любовь?
— Да, — неуверенно протянула она, — но с того дня только, как полюбила тебя. Понимаешь, раньше, — перед ее внутренним взором прошла вереница смутных образов похожих друг на друга юнцов, — понимаешь ли, раньше я просто влюблялась.
Она вздохнула:
— Как часто мне хочется сказать тебе что–нибудь очень умное, глубокомысленное, но я этого не умею! — Ева улыбнулась, и глаза ее, обращенные к нему, превратились в узенькие щелки. Вот и сейчас, похоже, ты ждешь этого от меня.
Торбен добродушно ухмыльнулся, зажег сигарету и огляделся вокруг.
— Ошибаешься, — сказал он, совсем напротив, я как раз боялся чего–то в этом роде. Терпеть не могу женщин, изрекающих умные и глубокие мысли! С ними я всегда чувствую себя идиотом. Такого ни один мужчина не стерпит!
‘Рядом с их столиком внезапно возник официант и смерил их обиженным, осуждающим взглядом. А все же какое уютное кафе… Торбен попросил у официанта меню и бутылку пива.
Читая меню, Торбен выбирал закуску для себя и для Евы (любовь отнюдь не лишила его аппетита: «только У совсем юных существ, — говорил он, пропадает от любви аппетит»), а она между тем с нежностью оглядывала его седеющие виски, его изящный, безупречный профиль, короткие, густые ресницы. Морщины на его лице пролегли не там, где годы обычно предписывают им проступать. Они располагались на щеках и у глаз. А между носом и углами рта кожа оставалась гладкой, упругой. Он еще молод — Торбен. Ева рада отдаться под его защиту — пусть он решает все сам хотя бы в том узком мирке, где они могут быть вместе, и тут ей подумалось, как, наверно, бесконечно счастливы его жена и дети. Все–все получают они из его рук, его слово для них закон. Они принадлежат ему, а он припадлежит им. Зависть больно кольнула ее в сердце.
Торбен подозвал официанта.
— Прошу вас, сказал он, принесите нам все это и еще две рюмки водки.
— Мне не надо, — быстро проговорила Ева, — я не могу, чтобы в конторе от меня несло водкой!
— Дурацкая контора! — буркнул Торбен.
— Вовсе и нет, у меня очень хорошая служба, — улыбнулась Ева, — и мне страсть как нравится стенографировать. Ты же тоже любишь свою работу! Это видно по тому, что выходит из–под твоего пера.
Она восторженно подтолкнула его локтем и показала на газету в руках одного из посетителей кафе.
— Гляди! — шепнула она. Вот человек читает твою газету — «Миддагспостен»! Уверена: люди только для того ее покупают, чтобы читать твои статьи!
Ева знала, как радуется Торбен, когда она такое говорит, но говорила она все это не просто в стремлении ему угодить. Она и правда восхищалась его умом, его стилем, его умением похвалить какую–нибудь книгу, в самом деле ему понравившуюся, но особенно пленила ее деликатность, с какой он критиковал промахи авторов. Значит, Торбен и вправду добрый человек — доброта его распространяется на всех, не только на Еву.
— Люди покупают газету для того, чтобы узнать спортивные новости, — сказал Торбен.
Он налил себе пива и мигом осушил кружку. А после скромно заметил:
— Что ж, такая у меня работа. Однако сплошь и рядом я сомневаюсь, что пишу хорошо.
— Но для этого ведь нет никаких причин! — пылко воскликнула Ева. — Ты же такой талантливый, Торбен! Ты все можешь, стоит тебе лишь захотеть! Наверно, ты сам даже книги мог бы писать.
Невольно она сказала это слишком громко. Господин, читавший «Миддагспостен», опустил газету на стол и удивленно уставился на Еву.
— О господи! — вырвалось у нее, и она весело рассмеялась, наморщив нос. Свой широкий, толстоватый нос, которого она так стыдилась. — Люди, должно быть, думают, что я решилась ума.
Он накрыл ее руку своей твердой, теплой рукой.
— Ты очень умная девушка, — вдумчиво произнес он, и вдобавок на редкость милая, наивная, неиспорченная.
Голос его был полон волнения. Но нет, куда уж там, ничуть она не наивна, с таким прошлым, как у нее, да при такой матери, хоть та и рыдала, когда Ева ушла из дома, при том ледяном бессердечии, с каким она, Ева, обращалась с молодыми людьми, при той жалкой комнате, где она ютится, а главное — при одолевающей ее подлой зависти к семье 'Торбена, к семье, которая ничем ее не обидела.
«Хорошо бы он никогда не узнал, какая я на самом деле», — подумала Ева, и плотно сжала губы — знала ведь, что они у нее слишком пухлые, — и тряхнула головой, чтобы пряди волос скрыли ее широкие скулы и низкий лоб.
— Уродина я, — тихо проговорила она, и тут как раз подошел официант с бутербродами.
Торбен переложил на ее тарелку бутерброд с селедкой.
— Для меня ты красавица, — сказал он сердечно, — я никогда тебя не оставлю. А сейчас я хочу сесть напротив тебя, чтобы удобней было любоваться тобой.
Улыбаясь, он поднялся с места с тарелкой в руках, и она подивилась его высокому росту. Хоть и сама довольно высокая, она все же едва доставала ему до подбородка.
— Наверно, и правда здесь нельзя целоваться, — продолжал он, устроившись на другом кресле, — а мне хочется целовать тебя и целовать. .
— Целоваться нигде нельзя, сказала она, — даже на скамейках в парке и то запрещено целоваться.
— Все самое прекрасное в мире запрещено, — сказал он и залпом выпил водку, — заметила ты это? С первых дней детства. И под конец тебе начинает казаться, будто все, что приятно тебе, непременно должно раздражать и настораживать взрослых. Как–то раз ребенком я забрался на чердак и там, спрятавшись ото всех, стал читать крестьянские повести Бьернсона. Тут вдруг явилась моя мать и давай допытываться: «Господи боже мой, что ты тут торчишь, здесь же собачий холод?» Вовек не забуду, как я тогда удивился: Бьернсона, оказывается, можно читать, взрослые не занесли его в свой черный список. Послушай, ты что, не любишь селедку? Съешь же наконец бутерброд!
Ева послушно принялась жевать бутерброд, мысленно пытаясь представить себе Торбена ребенком: маленький мальчик на стылом чердаке читает книгу, целиком поглощенный своей тайной радостью, — недвижная, патетическая фигурка. Ева была убеждена, что никому на свете он доселе этого не рассказывал.
— Как я люблю, когда ты рассказываешь о себе, — сказала она.
Продолжая жевать бутерброд, он покачал головой со странным выражением в глазах, словно в сознании его блеснула какая–то мысль, мелькнуло какое–то сопоставление, которые он желал бы от нее скрыть.
— Вообще–то лучше подавлять подобную тягу к исповеди, — сказал он.
В его голосе зазвучали непривычные, чуть ли не предостерегающие нотки.
— Надо подавлять желание рассказывать друг другу все о своем прошлом, выворачивать душу наизнанку. Это же своего рода духовный онанизм.
Сравнение слегка шокировало ее, но, главное, она не понимала Торбена. Не раз удивлялась она тому, что он не интересуется ее жизнью за рамками их свиданий, хотя, конечно, знала, что он поступает так из деликатности и еще потому, что женат.
Он ободряюще подмигнул ей и взглянул на нее так, как мог взглянуть только он, но опять же ее не покидало чувство: и во взгляде его, и во всей его повадке появилось что–то такое, чего не было прежде — ни этой ночью, ни нынешним утром. Тревога какая–то или, может, страх. Как же разузнать, что случилось? Она не сомневалась, что в чем угодно сможет ему помочь, только бы он открыл ей правду. «Жена! — вдруг мелькнуло у нее в уме. — Он расстроен из–за жены. Может, она узнала все про нас. Торбен никогда ничего не рассказывает мне про свою жену».
Ощущение одиночества и заброшенности накрыло Еву, как волна: понурив голову, она уставилась в тарелку. Торбен женат. У него дети. В этой роли он для нее загадка. Она думала, что примирится с этим, но на душе все равно тяжко. По субботам и воскресеньям им нельзя видеться. В эти дни семья поглощает его целиком, он словно проваливается в могилу, а она, Ева, большую часть времени лежит, растянувшись на тахте в своем пансионате, и ждет, когда же снова начнутся рабочие дни. Захочется ей услышать его голос — она может позвонить ему в редакцию, если, конечно, она его там застанет. Из–за этого ей часто казалось, будто он существует лишь в ее воображении, в ее мечтах. Он приходит и уходит, безжалостно исчезает куда–то, то выпадая из ее жизни, то вновь возвращаясь в нее. Как–то раз Торбен даже не мог встретиться с Евой из–за того, что у дочки его был день рождения. Как много их — тех, что ему дороже, ближе Евы.