— Покажи мне свои руки, рыцарь, — вдруг тихо произнес д’Обюссон.
Лео, немного смутившись от неожиданной просьбы (или приказа?), послушно протянул ладони.
Скользнув по ним взглядом, доблестный француз отметил вслух:
— Да, они знали годы тяжкого труда. И еще совсем недавно… Стало быть, ты желаешь служить святому ордену?
— Желаю, — еле-еле справившись с комком в горле, изрек Лео, — если на то будет милость великого господина.
— Хоть ты и рыцарь, тебе предстоит много потрудиться прежде, чем ты попадешь в число братьев. Ты знаешь об этом? Есть ли у тебя призвание к монашеской жизни, и не давал ли ты обет иному ордену?
Вопросы магистра застали Лео врасплох. Смущенно кашлянув, он произнес:
— Я — бедный рыцарь, без родных и без земли, четыре года бывший в рабстве у нехристей, как уже известно господину. Хоть временами рабство было не так тяжко, но все равно мое единственное желание — срубить как можно больше бритых турецких голов. Я не питаю каких-либо надежд войти в число высшей братии и даже не думал о том. Знаю, что ордену нужны люди — вот я и прошу оказать мне честь и позволить служить братству в качестве простого воина: моим плечом и мечом… Правда, вместо меча у меня пока только вражеская сабля.
— Какие еще способности у тебя есть? Ты грамотен?
— Мой покойный дядя, аббат, неплохо меня выучил. Правда, деньги считать я так и не научился. Знаю греческий немного… в основном древний. Латынь вот, как видите. — Лео, не знавший французского языка, говорил с рыцарями именно на латыни. — А когда нужда заставила, выучил и турецкий.
Замечание насчет турецкого заставило великого магистра оживиться:
— Хорошо выучил?
— Полагаю, да.
— Может, тогда надо его попытать на дыбе, как шпиона? — усмехнувшись, изрек по-турецки Филельфус. — Того, кто много знает, всегда ждут беды.
Лео отлично его понял и ответил так же по-турецки, слегка поклонившись, дабы ответ не сочли дерзостью:
— Власть ваша, но вряд ли это благоразумно. Пока у нас будут пытать за знание, пребывать нам во тьме неведения, ибо сведущий человек, желая избежать бед, будет притворяться глупцом. Один мой знакомый улем в Малой Азии, хотевший меня ослепить, любил читать стихи поэта Хайяма об ослах, мнящих себя мудрецами и объявляющими всякого, кто не осел, врагом Бога.
Секретарь усмехнулся довольно, но в то же время и желчно, а вместе с ним и магистр, который добавил также по-турецки:
— Ты не лезешь за острым словом в дальние закрома, — после чего перешел на понятную всем латынь: — Ты сохранил в себе внутренний огонь, несмотря на невзгоды. Это радует. Брат Филельфус сказал, у тебя с собой бумаги.
— Есть. Только-только восстановлены, причем в Константинополе, — горько усмехнулся Лео, — но английским судейским в присутствии двух свидетелей. Понимаю, что это не очень, может быть, правдоподобно, но это лучше, чем ничего. Всего дней десять прошло с тех пор, как я ворочал камни на султановой стройке… Из орденских чинов разве что кипрский колосский командор Николас Заплана мог бы подтвердить, что я — это я, если он жив, конечно.
— Он жив, но уже два года как стал столпом "языка" Арагона, однако сейчас отсутствует, ибо служит ордену на дипломатическом поприще, — не удержавшись, ответил Филельфус, секретарская душа, не могшая обойтись без того, чтоб не дать справки. — Ныне колосским командором Кипра является брат Гийом Рикар.
Пока д’Обюссон бегло проглядывал документы, представленные Лео, молодой дель Каретто, сверкнув черными глазами и огладив короткую черную бороду, сказал:
— Конечно, полностью доверять ему мы не можем, да он и сам это прекрасно понимает. Но, мне кажется, человек этот волевой и боевой. Если бы он был итальянцем, я бы взял его в свое подразделение.
Магистр жестом приказал дель Каретто умолкнуть. Многолетняя мудрость, конечно, предостерегала д’Обюссона от полного доверия к незнакомцу, но молодой англичанин понравился ему живостью ума, познаниями и, как казалось, открытостью своего характера.
Филельфус только что вполне серьезно предлагал пытать англичанина на дыбе, но д’Обюссон дал свое согласие лишь на отправку в Англию следственной комиссии по случаю. Все равно хотели выудить денег у короля Эдварда, вот заодно все и выяснят.
Конечно, это был далеко не совершенный выход. Во-первых, ответа от следственной комиссии пришлось бы ждать долго. А во-вторых, рыцарь мог оставить по себе добрую славу в Англии, но в плену измениться и вполне добровольно пойти на службу к туркам, став их соглядатаем.
Все сводилось к дилемме: или верить, или нет. И усложнялось тем, что сам д’Обюссон был большим мастером закулисных операций, создавшим разветвленную разведывательную сеть, про которую — справедливо или нет — говорили, что осведомители у великого магистра имелись даже в султанском гареме. А когда ты сам опытный разведчик, то волей-неволей будешь во всех подозревать подсылов.
Побеседовав еще с Торнвиллем, магистр наконец изрек:
— Ладно, решим так: человек ты нам, безусловно, нужный, но дай и нам время, чтоб мы в тебе окончательно разобрались, и не обижайся, когда тебя куда-то не допустят или, например, будут сопровождать. Время такое. Остановишься в английском "оберже"… Впрочем, я не осведомился: как твое здоровье? Если нужно, можешь подлечиться в госпитале. Поскольку ты рыцарь, я распоряжусь, чтоб тебя поместили не в общий наш, старый, а в госпиталь Святой Екатерины. Там спокойно, просторно, палаты отдельные.
— Нет-нет, достопочтенный магистр, — поспешно заговорил Лео. — Конечно, султановы камни таскать — дело нелегкое и невеселое, но человек я крепкий. Мне бы просто несколько дней отваляться — и все, я на ногах. И винца бы для здоровья да свининки жареной, а госпиталя мне не нужно.
— Хорошо, пусть так. Значит, поселишься там, как мы говорим, "у трех Томасов". Документ получишь сегодня же. Расходов на пищу, питье и ночлег нести не будешь.
Оружие и доспехи получишь подходящие. Завтра — на исповедь и причастие сюда, в храм Святого Иоанна. Десять дней даю тебе на отдых, а затем поступаешь в распоряжение английского орденского "столпа", брата Джона Кэндола. Начинаешь несение службы, включая караулы и прочее, неурочное, то есть участие в походах и, разумеется, оборону города в случае осады. К тому же корабельное дело тебе знакомо, так что скучать не придется. Будет и жалованье, хотя и скромное, но тратить тебе его особо не на что. Как я сказал, кров, еда и экипировка у тебя будет, а остальное — от лукавого.
Француз усмехнулся и снова пристально посмотрел на Лео, а юный Торнвилль в который раз смутился и подумал, что будет лучше на ближайшие месяцы про женщин вообще забыть, дабы показать себя перед орденом с лучшей стороны.
— Далеко никуда не отлучайся, — меж тем продолжал великий магистр, — а если уйдешь, непременно доложись в "оберже", куда и на сколько пошел, чтоб тебя, в случае надобности можно было быстро найти. Все ли тебе ясно? Нет ли каких вопросов?
— Как кажется, все ясно. Благодарю за доверие, которое вскоре надеюсь оправдать.
— Пока еще не за что благодарить. Брат Антуан, давай вручать молодцу подарок, а ты, сэр Лео, — на колени!
Торнвилль опустился на колени, понимая, что сейчас свершится — наконец-то он получит "настоящее" оружие, а не турецкий клинок.
Рыцарь Гольтье меж тем развернул сверток, в котором был рыцарский меч, и с небольшим поклоном передал д’Обюссону, а один из магистровых псов любопытно повел глазами на развернутую ткань, сверкнув белками, словно лунами, — вот бы пожевать!
Магистр Пьер взял оружие и торжественно вручил Лео со словами:
— Прими, сэр рыцарь, этот залог доблести и чести, действуй им во славу Господа Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа и Ордена святого Иоанна. Более не скажу ничего — слова тут излишни. Честь, доблесть, слава — пусть они ведут тебя на врага, а Господь и Богоматерь тебе в помощь.
Кое-кто из рыцарей неприкрыто ужаснулся из-за неосмотрительного поступка магистра. А если англичанин — скрытый магометанин и турецкий подсыл? А если он сейчас воспользуется случаем, чтобы покуситься на жизнь д’Обюссона?
Однако Лео повел себя как христианский воин, а не как тайный последователь Магомета и турецкий засланец. Юный Торнвилль поцеловал металл клинка, оказавшийся прохладным (очевидно, недавно хранился в подвале), и хрипло выговорил:
— Пока жив — не посрамлю сей клинок, и оказанное мне высокое доверие оправдаю, хотя бы пришлось и с жизнью расстаться, пролив всю кровь до капли.
— Своей крови не жалей, но больше лей турецкую! — рассмеялся итальянец Фабрицио, а брат Антуан аккуратно напомнил магистру:
— Брат Шарль де Монтолон почтительно просил освидетельствовать произведенные им работы при башне Святого Николая.
— Да-да, я помню. Пойдем туда прямо сейчас, — устало произнес магистр. — Лео, мальчик мой, следуй за нами — отведем тебя в "оберж". Брат Жоффруа, а ты после этого расскажешь нам о константинопольских делах.
— Непременно, господин наш и брат. И первым делом — про капитана Джарвиса! Этот пьяный фавн…
— После, после, — оборвал его магистр, явно не желая, чтобы Лео подумал о благородных рыцарях Христовых, как о базарных торговках, не упускающих случая перемыть кости всем ближним.
Иоанниты спустились вниз по улице от дворца мимо "обержей" и вышли на небольшую площадь храма Богоматери Замка, где и стояла резиденция "языка" Англии. Д’Обюссон на всякий случай пояснил юному Лео, что это и есть его новое место жительства, затем велел своему секретарю Филельфусу уладить формальности с заселением Торнвилля, а сам продолжил шествие к башне Святого Николая через ворота Святого Павла.
Английский "оберж" потому стоял на отшибе, что английский "язык", то есть соответствующее подразделение рыцарей, был в ордене одним из самых малочисленных. Однако, как и прочие здания этого рода, "оберж" был двухэтажным, а во внутреннем дворе по всему периметру на уровне второго этажа тянулась арочная галерея. Во дворе росло гигантское старое дерево — скорее всего, платан, в тени которого старая полуслепая лошадь меланхолично ходила по кругу, накачивая воду (такие "лошадиные насосы" были при всех рыцарских резиденциях).