— Так, — говорит он, пройдя на середину комнаты, что здесь происходит?
Я молчу. Парень начал жаловаться. Чудно даже, откуда он таких слов понабрал. Комендант выслушал в строгом молчании, потом сказал:
— Опиши в точности предметы в твоем бумажнике… Десять левов, говоришь? Одна бумажка или несколько?.. Две пятерки, хорошо. И заявление. Кому?.. В комбинат, чтобы перевели на автобазу. Понятно. Что еще?.. Паспорт. Ясно. Значит, твоя фамилия Масларский и его — тоже. Совпадение. Только он Марин, а ты Евгений. Хорошо. Еще что?..
— Я узнаю свой бумажник! — кричит парень. — Это он его взял… Больше некому…
— Так. — Карлик подошел к окну, словно бы приглашая нас полюбоваться его фигурой. Затем резко обернулся и возвестил с ухмылкой: — Прошу!
Он вынул из кармана новенький коричневый бумажник и ткнул им в нос растерявшемуся парню. Тот было потянулся взять находку, но комендант проворно спрятал бумажник в карман.
— Чья там карточка? — спросил он, испытующе глядя на парня.
Тот поморщился:
— Так, одной девушки.
— Как зовут девушку?
— Виолета.
Я вздрогнул, но вовремя сообразил, что речь идет о другой Виолете — дочке уборщицы, и успокоился. Комендант продолжал следствие:
— А другая карточка?
— Другой нет, — возразил парень.
— Так-таки и нет?.. Во внутреннем кармашке, пополам согнута. Без надписи, только вопросительный знак…
— А, эта, — спохватился парень, — ничего особенного… Одна там, из самодеятельности… Дело давнее, вылетело из памяти…
— Врешь небось, скотина! — Карлик подмигнул мне. — А третья?
— Какая третья?
— Цветная. С надписью на обороте.
Парень покраснел, его угреватое лицо так и запылало. Впрочем, он тут же овладел собой, даже побледнел.
— Из бухгалтерии… Глупая затея… Я про нее и забыл.
— Первомайский привет и поцелуи. Ну что ж, ладно. Поживем — увидим!
Комендант достал бумажник, повертел им у парня перед носом и, ухмыляясь, объявил, что нашел его в уборной, на ведре из под извести. Ведро это накрыто доской, вот на ней и лежал бумажник. Услышав про известь, я хотел было поставить вопрос о гигиене, но тут же решил, что ни к чему сейчас выставлять коменданта в невыгодном свете. Лучше промолчать. Тем более что парень принялся его благодарить.
Кончив объясняться с парнем, комендант повернулся ко мне и сказал, что меня вызывают в завком, им надо кое-что выяснить. Поначалу я не понял, о чем идет речь, но потом, когда дошло, не на шутку разволновался. Верно сказано, что в доме повешенного не следует упоминать о веревке. Так вот и со мной. «Надо кое-что выяснить» — это для меня вроде веревки, которая уже не раз норовила захлестнуть мою шею. Впрочем, я постарался не выдать своих чувств и спокойно ответил:
— Отчего ж не пойти, обязательно схожу. Только ведь время сейчас рабочее.
— Все равно, — сказал комендант, — надо пойти!
В столовке наверняка уже все съедено. Рассеянно спускаюсь по лестнице, ни на кого не обращая внимания. Из подвала разит кислятиной. В кухонном окошке показался повар. Он что-то кричит мне, но я не слышу. Может, хочет предупредить, что похлебка кончилась.
Отчего и у меня нет какой-нибудь Виолеты, которую я мог бы носить у сердца? Ни розовой расчесочки, ни зеркальца, хоть и надколотого… Ну что из того, что его исключили из комсомола?.. Снова подаст заявление…
3
Перво-наперво я отправился на автобазу — сделать отметку в путевом листе и сказать, что иду в завком. Объяснил, что это, мол, в связи с назначением, чтоб не смотрели на меня с подозрением. Да, поневоле и я становлюсь подозрительным. Предпочитаю двигаться по жизни незаметно, слава мне ни к чему. Не знаю, как себя чувствуют знаменитые люди, но думаю, что счастья это им не прибавляет. Я уже прославился однажды, в 1951 году. Наверное, стоит описать в общих чертах, как начиналась эта моя слава. Похоже, еще не все улеглось в душах людей. Но что поделаешь? Скромняги всегда становятся центром внимания.
В те годы жизнь на селе была сложная, напряженная. Партинструкторам, от которых околийский комитет изо дня в день все требовал чего-нибудь и требовал, приходилось не сладко. Я тоже состоял в инструкторах, правда по молодежной линии, но работа эта была не легче, чем у партинструкторов.
Я уже упоминал, что какое-то время проработал в госхозе. Этого оказалось достаточно, чтобы начальство решило, будто я разбираюсь в сельском хозяйстве, тем более, что сам я родом из села, — короче, меня решили бросить на коллективизацию. Впрочем, у нас тогда не говорили ни о коллективизации, ни о колхозах. Говорилось о трудовых кооперативных земледельческих хозяйствах. Я выучил назубок «Примерный устав» и старался соблюдать «принцип добровольности». Много в нашей жизни разных принципов, рассуждал я тогда наедине с собой, только очень уж мы тычем ими в глаза людям, видно, сами не убеждены в их положительных результатах. Лично я, например, вовсе не считал, что «принцип добровольности» побудит крестьян вступать в ТКЗХ. Поэтому и высказался на одном совещании: дескать, «надо прибегнуть к диктатуре пролетариата». Кое-кого это мое высказывание просто-напросто рассмешило, но вот секретаря по агитации и пропаганде, обучавшего нас, как убеждать народ, задело за живое. И он сделал из этого весьма неожиданные выводы — обвинил меня почему-то в капитуляции перед мелкобуржуазной стихией. Я опять взял слово, стал говорить о том, что наш крестьянин еще не созрел для коллективной жизни, а потому нам ни за что не добиться процента коллективизации, который спустил околийский комитет, если мы не «прибегнем к диктатуре пролетариата». Коллеги мои опять рассмеялись. Это меня очень обидело. В чем дело, ведь надо быть откровенным? Лицемерие не пристало коммунистам. И я обрушился на лицемерие.
Сколько я так воевал, не помню, только мне потом заявили, что я не в ладах с терминологией. Мол, нельзя говорить «яловые коровы», а надо по-другому, поделикатнее, и не «разнарядка», а «государственные поставки», ну и так далее. Одним словом, на том собрании я был объявлен капитулянтом. И поскольку от растерянности я больше слова не мог выговорить, а физиономия у меня, когда я молчу, самая что ни на есть «вызывающая», то всем стало ясно, что я виноват. Начали разбираться. Оказалось, что и в прошлом, до революции, когда я сидел в тюрьме, я тоже позволял себе кое-какие высказывания. Снежный ком подозрений рос, превращаясь в лавину. Спустя месяц меня уволили из госхоза, исключили из партии и послали, как говорится, «на низовку», в авторемонтную мастерскую, где я научился слесарить и получил водительские права. Техника мне пришлась по душе, я быстро освоился на новом месте. Может, и пошел бы здесь в гору, не случись в мастерской пожара. Подозрение сразу же пало на меня. Припомнили и «яловых коров», и «разнарядку», и исключение из партии. Я прямо счет потерял, сколько раз пришлось писать автобиографию. Я решил молчать, ну, а поскольку физиономия моя… Дело кончилось тем, что меня услали в места не столь отдаленные, где все работают и молчат. Тогда-то жена развелась со мной «по соображениям целесообразности», что, впрочем, случается и в других семьях.
И вот теперь мне снова предстоит писать автобиографию. Где взять силы выдержать все это? Пойду и скажу им: «Может хватит заниматься моей персоной?»
Поставив машину во дворе автобазы, я предупредил бригадира Иванчева, что иду в завком. Он глянул на меня с подозрением. Чтобы рассеять его подозрение, я добавил:
— Скоро вернусь. Чего-то им там приспичило.
Иванчев скептически усмехнулся.
— Чего ухмыляешься? — со злостью спросил я.
Эх, не стоило разговаривать с ним в подобном тоне! Как-никак он мой начальник. И на автобазе я совсем недавно.
— И не думал ухмыляться, — ответил он. — А вот ты почему такой взвинченный?
— Вовсе нет.
— Не похоже.
— Что ты этим хочешь сказать?!
— Да ничего.
Я промолчал, чтобы не злить его. Впрочем, он, кажется, уже разозлился, потому что подошел ко мне вплотную и заявил:
— График надо бы соблюдать… Все остальное не так существенно.
В его словах мне почудился намек: «Ты, мол, законы не соблюдаешь» или что-нибудь в том же роде. Я громко расхохотался, словно услышанная глупость бог весть как развеселила меня, и отвернулся, чтобы не дать ему продолжить разговор, а потом зашагал к административному корпусу, где находился завком.
От автобазы до дирекции путь недлинный, но все же достаточный, чтобы успеть показать, что ты в грош не ставишь мнение всяких там начальников. У меня походка самоуверенного человека, а что сердце бешено колотится от волнения, то этого ведь никому не видно.
Иду и думаю о прошлом, с которым никак не могу разделаться. Пересекаю площадку перед зданием и направляюсь к главному входу. Держась за гладкие перила, поднимаюсь по мраморной лестнице. Красиво тут. Много разных таблиц и диаграмм. Мимоходом поглядываю на них. Некогда мне ими любоваться. Миную один этаж, второй, вот наконец и тот, где помещается завком. Разыскиваю нужный мне номер комнаты. Чувствую, что-то у меня с глазами: плакаты на стенах читаю запросто, а номерные таблички словно в тумане. Внезапно туман рассеивается, как раз возле комнаты, которую я ищу. На двери массивная желтая ручка. Дергаю за нее, потом еще раз и еще, чтобы наверняка услышали. Изнутри откликается женский голос, приглашает войти. Толкаю дверь и вхожу.
В просторной, залитой солнцем комнате за внушительным полированным столом сидит женщина. Русоволосая, белолицая и, я бы сказал, упитанная. Похоже, перед моим приходом она щелкала орехи. Во всяком случае, завидев меня, она быстро смела со стола скорлупу и бросила ее в корзину, стоявшую возле стола. Я сделал вид, будто ничего не заметил.
— Входи, Масларский, входи! — сказала женщина.
Я вздрогнул, услышав свою фамилию.
— Входи, милости просим! — продолжала она с улыбкой, показывая на кресло возле круглого столика. — Чего же ты?.. Садись, пожалуйста!.. Да, если судить по тебе, я, видно, очень изменилась. Ничего удивительного — годы.