— Что вам не удивительно? — спросил я, опускаясь в кресло.
— А то, что ты забыл меня.
Она вышла из-за стола, села в кресло напротив моего, весело засмеялась. Увидев ее зубы — два передних широко расставлены, — я тотчас припомнил, где видел раньше эту женщину.
— Гергана! — воскликнул я, хлопнув себя по колену.
Она расхохоталась, а я глаз не мог оторвать от нее, давней моей любви.
— Ковачева!.. Гергана Ковачева! — повторял я.
— Нет, теперь Бояджиева, — ответила она с легкой грустью. Впрочем, может, это мне просто кажется.
— Почему Бояджиева?
— По мужу.
— Ох, прости, сразу не дошло.
— Ладно, чего там… Жизнь течет, люди меняются.
Она вдруг стала серьезной — как раз тогда, когда на меня нахлынули воспоминания. А может, именно поэтому и поспешила сообщить, что она теперь не Ковачева? Но я уже не мог остановиться.
— Гергана!.. Как не помнить! Гергана — голубка сизая, Гергана — лебедь белая… Как не помнить!..
Должно быть, выглядел я крайне глупо. Покраснев, она пробормотала что-то, явно стараясь умерить мой восторг, бурный, безудержный. Да и как иначе, судите сами — ведь это же была моя первая любовь, та самая, ради кого я перевез за день триста тачек щебня по шоссе Мариино — Раковски. Я, казалось, увидел ее такой, какой она была тогда — гордой недотрогой, похожей на свое имя. Мы обращались к ней — «Гергана», и в наших устах это звучало, как «императрица Екатерина», «королева Елизавета», «Виктория Английская»… И вот теперь, спустя десять с лишним лет, я встречаю нашу «императрицу» за этим столом. Кто бы мог подумать? Да к тому ж она теперь не Ковачева, а Бояджиева. Чувствую, как в сердце закипает былая ревность, как я возвращаюсь в те годы, когда лез из кожи вон, чтобы завоевать ее внимание.
Мы сидим и смотрим друг на друга, словно заимодавцы, которые разделались со старыми долгами и готовы к новым взаимным услугам.
Она заметно раздалась, поувяла, постарела. Как ей живется среди этих папок? Письма, жалобы, личные дела… Все это недостойно ее. Она по меньшей мере могла бы стать супругой посла, украшать своим присутствием приемы и банкеты. Могла бы стать крупным политическим деятелем, возглавлять какое-нибудь женское общество.
Очень хотелось бы узнать, кто он, этот Бояджиев. И почему судьба так играет людьми? Уверен, он ее не стоит. В душе я уже вынес этот приговор и теперь ждал, что она его подтвердит.
— Чем занимается твой муж, Гергана? — без обиняков спросил я.
— Он начальник инструментального цеха. Разве ты не знаешь? — удивилась она. — Его все знают… Иванчо… Все его называют по-свойски — Иванчо Бояджиев… Начальник.
Я попытался припомнить, какой он, начальник Иванчо Бояджиев, и не мог. На комбинате четыре тысячи душ. Конечно, далеко не все из них начальники, но тем не менее…
— Видно, любят его, вот и зовут запросто, — сказал я, вглядываясь в ее лицо. Она улыбнулась:
— Да, пожалуй.
Гергана вернулась к столу, взяла там какую-то папку.
— Видишь ли, Масларский, — начала она деловым тоном, — в твоем личном деле не хватает кое-каких данных. Надо их внести. Прошу тебя…
— Каких данных? — прервал я, удивленный переменой в ее тоне.
— Вот, возьми анкету и заполни. — Она протянула мне листок, показала на стоявшую на столе чернильницу.
— Нельзя ли потом? — спросил я.
— А почему не сейчас? Чего тут сложного?.. Имя, отчество, фамилия, дата и место рождения. Ну и так далее.
— Нет, сейчас не могу, — сказал я, складывая анкету пополам.
Не люблю заполнять анкеты, когда на меня смотрят. Она будет сидеть за столом и наблюдать. Нет!.. К тому же слишком много неприятных воспоминаний связано у меня с этими анкетами.
— Все-таки, если можно, потом…
— Ладно, ладно.
— Еще есть ко мне вопросы?
Она встала, подошла к этажерке, достала с одной из полок большую зеленую папку.
— Бывшая жена твоя, Виолета Вакафчиева, подала заявление — хочет поступить к нам на комбинат. Она работает в районной библиотеке, но хотела бы перейти в нашу, чтобы, как она пишет, быть ближе к рабочему классу и по возможности овладеть новой профессией… Участвовала в художественной самодеятельности, играет на музыкальных инструментах, разбирается в театральном искусстве. Нам такой человек очень нужен — и библиотекарь, и по художественной части. Что скажешь? Твоей женой была, должен знать.
— Да, конечно, — пробормотал я. — Как не знать! Она способная.
— Понимаешь, у нас можно организовать много разных кружков — были бы способные руководители. А она вроде бы разбирается в искусстве.
— Да, она, бесспорно, человек искусства.
— А мы порядком запустили эту работу. Как считаешь, сможет она совмещать работу в библиотеке с руководством художественной самодеятельностью?
— Виолета все может, — ответил я с легкой усмешкой.
— Что означает твоя ирония?
— Нет, я просто пошутил… Слов нет, она способный человек. Правда, десять лет прошло…
— Анкетные данные у нее неплохие. Ей пришлось порядком поскитаться, меняла места работы. Что ж, бывает — одинокая женщина. Нам важно, чтобы она дело делала… Она указала на тебя как на возможного поручителя. Черкани, пожалуйста, несколько строк, сколько напишется… Чтобы мы могли оформить приказ о ее назначении.
— Это от меня зависит?
— Она же тебя назвала… Надо сделать.
— Но я не знаю ее как специалиста.
— Ничего. Дай общую характеристику как человеку… Конечно, упомяни и о деловых качествах, в той мере, насколько тебе известно… Она молодец, справится. Только надо ей помочь.
— Когда принести?
— Дня через два-три, не позже.
Я чувствовал себя униженным. Она меня испытывала. Мне не оставалось ничего иного, как согласиться и поскорее уйти прочь из этой канцелярии.
Впопыхах я забыл анкету.
4
Два дня ношусь по дорогам, развожу материалы, побиваю рекорды, а вот обыкновенной характеристики написать не могу. Перед самим собой пытаюсь оправдать это ленью да еще закоренелой ненавистью ко всякого рода сведениям. Ведь сколько чернил перевели в свое время, чтобы выдать меня за неблагонадежного!
Наконец решаюсь сесть за характеристику. Что было, то прошло! Главное сейчас — помочь человеку, который ищет работу. Можно ли тут думать о мести?
Самое подходящее время — вечер, когда коллеги мои отправляются пропустить по рюмочке, а парень пропадает на танцульках. В эти часы не только в нашей комнате, но и во всем общежитии тихо и вроде бы даже тоскливо. Лампочки в коридоре светят тускло. Из уборных остро пахнет гашеной известью. С этим запахом смешивается ползущая с лестницы нестерпимая вонь тухлой брынзы. В комнате духота. Комендант не позволяет открывать вечером окна: от ветра и дождя могут, видите ли, вылететь стекла.
Единственный в комнате крошечный стол покрыт пожелтевшей газетой, мокрой и грязной. И почему никто до сих пор не догадался сменить ее? Уборщицы это вроде бы даже и не касается. Однажды она обозвала нас шоферюгами, а в связи с чем, за что — не снизошла до объяснений. Да, мы действительно шоферы, и никто из нас не стыдится своей профессии. Может, она хотела сказать, что мы возвращаемся из рейса грязными и за нами не наубираешься? Я вовсе не претендую на белую скатерть, но небрежность здешних уборщиц меня возмущает. Особенно нынче, когда мне предстоит такая работа.
Я хочу быть справедливым. «Виолету Вакафчиеву, — старательно вывожу первые строки, — я знаю десять лет, а может, и больше…»
В сущности, что означают эти десять лет? Наша супружеская жизнь продолжалась всего два года. А если учесть, что по меньшей мере десять месяцев из них я пропадал в командировках как инструктор околийского комитета, то вообще остается всего год с небольшим.
С первых же месяцев она принялась меня перевоспитывать. Решила установить в наших отношениях полнейшее равноправие. Началось с пуговиц — муж, видите ли, должен сам пришивать себе пуговицы, если жена занята общественной работой. Мещанство отжило свой век, заявляла она. И подкрепляла свои слова цитатой из Георгия Димитрова. Пуговицами дело не ограничилось. Что касается мытья посуды, то тут, мол, тоже должно быть равноправие: один вечер тарелки моет она, другой — я. Так, оказывается, заведено в доме критика из их литературного кружка. И снова цитата — кажется, из Клары Цеткин. Виолета приучала меня самого гладить брюки и спокойно ожидать ее дома, когда она задерживается со своими пионерами. Или на спевке, на летучке, на разборе стихов, написанных молодыми поэтами из местного литературного кружка. Сиди, значит, дома, жди и не ревнуй! Насчет последнего она тоже много говорила. Осуждала феодальные замашки, свойственные мужьям моего возраста, напоминала о турках и парандже — словом, обезоружила меня полностью. Я решил смириться и делать все, как она говорит. Только вскоре начала она перебарщивать. Как-то утром велела почистить ей туфли. Тут я не выдержал — запустил туфли в открытое окно. А толку? Мне же пришлось разыскивать во дворе эту чертову туфлю. А она, как нарочно, свалилась в соседский колодец, изрядно глубокий. Ничего не поделаешь — полез. Обвязали меня веревкой, дали в руки железную кошку. Хорошо еще, воды в колодце было немного, удалось подцепить растреклятую туфлю. С той поры я старался держать себя в руках, не давать волю чувствам. На какое-то время и Виолета вроде бы присмирела. Переключилась на культуру. Оказывается, нет у меня общей культуры. Не разбираюсь ни в литературе, ни в музыке. Посоветовала записаться в местный хор, дважды затаскивала на спевки и убедилась, что слуха у меня никакого. Я просто мычал, а не пел. Виолете за меня было неловко, она удивлялась, как это ее угораздило в такого влюбиться. Лишь после замужества она обнаружила, что вокруг полным-полно интеллигентных парней. В отчаянии Виолета порой даже пыталась меня ударить, но я каждый раз уворачивался, чтобы не ставить ее в неловкое положение.
Да, сейчас все это кажется смешным, даже наивным, но тогда было не до шуток. Иной раз мне приходит на ум: может, и к лучшему, что меня арестовали. По крайней мере развязался с Виолетой. Не знаю. Счастье с несчастьем трудно уравновесить на чашах весов. Одно лишь удивляет: откуда такой инстинкт самосохранения у двадцатилетней женщины? Она упорно не хотела, чтобы у нас был ребенок. «Рано еще. Да и некому за ним смотреть, — заявляла она. — Его ведь надо воспитывать, а нам еще о собственном воспитании следует позаботиться». И я отступал перед этими доводами. Логика была ее сильнейшим оружием, я всегда тушевался. И ведь она оказалась права! Что бы мы теперь делали, народив детей? Сущее несчастье. А так все в порядке. Мне даже приятно, что я свободен и могу со всей справедливостью думать о ней.