Пятьсот восемьдесят два метра! Семиколенный даже не садился, а ел и закусывал стоя. Пять миллионов двести тысяч рублей! Шаброль и Пагульяр, самые модные французские архитекторы! Арт нуво! Одних канделябров на двести тысяч отлили! Господа! За канделябры!
Все прокричали «Виват!» и выпили за канделябры.
Вершинин на всякий случай все это записывал и вздыхал про себя: «На двести тысяч...» Вот бы ему сейчас двести тысяч!
Дубовицкий, обрадованный такой хорошей вечеринкой, делавшей честь его дому, выдернул Вершинина из-за стола и таинственно повел в темную смежную залу. Там тоже было хорошо: стоял ломберный стол, рядом с ним столик с холодными закусками и всякого рода соблазнительными графинчиками. Для полного антуражу стояли удобные кресла. В комнате не было никого, кроме плотного со спины господина.
— Евгений Филиппович, вот вам обещанное золотое перо России! — торжественно пропел Дубовицкий. Вершинин даже покраснел от приятных чувств. Так его еще не называли, и это ему понравилось чрезвычайно.
Господин поворотил целиком всю спину, и тяжелый взгляд остановился на лицевой стороне золотого пера. Затем тело встало и подошло к Вершинину.
— Оставляю вас, господа, оставляю! — пропел Дубовицкий и исчез, плотно притворив за собою дверные створки, прихотливо вырезанные из тяжелого мореного дуба.
Мгновенно стало тихо.
— Вы повели себя совершенным храбрецом. — Голос у Евгения Филипповича был низким и очень приятным. — Спасли человека?
— Спас — скромно сказал Вершинин. — Но он, к несчастью, умер в лечебнице той же ночью.
— Расскажите, как это было? Что вы увидели в подвале?
Крупные глаза Азефа гипнотизировали, и Вершинину пришлось напрячься, чтобы не рассказать всю правду.
— Там было трудно что-то видеть — дым, пламя. Я вытащил раненого... все, как описано в заметке.
— И никаких бумаг? — в лоб спросил Азеф.
Вершинин в душе ухмыльнулся: «Проверяет!» И сказал почти всю правду:
— Бумаги? Были.
— Вы их взяли. Прочитали, — утвердительно проговорил Азеф.
— А как же! Такая профессия — читать чужие бумаги.
— И что в них было?
Вершинин хладнокровно взял из открытого ящичка прекрасную сигару, серебряной гильотинкой обрезал кончик и, не торопясь, прикурил от свечи на ломберном столе. Только выпустив первый клуб дыма, он открыл Азефу истину:
— Инструкции по производству динамита. Хотите знать, как делают динамит?
— Я знаю, — коротко ответил Азеф. И все?
— И все.
Азеф налил в два бокала портвейна, жестом пригласил Вершинина присоединиться. Выпили. Портвейн оказался хорош.
— Я бы хотел взглянуть на бумаги. После короткой паузы Азеф закурил тоже. — Любопытства ради.
— Все бумаги я отдал полиции.
Азеф задумался, потом в знак согласия наклонил свою бычью голову на короткой шее:
— Правильно. Пусть учатся делать сами. Андрей Яковлевич, вы мне очень нравитесь. Я читал статью — вы так хорошо пишете, такое легкое перо. Завидую! Так мало одаренных людей! Я эсер. Нашей партии нужны вы и ваш талант. Не согласились бы вы периодически писать для нас?
«Черт!» — подумал Вершинин и даже стиснул зубы, чтобы не выкрикнуть незамедлительное:
«Да! Очень хочу!» Отсчитал про себя до десяти и только после этого открыл рот и произнес как можно равнодушнее:
— Революционные идеалы мне весьма близки. В гимназии я, знаете ли, входил в революционный кружок. Потом, правда, отошел от практической работы...
— Я знаю, — мягко остановил его Азеф. Мы с вами деловые люди. — Он достал из внутреннего кармана конверт и протянул его Вершинину Это аванс. Приятный вечер, не правда ли?
— Очень приятный! — искренне ответил несколько ошеломленный автор, но размеры аванса сейчас уточнять не стал, хотя судорожно хотелось залезть в конверт. — Евгений Филиппович! Давайте за знакомство, а?
— Отчего же нет? — поддержал его Азеф, и они подошли к столику к закусками.
По такому поводу решили выпить чего-либо покрепче. Шесть сортов домашней водки со льда являли собой приятное разнообразие. Азеф выбрал настоянную на березовых почках как более полезную для сердца, а Вершинин налил полынной горькой. Опрокинули в горло по большой рюмке и тут же закусили маринованной невской миногой с лимоном.
Действительно, от сердца отлегло.
— Давайте по второй? — Вершинин осмелел и немного размяк.
— Давайте, — просто согласился Азеф.
«Хороший человек!» — подумало золотое перо. На сей раз водками обменялись и одобрили выбор друг друга. Закусили маленькими волованами с начинкой из раковых шеек пополам с икрой. Волованы просто таяли во рту.
— Я вынужден уйти. Дела! — коротко попрощался Азеф, направился к двери и по пути взмахом руки указал в угол: — А вам, чтобы не было скучно, представляю Дору Марковну.
Вершинин поворотил голову в поисках невидимой дамы и застыл от удивления: в самом дальнем углу комнаты в кресле чернело нечто непонятное. Внезапно это непонятное убрало от лица веер из черных страусиных перьев и оказалось молодой женщиной с большими печальными глазами в половину бледного лица.
Все это время она незримо присутствовала здесь! А он вел себя как дешевый репортеришка! Она слышала все их разговоры про бумаги, видела, как он торопливо сунул деньги в карман. Господи, ну что же он за дурак такой?!
Женщина встала и медленно подошла к стоявшему истуканом Вершинину, протянула к нему узкой кости белокожую кисть.
Вершинин опомнился и припал к руке губами. От женщины пахло мускусными восточными духами.
— Зовите меня просто Дора.
Тихий мелодичный голос отозвался в помраченной голове Вершинина пасхальными колокольчиками счастья.
— Хотите водки? — спросил он совершенно автоматически и тут же ошалел от своей непроходимой тупости. — Извините! Я дурак! Даме — водку!
— Отчего же? — просто сказала Дора. — Я химик, значит, водку употребляю. Налейте.
После чего стало однозначно ясно: он влюбился!
* * *
Чудо спасло Евграфия Петровича от неминуемой погибели во славу зубатовского эксперимента: в самый разгар побоища отворилась дверь и на пороге возникла стройная и рослая фигура священника в черном облачении.
Не более секунды святой отец вникал в суть происходящего. А диспозиция была нижеследующей: Медянников лежал на полу навзничь, на его ручищах и ножищах сидело по два, а то и более невзрачных мужичонки, а самый крупный и задиристый оседлал Евграфия Петровича сверху, вцепился ему в волосья и довольно-таки успешно старался придать лицу жертвы плоское выражение, втискивая все неровности оного в виде носа и скул в поверхность пола.
Вокруг этой живой, но грозящей смертью картины бегал бородатенький сторонник передела собственности и заламывал руки в тщетной надежде словами смирить насилие и перековать мечи на орала.
— Товарищи! Товарищи! — без удержу кричал он одно и то же.
Но товарищи его не слышали, а гнули свое, причем успешно. Жить Евграфию Петровичу оставалось секунд десять, если не менее. Поэтому священник вручил себя небесам, и небезосновательно: по воле Отца нашего одним ударом в чресла батюшка, подобно Давиду, сокрушил Голиафа, терзавшего жертву, а потом тремя-четырьмя простенькими оплеухами согнал душегубов с поверженного тела и чудесным образом вернул Медянникова к жизни.
Молитвенную тишину нарушало лишь сопение фабричных и Евграфия Петровича, ощупывавшего руки и ноги. Все было цело.
— Что же вы, дети мои?! — вопросил поп, он же пастырь овец православных, но ответа не получил. Все бараны стыдливо прятали глаза.
Богатырь-священник подал руку поверженному и помог ему встать.
— Цел, сын мой? — заботливо вопросил он, на что Медянников перекрестился двуперстно, молчаливо явив свое старообрядчество. Поп сразу оценил деликатность спасенного и более не докучал ему пастырством.
— Как же так, Петр Мартынович? — укорил он сторонника передачи средств собственности. — Ты же обещал мне, что все будет тихо-мирно! А что, если бы пришла полиция? Каково мне было бы страдать за ваши безобразия?
— Бог терпел и нам велел, — проявил миролюбивую инициативу побитый Медянников,— Я сам виноват. Возбудил мирян словом, они и не выдержали. Простите меня, братцы, грешного! — и поклонился в пояс обидчикам, на всякий случай запоминая самого драчливого, того, что терзал его шевелюру. При встрече отольются ему все его каверзы!
— И ты нас прости, путиловский! — хмуро ответил за всех знаток французского регламента.
— Вот и хорошо! — Батюшка был рад согласию. — Благословенны будут мирящие, ибо первыми войдут они в Царство небесное!
— Аминь... — нестройно отозвались фабричные.
— Ты кто будешь? — спросил миротворец у новоспасенного.
— Евграфом меня кличут. Петров сын.
— А я отец Георгий Гапон. Подобрав рясу, отец Георгий уселся за стол. — Чайку бы налили, бараны бодливые!
Бараны расцвели улыбками — видно было по всему, что за батюшку они в огонь и в воду.
* * *
Зинаида Гиппиус была великолепна. Вначале она рассмешила всех, прочитав Бальмонта точно так, как прочитал бы сам Бальмонт, с надрывом и распевом:
— Ветер, ветер, ветер, ветер...
Уже здесь отдельная публика засмеялась, поскольку волшебница Зинаида в поисках ветра даже оглянулась позади себя, тем самым сразу понизив первую строфу до каких-то там совершенно низменных ветров.
ДОСЬЕ. ГИППИУС ЗИНАИДА НИКОЛАЕВНА
1869 года рождения. С 1889 года замужем за Дмитрием Мережковским, литератором. Основательница Религиозно-философских собраний. Критик, поэтесса, хозяйка литературного салона. Литературный псевдоним «Антон Крайний».
Пакай тоже хохотнул вовремя, чем вызвал завистливые взгляды соседнего столика, не успевшего отреагировать правильным образом. А Зинаида с безмятежно-глупым лицом продолжила:
— Что ты в ветках все шумишь? Вольный ветер, ветер, ветер...
Она сделала паузу, вызвав очередной пароксизм смеха теперь уже у всех присутствующих, помолчала и добила Бальмонта: