— «Сыновья его сходились, делая пиры, каждый в своем доме в свой день и посылали и приглашали трех сестер своих есть и пить с ними».
Гофф отодвинул книгу, оперся головой на руку и пробормотал:
— У меня уже нет сыновей, а моя дочь…
— Отец! — шепнула бледная женщина, с тревогой глядя в лицо отца.
— Дочь и дитя, обе больные, голодные. Да, но где же мне взять? Ах! Беда!
— Бедя! — повторила играющая крошка.
«Так-так-так-так!» — бездумно поддакивали часы из другой комнаты.
Женщина опустила руки.
— Лучше всего быть воробьем, — бормотал старик. — Воробей улетает прочь от пустых закромов, но человеку никуда не деться от своего несчастья… о нет! Воробьята щебечут по целым дням, а мои дети кашляют… Нет, не справиться мне…
— Батюшка! Родной мой батюшка! Не говорите же так! Зачем себя мучить? — умоляла дочь.
Старик махнул рукой.
— Что делать, когда дурные мысли сами лезут в голову?
— Батюшка, думайте о чем-нибудь другом. Такой хороший день, солнце пригревает.
— Но наша печка уже давно холодна. Да и на завтра нет ничего.
— Есть еще рубль, батюшка. Поиграйте немного с Элей…
— Элюня больна, о боже! — вздохнул Гофф.
— О, ляля! О, ляля! — закричал ребенок, протягивая ручки за окно.
— Что она болтает? — воскликнул, смеясь, Гофф. — Вот так ляля… Ну-ну!
— Это не ляля, Элюня, это коза, — сказала мать.
— Козя, — повторила девочка.
Лицо старика прояснилось; он пересел со стула на скамью и взял ребенка на руки, говоря:
— Зови ее, Элюня, зови так: козя, козя, бе-е!
— Козя, — повторило дитя, хлопая в ладошки.
— Козя… бе-бе! — кричал старик.
— Бе! — отвечала коза.
— Ха-ха-ха! — рассмеялся Гофф и снова заблеял.
Коза опять ответила.
— Скажи спасибо, Элюня, козе, что она отвечает, — вмешалась мать.
— Сибо, козя, сибо! — благодарила Элюня, подпрыгивая на руках восхищенного деда.
— Попроси, Элюня, козю, чтобы она привела тебе козленка!
— Изленка, — повторило дитя.
Коза тряхнула хвостом, мотнула несколько раз бородой и ушла, а на ее место прилетела стайка воробьев.
— А кысь! — крикнула Элюня.
— А кышь! — вторил дед.
— Скажи, Элюня: воробьи, — учила мать.
— Бобоби! — повторил ребенок.
Дед прямо-таки трясся от смеха; грусть на его лице и в его сердце рассеялась.
— Ну, зови, Элюня: воробей! — говорил старик.
— Болебей!
— Что за ребенок! Что за ребенок! — восхищался дед.
— Попроси, Элюня, деда, чтоб отдал маме челнок, — вставила мать.
— Тельнот! — ответила Элюня.
— Какой челнок? — спросил старик.
— От моей машины, что вы, батюшка, собирались починить.
— Починить? Ну, значит, и починю.
— Батюшка, милый, пусть ее лучше слесарь починит, — умоляла дочь.
Старик помрачнел.
— Думаешь, я не сумею?
— Но…
— Ты думаешь, — продолжал он, все более сердясь, — что старый сумасшедший уже ничего не может, кроме как возиться со своей глупой, как вы ее называете, машиной?
— Разве я когда-нибудь так говорила?
— Бубу! — крикнула девочка.
Лицо старика снова прояснилось; увидев это, мать сказала:
— Проси, Элюня, деду, проси: дай, деда, дай…
— Дяй, деда, дяй! — повторила Элюня.
— Ха-ха-ха! — смеялся старик, отирая выступившие на глазах слезы, — так и быть, отдам уж вам, отдам, раз «дяй»!
В глазах бедной женщины блеснула радость. Быть может, ей подумалось, что починенная машина вернет здоровье ее ребенку и даст хлеб всем им.
— Где же челнок, батюшка?
— Сейчас принесу, — ответил Гофф и, посадив ребенка на скамью, вышел в другую комнату.
— Сегодня господь бог к нам милостив, — шепнула женщина.
Минуту спустя старик вернулся и, отдавая челнок, сказал:
— Ты права, Костуся, это не моя работа. Уж лучше я примусь за свою машину, а когда кончу ее…
На лице дочери появилось выражение тревожного ожидания. Старик заметил это и продолжал:
— Ты опять думаешь, что я брежу? Но не бойся, теперь меня это уже не раздражает, даже не задевает. Достаточно одного доброго слова, чтобы вознаградить за все, а доброе слово мне сказали вон там, видишь, во дворце. Теперь можете болтать, что вам угодно.
Он стал ходить по комнате.
— Обещал, что придет ко мне и окажет мне протекцию, пусть только я кончу! А я кончу, о, кончу!
— Хоть бы пришел, — шепнула дочь.
— Кончу, — продолжал Гофф, — и скажу ему так: «Сударь, — скажу я, — я должен вам кое-что сообщить. Мы, как вы видите, очень бедны… — Говоря это, он поклонился. — Злые люди хотят отнять у нас этот участок и дом. Я спасал его, пока у меня хватало сил, потому что это же приданое Элюни… Но теперь вы должны мне помочь!»
Он говорил это с трудом, прерывающимся голосом, сильно жестикулируя. Глаза его дико сверкали.
— «Господа! Я отдаю вам мою машину, спасение человечества, миллионы! Вы же дайте мне за это… так, пустяки… Только не давайте моим сиротам умереть с голоду».
Он обернулся к оробевшей дочери:
— Может, ты думаешь, что меня не выслушают? А? Ты это думаешь?.. Так ты глупо думаешь! Говорю тебе, что нас золотом засыплют… У нас опять будут дом, огород, коровы… Что? Не веришь?
— Верю, — тихим голосом ответила дочь.
— Дом, сад, коровы… Коровы и ежедневно молоко для тебя и для Элюни… Может, ты не веришь?
— Верю, — опять ответила дочь.
— Дом, сад, покой и уважение от людей… О, покой!..
«Так-так-так-так!» — флегматично поддакивали часы.
В это мгновение солнце заглянуло прямо в окно, и потоки света залили убогую комнатку; одновременно с отдаленной костельной башни донесся колокольный звон.
Старик очнулся.
— Что это?
Похоже было, что этот человек задумался над тяжким сновидением.
Колокольный звон, сперва тихий, то усиливался, то снова ослабевал, уходил, возвращался, словно облетал все усадебки тихого района, и повсюду разносил благословение и покой.
— «И ангел господень рече…» — шептала женщина, опускаясь на колени.
— Молись, дочь, за себя и за нашу Элюню, — сказал Гофф.
Сам он не стал на колени, так как был протестантом.
— «Богородице дево, радуйся, благословенная Мария, господь с тобой…»
— И за душу твоей матери и братьев.
Звук колокола стал сильней.
— «Рече же Мария: се аз раба господня…»
— И за всех людей бедных, как и мы, и за ненавидящих нас, — бормотал Гофф.
Казалось, что колокол застонал.
— «И бог бе слово…»
— И за отца твоего, чтобы бог смилостивился над ним…
— О боже! Последняя надежда наша, смилуйся над нами! — шепнула дочь.
— Смилуйся над нами! — как эхо повторил старик, складывая руки и глядя слезящимися глазами в небо.
Потом он приблизился к столу и упавшим голосом снова начал читать библию.
— «И был день, когда пришли сыны божий предстать пред господа; между ними пришел и сатана.
И сказал господь сатане: откуда ты пришел? И отвечал сатана господу и сказал: я ходил по земле и обошел ее.
И сказал господь сатане: обратил ли ты внимание твое на раба моего Иова? Ибо нет такого, как он, на земле: человек непорочный, справедливый, богобоязненный и удаляющийся от зла.
И отвечал сатана господу и сказал: разве даром богобоязнен Иов?
И сказал господь сатане: вот все, что у него — в руке твоей…»
Старик читал, а между тем настала глубокая тишина. Птицы разлетелись, молящаяся женщина склонила голову к земле, а больное дитя широко раскрыло глаза, словно с изумлением всматриваясь в таинственное сияние, которое наполнило нищую конуру. И казалось, что быстрое течение времени вдруг остановлено и из тысячелетней дали доносится эхо мрачного диалога, окончившегося приговором: «Вот все, что у него — в руке твоей».
В это мгновение какая-то тень тихо скользнула за заборами одичавшего сада, и одновременно скрипнула дверь.
В сени кто-то вошел.
Глава третьяСатана и семейство Иова
Услышав шум, Констанция вскочила на ноги и машинально оправила складки потертого платья. Гофф поднял голову, и на лице его блеснула радость. Между тем в сенях послышался шорох шагов и, казалось, даже чей-то разговор.
— Это, верно, тот господин!.. — шепнула дочь.
— Из дворца… — прибавил Гофф.
— Ах, боже мой! На вас, батюшка, даже рубашки нет…
— Тьфу! — сплюнул старик и поднял воротник сюртука.
В этот миг двери медленно приоткрылись, и беспокойно ожидающие бедняки увидели в них худую руку, которая протянулась к прибитой у косяка кропильнице. Казалось, эта рука хочет заслонить изображение распятого спасителя, последнего прибежища тех, кого оставили люди. Одновременно сухой голос произнес:
— Слава Иисусу Христу.
Вслед за рукой появилось бритое лицо, темно-синие очки и коротко остриженные волосы, а затем и весь человек, худощавый и низенький. Этот призрак в длинном пальто, с круглой шляпой и палкой в руке продолжал:
— Мир дому честного еретика, который все же боится святой воды. Хи-хи-хи!
— Пан Лаврентий, — пробормотал Гофф, беспокойно глядя на дочь.
— Но долг набожной дочери исправлять пути отца… О да, таков ее долг! — продолжал гость.
— Я только забыла налить… — ответила Констанция, умоляюще складывая руки.
— «Я забыла налить святой воды», — говорил пришелец, — хотя ежедневно повторяю слова псалмопевца: «Окропишь мя, господи, иисопом, и очищен буду, обмоешь мя, и паче снега убелюся». Хи-хи-хи! Добрый вечер, дорогой пан Гофф.
— Ваш слуга, — отвечал старик, лишь теперь поднимаясь со стула.
— Добрый вечер, дорогая пани Голембёвская! Ну, как здоровье ваше и нашей дорогой Элюни?
— Очень благодарна за внимание. Ничего себе. Но будьте любезны присесть.
Однако гость не садился, а, стоя посреди комнаты и опершись на палку, продолжал:
— Вот уж подлинное доказательство милости божьей, раз ничего себе! Как здесь свежо… ху-ху!.. Чуть ли не даже пар виден при дыхании. Так что кровотечение, видимо, не повторялось?