Присутствие этого нового хозяина всегда чувствовал, выезжая в степь, совхозовский агроном товарищ Коротков. Он был молод, до приезда в совхоз знал землю только по книгам да по урывочным наездам на практику, — и теперь, после двухлетней работы, земля дала ему возможность почувствовать не только свою силу, но и скрытую в себе мудрость, в поисках которой люди веками грызли друг другу горло и, побежденные, кляли белый свет, детей и час своего рождения.
Просыпался товарищ Коротков с первым скрипом водовозки, которую водовоз Максим Павлыч, как нарочно, ставил под балконом, куда на лето переносил свою спальню агроном.
Увидев высунувшуюся сквозь погнутые перила голову агронома, Максим Павлыч, худоплечий, испитой, в зимней серого сукна поддевке, в фуражке блином и в стоптанных сандалиях, усмешливо шевелил сивым усом:
— Что так рано, Петр Юрьич?
Коротков, раскинув руки и с хрустом потягиваясь, заспанно отозвался:
— Кто рано встает, тому… Доброе утро.
Максим Павлыч развел усы шире и показал желтые огрызки зубов:
— Тому бог дает? Слово на месте. С добрым утром.
Потом он тронул лошадь и проскрипел неподмазанными колесами по всему двору. Коротков по привычке проделал гимнастику, помассировал руки и икры ног, долго плескался в щербатом тазу, и, когда вышел на балкон, утро дало над парком позолоту, подняло из глубины парка туман, всполошилось грачиным гамом.
Без шапки, в распахнутой на груди рубашке Коротков прошел росным двором к скотным сараям, оглядел коровник, обдавший его густым настоем свежего навоза и коровьего дыхания, почесал за ухом лизнувшую его пеструю первотелку Сороку, постоял за спиной скотницы Ксюши. Толстые пальцы Ксюши с силой давили пухлые сосцы, и густая розовая струя била ей в подойник со звоном, вздымая радужную пену; корова нетерпеливо переступала задними ногами, Ксюша толкала ее коленом и кричала так же густо и розово:
— Той! Ишь тебе неймется. А ты б ушел, товарищ дорогой, корова через тебя балует.
— Уйду, уйду, — и Коротков, с трудом подавляя улыбку, вышел на росистый просвет.
Прошел с узловатой дубинкой пастушонок Сенька. Он было помыкнулся разодрать рот в сладкой зевоте, но, столкнувшись с агрономом, сглотнул зевок и сердито шагнул в сторону.
По пути к дому Коротков поднял тракториста Белогурова, откровенно спавшего на широкой постели скотницы Ксюши. Тот двинул круглыми плечами, раскрыл оплывшие веки и улыбнулся, оглядев постель.
— Ничего, ничего. Дело житейское. Только время нам закручивать.
Белогуров согласно вскинул ноги на пол, потряс кулаками и полез под подушку за кисетом.
— Это мы сейчас.
Молоко Коротков пил на балконе. Пил стоя, совсем готовый к выезду в поле, спешил, глотая целиком большие куски пирога. Из левого крыла дома сонным стадом прошли в сад девки-полетки, поглядели на него и проговорили что-то сиплым от ночных песен голосами. А из глубины комнаты слышался вечный спор конторщиков, живших за стеной. Каждый день у них начинался с приема лекарств от непонятных им самим болезней. И всякий раз один из них выражал сомнение в болезни другого, издевался и шельмовал доктора.
— Ведь здоров как бык, а все глотаешь! Боишься — до могилы скоро не доскачешь. Не спеши, и без своего доктора влетишь вовремя.
Это — скрипучий тенорок Ивана Осипыча. Он ядовит, угодлив, и его насмешки всегда больнее, чем ответные удары Ивана Петровича. Тот более охотно прибегал к ругани.
— Ступай ты к чертовой бабке! У меня сердце расширено, а я должен еще с тобой волновать себя.
— Се-е-ердце! — Иван Осипыч громыхал сапогом и тянул длинно и ядовито: — С твоим сердцем в плужок можно закладывать. Всю ночь храпел, как трактор, а еще сердце. Тебя доктор от грыжи лечит, а тебе говорит на сердце.
— Тьфу! Да какое тебе дело, дьявол тебя возьми! Деготь буду пить, тебя ведь не спрошусь!
— Я так, из жалости. Гибнет мужик, надо же искру иметь.
Коротков с минуту прислушивался к спору друзей, потом усмехнулся и постучал в стену:
— Болящие! Нельзя ли кончить?
Он нарочито снизил голос, так что получилось начальственно и с оттенком раздражения.
Спор прекратился, потом Иван Осипыч, допрыгав на одной ноге до стены, сказал вежливо, очевидно с самой невинной улыбкой:
— Вы разве спите? А это все вон, Петр Юрьич, мой сожитель волнуется. Капли ему, вишь, не те прописал доктор, надо от сердца, а он ему от запора.
Коротков рассмеялся и, не дослушав, вышел из комнаты.
Белогуров, в кожаном картузе и в замасленной прозодежде, возился уже около мастерской, громыхая ящиками со старым железом. Он улыбнулся навстречу Короткову одним им понятной улыбкой и провел ребром ладони по заросшей верхней губе. («Как кот, слизнувший сало», — подумал Коротков.)
— Сейчас поедем. Вот только гайку подыщу, раскачалась одна немного.
Коротков не успел ему ответить — сзади него раздался голос управляющего:
— Белогуров, чего без толку в ящиках ворочаешь?
Коротков оглянулся, пожал протянутую руку и нерешительно потоптался.
Товарищ Стручков — остроглазый, сухоскулый, с тонкими злыми губами — был почти на голову ниже Белогурова, но рядом с рыхлой фигурой тракториста он бросался в глаза своей крепостью и слаженностью всех частей тела. Стремительный, немногословный, он все успевал заметить и обо всем имел самое короткое и точное суждение. За два года совместной работы агроном никак не мог привыкнуть к нему. Он никогда не мог сказать заранее, как отнесется Стручков к тому или иному его шагу, оттого всякое дело он начинал волнуясь и отдавался ему целиком. За все время управляющий ни разу не был с ним резок, редко в чем не соглашался и если вносил поправки в его распоряжения, то делал это незаметно, по-своему коротко и точно. Коротков был уверен, что Стручков доволен его работой, ценит его, хорошо относится к нему в частной жизни, но он никак не мог к нему привыкнуть: под пытливым взглядом серых глаз управляющего в нем возникала ученическая робость, боязнь ошибиться, рядом с открытой готовностью сделать ему исчерпывающий доклад. Он как-то тверже убеждался в необходимости того или иного начинания, когда рассказывал о нем Стручкову, и ловил согласные кивки его упрямой головы. И сейчас на полувопросительный взгляд управляющего Коротков точно доложил:
— Сейчас мы выедем передвоить опытный клин у Дона. К обеду машины пойдут на залежь. Девок я направил полоть овсы, а часть пошла к садовнику на опрыскивание.
— Великолепно. А на постройке не был? Как там?
— Задержали пильщики. Работа начнется не раньше завтрака.
— Я вот их пойду распеку! Лодыряки! Чем с ними мягче, тем они больше дурака валяют!
Стручков отмахнул вынырнувшей из двери жене (некогда!) и зашагал на скотный. Коротков проводил его взглядом, а Белогуров, постучав ключом по колену, прошел в черную пасть мастерской и сказал на ходу:
— Уж он их продерет, за милую душу. У нас не балуйся.
Поле было пологое, трактора в подъеме замедляли ход, усиленно отпыхивались, трактористы без конца давали газ. Успевшая прорасти сурепицей пахоть послушно ложилась на зубастые лемеха, принимала ровный лилово-черный цвет. Коротков стоял за спиной Белогурова, следил за ходом плуга, оглядывал отстававшие трактора, и рядом с мыслью о том, что на следующем круге надо пустить лемеха на палец глубже, роились мысли посторонние, не имеющие отношения к земле, пахоте, тракторам.
Скрежет шестерен, лязг прицепных соединений… Если пристальнее вслушаться в эти тяжкие вздохи машин, какой-то глубинной точкой сознания начинаешь понимать их слаженную закономерность, и тогда понятным становится ход всей жизни, где так же ухают свои двигатели, жужжат маховики, хорошо прокаленные лемехи человеческой мысли ворочают недра скрытых познаний.
Все окружающее и сам он представлялись Короткову частями одной машины. Ему дано выполнять, слаживать, находить книжное обоснование каждому хозяйственному шагу, Белогуров подгоняет это запаленное стальное животное, а Стручков управляет всем, он частица той огромной лаборатории, откуда идут организующие работу целой машины токи.
Да, именно от Стручкова идут токи, и к нему возвращаются они в цифрах проделанной работы. Первое время Короткову было непонятно, как может этот человек, недавний слесарь Коломенского завода, не только понять всю механику полеводства, которой он, Коротков, обучался много лет, но и направлять ее по своему усмотрению? И, что диковиннее всего, он не замечал ошибок у Стручкова. Их не было! В рыжей угловатой голове этого слесаря все складывалось точно по неписаному закону, он успевал видеть в хозяйстве каждый изъян, червоточинку и мгновенно находил им причину и лекарство.
В бытность свою в вузе, подверженный влиянию семьи, Коротков не задумывался над корнями своего убеждения в том, что коммунисты ничего в деле не понимают, за них работают специалисты, а круг их обязанностей — это политика, речи и подписи на готовых бумагах и проектах. Так он думал и с такими думами попал в этот совхоз. И сразу вместо того, чтобы независимо от управления вести хозяйство, он почувствовал, что Стручков цепко взял его в сухие с избитыми суставами руки, повел по своей дорожке. И он не тяготился этим. Больше того, работая под руководством Стручкова, он перестал чувствовать себя обособленной единицей, обладающей ворохом агрономических сведений, а видел себя частью большого механизма, в котором он играет не последнюю роль. Эта органическая слитность с большим человеческим коллективом давала радость, осмысливала его работу и расширяла горизонты. Коротков изо всех сил выдохнул из груди воздух и усмехнулся.
— Вкалывай! — крикнул он в ухо Белогурову.
Тот помахал головой, будто в ухо ему налили воды, и нажал рычаг. Трактор рванул вперед, на мгновение Коротков потерял точку опоры и со всей ясностью почувствовал силу этого уродливого, ненасытного, отпыхивающегося коня.
Утро горело золотом, рассыпалось многоголосой песнью жаворонков. Вдали лениво колыхалось серо-зеленое поле ржей, над пахотью стлалась тонкая зыбь земного дыхания, и небо, празднично умытое, без единого облачка, было глубоко и сияюще-сине.