Коротков уселся плотнее и спросил намеренно равнодушно:
— Что-нибудь пустяковое? Ты где был-то?
— Вот в том-то и весь разговор, где я был. Тут все и сокрыто!
Федот нетерпеливо перевернулся, и на фоне просвета между деревьев Коротков различил его большую голову с копной всклокоченных волос. Федот шумно выпустил носом воздух и вскинул руку.
— Земля спит, хлеба выгоняет, а мы об ней голову ломаем! И вот нынче, кажись, совсем надломили. Сколько людей было, и так все одушевились, что в один голос говорить начали. Всем одно подошло к горлу, каркать, так в один раз — и шум будет во какой и дыхать станет легче. А был я нынче на собрании в рике. Все сельские советы собирали и нас, нищету. Там нас так накачали, что, ей-богу, ночь мешает, а то и сейчас бы начал свою инструкцию выполнять. Ты слушай, — Федот ткнул Короткова в холено и строго сказал; — Весь наш район под сплошной коллектив наметили. Чтоб колонны, машины, все деревни — в один, понял?
— Об этом давно уж говорили. — Коротков разочарованно полез за папиросами.
— Говорили? Голова! Говореньем телегу не сопрешь. А сейчас впрягаться надо.
И Федот длинно заговорил о мужиках, о семенах, о бабьих склоках. Коротков слушал его и ждал, когда же тот поднимется, чтобы идти в дом и говорить о деле по-настоящему.
Проглянула луна. В саду между яблонь легли золотые столбы света, над травами закурился росный туман, — ночь загустела, уплотнилась, и соловьи залились с новой силой.
Федот шел вразвалку, наклоняясь на каждом шагу, сердито отмахивал рукой ветки, кряхтел и сплевывал:
— Ну, находился я. С собрания пропер в Кудрявщино, поглядел их «Пчелку», набрался опыту, — вот и запоздал. Стручков-то не спит? Эка, гость-то я нынче не ко времю! Ну ладно.
— Пойдем прямо ко мне.
— К тебе? Ну, точка. К тебе, верно, сподручнее. Малый-то ты вполне подходящий, только я храплю сильно, не заругаешься?
От этого полувиноватого признания Федота Короткову стало весело, захотелось пырнуть спутника в рыхлый бок пальцем, чтобы он хохотал, и смеяться с ним самому на весь сад.
— Храпи себе сколько влезет!
Смех был дружный и долгий. Он прорвал строгую плотину заботливых дум Федота. Он заговорил о веселом — о девках, о ночных беспокойных снах, о своей недавней молодости.
В комнате Федот показался еще шире. В синей заношенной рубахе со скатанным потным воротом, в черных, заплатанных на коленях коричневыми четырехугольниками штанах, он легко ходил кругом стола, трогал книги, фотографии, безделушки.
— Способно вы живете тут. Денек так пожить, пуда б на два поумнел.
— У тебя и так голова не дура. Чай будешь пить?
— Пожалуй, для разговорки…
Приход Стручкова спугнул легкость беседы. Федот защипал усы, уселся в уголок и выжидательно ежился плечами под взглядом Стручкова. И когда тот спросил о деле, Федот вскочил с места, взмахнул руками и заговорил с запалом, выпучивая круглые кошачьи глаза:
— Начинать надо, Василий Андреич. Говорили, спорили, а теперь начин подошел. Надо ломать, видно. А сам знаешь, как ломать-то у нас. Дубняк, железо, а не народ. Так вот я к тебе и зашел.
— А я что же? — Стручков отодвинул поданный Коротковым стакан и сухо усмехнулся.
— Как ты что?
— У меня, видишь, какая машина крутится? С одной голова устает думать.
Федот разочарованно посмотрел на Стручкова и надул губы.
— Нет, ты постой. Твоя машина нам и без того нужна. Твоя машина для нас — точка, понимаешь? На ней мы стать можем на все ноги. А нам еще и твое слово нужно. Ты вникни! — Федот растопырил пальцы и широким жестом загнул один палец к ладони: — Перво-наперво пойдет в коллектив одна гольтепа. Раз? Драк и бую будет — через край. Два? И потом, если я, скажем, заявлю мужикам, что Стручков нас поддержит, не даст завянуть, то разве это не факт?
— Я работать за вас не буду, — Стручков улыбнулся мягче.
— Ты не работать! Кто тебе о том говорит? Ты только слово скажи для крепости. Слово твое много важит. Для нас точка дороже всего. Хоть ты и коловат, а мужики тебя по-своему за большую голову считают. Ты нам лютости нагони. Мол, не бойся, голь, я поддержу! Так мы, может, с твоих слов так начнем налегать, что твоя помощь нам и не потребуется.
Стручков, туго поджав тонкие губы, глядел на свои пальцы, растопыренные на столе, и, казалось, думал совсем не о том, что говорил Федот. Коротков заражался горячностью Федота, и ему было досадно, что Стручков медлит, словно выжидает, пока Федот выдохнется и выложит все свои слова.
— Я и говорю! У нас что ни мужик, то злая рота. От соседа тремя стенами готов отгородиться. А тебя понимают, потому диковинно им, как это советское хозяйство так заработало, что и хлеба́ у тебя на ять, и порядок, и скотина честь честью. Мужика эта точка убеждает крепче всего. Так вот я и говорю…
— Теперь я скажу! — Коротков решительно поднялся, подошел к столу вплотную и горячо выкинул на вопросительно вскинутое лицо Стручкова: — Надо сказать правду. Совхоз мы укрепляем, создаем культурные и материальные ценности, но наш партийный коллектив забывает о том, что не в совхозе дело, не в развитии его мощности. Я много раз говорил, только меня не хотели слушать. Мы работаем, созидаем совхоз для более мощного и важного дела, для обновления всей земли.
— Во, это точка! — Федот крякнул и подошел к столу.
— Создай мы идеальное хозяйство, со стопроцентной машинизацией, с применением всех достижений агронауки, и тогда наша работа будет неполноценна, если вокруг совхоза будет та же тощая крестьянская земля, чересполосица, переродившиеся и отощавшие хлеба. Мне говорят, это — дело районных агрономов, мы можем только им содействовать, а я считаю это неверным. Надо…
Его остановил укалывающий палец Стручкова:
— Постой. Я ведь тебе еще ничего не сказал. Ты моих планов не знаешь? А ячейка, она все обдумала, только у нее нет толчка. Ждут меня, а я и без того зарезан. Делать надо, это и без тебя, Петя, знаю, напрасно ты волнуешься… То, что ты говоришь, Федот, только начало. Важно стронуть мужика с печки, а под гармошку он и сам запляшет. А стронуть надо. От помощи я не отказываюсь. Поскольку есть мое влияние, я всегда поддержу колхозников. Я машиной, а ты, Петя, сам знаешь чем.
— Обо мне говорить нечего. Я…
— Вот-вот. Только надо систематически нажимать, чтобы не получилось так: в одном месте нажмешь, а в другом все наружу вылезет. Как мешок с творогом.
Говорили почти до зари. Когда Стручков ушел, Федот, растягиваясь на полу, сказал:
— А уж и здорово у этого мужика голова посажена! Прямо тютелька в тютельку.
Коротков, чтобы поддержать разговор, спросил:
— Небось на деревне тебя не особенно честят?
— Мужики-то? Ого! По первое число. А теперь и вовсе жди. Ну, да я не из робких, сам их на точку поставлю.
Федот промычал еще что-то, сапнул носом и тут же захрапел. Храпел он классически.
V
Начали поднимать пары. Матюха со стадом спустился в пологий овраг, сохранивший еще название Дубравы, хотя на рыжих скатах не было уж ни кустика и только кое-где еще торчали обкусанные колунами пни некогда величественных столетних дубов. Дубрава тянулась через все поле, и Матюха иногда добредал за стадом до самого начала оврага. Тогда он ставил стадо у степного прудика. Сюда приносили пастухам обед, и сюда же пестрыми ватажками брели полями бабы доить коров.
После дойки бабы присаживались к пастухам под раскоряченную, с выжженным стволом ветлу. Скидывали платки, отдыхали в жидкой тени. Матюха, лежа на брюхе, оглядывал баб — молодых, старых — и на всех лицах, спаленных загаром, видел следы забот, тягости домашней колготы́.
Молодые шутили с ним, спрашивали, почему долго не женится, смеялись при этом волнующе-длинно и с утомленным задором. Старухи заводили надоевшие разговоры о делах, раздували сплетни и вздыхали.
Тетка Фекла Сотскова — костистая, толстоголосая, почесывая под повойником серые жидкие волосы, недовольно оглядывала баб и обрывала их тягучие жалобы:
— И-и, бабочки, если нам обо всем тужить да жалиться, тогда земля заплачет. А я думаю, живешь, сыта, ну и ладно. Не до большого. — И вскидывала помутневший взгляд на Матюху: — Ты как, Мотя, думаешь?
— А мне, что думать? Я одна голова.
Бабы дружно отзывались:
— Его дело без хлопот. Отстерег лето, и целую зиму на печке отсиживайся.
— Один-то тоже не дюже отсидишься. Не говорите, бабы. — Фекла заботливо втягивала щеки и качала седой жидковолосой головой. — Одному жить — чужая мать наплачется. Это он такой крепкий, другой бы сбежал давно.
Бабы наперебой принимались перебирать неудобства жизни Матюхи, жалели его, и в голосах их появлялись материнские нотки. Матюха ковырял пальцем землю, на него сходила безвольная грусть.
За последние дни он усиленно обдумывал мельком сказанное агрономом о мужицкой свободе и свою жизнь. Ну, вот он пасет скотину. Почему это нужно? Если б не было стада, не было бы и пастуха. Не было бы пастуха, тогда должен всяк пасти свою корову. Значит, он дает кому-то свободу. А если землю также всю в кучу, пустить на нее машины, тогда мужики будут делать другое дело: что-нибудь строить, делать кирпичи или пойдут на сторону добывать деньги. А если будут деньги, народ будет добрее, умнее и лучше. Когда он додумался до этого, то горделиво вздернул плечи и крякнул:
— Вот это так!
И, снедаемый своим открытием, Матюха решил поделиться с бабами:
— Что я думаю, тетка Фекла?
Та отозвалась с добродушной готовностью:
— Ну-ка что, сынок?
Притихли и остальные бабы, поглядели на него. Матюха, волнуясь, с большим трудом выговорил первые слова:
— Вот… вы ходите доить коров…
— Ну да, а как же? — Фекла с любопытством глядела ему в рот.
— Сколько вы время на это тратите, устаете, все пятки оттопаете. А ведь это все зря…
Бабы переглянулись с усмешкой.
— А как же, милок, коровы сами, что ли, прилетят к нам?