Вполне ожидаемой оказалась и реакция Денневитца. Записку Кривулина в организационной части он сдержанно похвалил, в части назначения госпожи Кошельной и господина Елисеева похвалил уже чуть громче, но по поводу директорских аппетитов отпустил парочку далеко не самых добрых замечаний. Предложения Чадского вызвали у Карла Фёдоровича глухое ворчание — есть у человека своя сфера ответственности, ею бы и занимался, но нет, весь институт переиначить ему захотелось, понимаешь. Бежина после прочтения его записки Денневитц пожелал отдать в подчинение Эммы Витольдовны, и пока она из него дурь не выбьет, никаких серьёзных дел ему не поручать. Записку самой Эммы надворный советник назвал самым дельным предложением из всех поступивших. Общим выводом комментариев Денневитца проходила мысль о том, что в общем и целом поручение его институтские деятели выполнили лишь частично, за исключением одной Эммы Витольдовны. В итоге дворянин Елисеев получил задание подготовить к подаче наверх одну докладную записку с предложением согласиться в целом с организационными планами Кривулина после их доработки, ещё одну об устройстве при Михайловском институте медицинского и целительского училища, и обоснование неприемлемости предложений Кривулина в части положения директора института. Немногие дельные моменты из записки Бежина Денневитц велел объединить с предложениями Эммы, а опус Бежина как таковой запретил даже упоминать.
Над всем этим тёзка неделю трудился как проклятый, выбираясь из своей квартиры в Никольской башне только в столовую да на ночь прогуляться, чтобы проветрить перед сном натруженные за день мозги. В чём-то я ему, конечно, помогал, но большую часть работы дворянин Елисеев добросовестно выполнил сам — всё же здешний канцелярит от привычного мне отличался довольно значительно, и написать так, чтобы ни у кого не появилось лишних вопросов, я бы не смог. Когда тёзка закончил, Денневитц затребовал все бумаги себе, и мы с дворянином Елисеевым тихонько злорадствовали — пусть теперь Карл Фёдорович в тёзкиной шкуре побывает! Ну да, ему же подавать эти бумаги наверх от своего имени надо, вот и придётся самому над ними посидеть. Понятно, после тёзкиных трудов ему уже легче будет, но всё равно…
Злорадствовали мы, правда, недолго — ровно до того момента, как Денневитц объявил дворянину Елисееву два выходных с правом провести их по своему усмотрению, но либо в Кремле, либо в Михайловском институте. Впрочем, скоро нам стало и не до благодарности любимому начальству — радость от встречи с Эммой вытеснила все прочие чувства. Вообще, конечно, странно тут всё вышло. Что для Эммы, что для тёзки роман начинался чисто как увлечение с прицелом исключительно на постельные удовольствия, я вообще оказался во всём этом замешан только как приложение к телу дворянина Елисеева, а теперь всё у нас держится именно на моих с Эммой чувствах, а тёзка тут считай что сбоку припёку. Но он молодец, не жалуется. Да и не на что ему тут жаловаться, если разобраться. Хотя, конечно, отношеньки у нас получились очень уж заковыристые — то ли секс втроём, то ли любовный треугольник, то ли хрен знает что вообще, сам я больше склонялся к последнему из названных вариантов.
— Я вот что подумала, — устроившись поудобнее после очередной доброй порции бесстыдных радостей начала Эмма, — а мы что, так и будем только здесь у меня встречаться?
Так, приехали. Кажется, комплексую по поводу характера наших треугольных дел только я один…
[1] В Российской Империи разряд нижних чинов полиции, включавший тех, кто в армии был младшим унтер-офицером (в полицию брали только отслуживших в армии)
Глава 32Герой вчерашнего дня
— А где ещё? — изобразить искреннее удивление мне труда не составило, уж я-то знал, что больше и правда негде.
— Принимать тебя дома мне, к сожалению, было бы очень непросто, — посетовала Эмма, — но ты мог бы пригласить меня к себе…
Да-да. Объяснить восьмилетней дочке, что за молодой человек навещает её маму и уединяется с ней, было бы и правда непросто, тут Эмма права. Объяснить самой Эмме, что живёт дворянин Елисеев в Кремле, и растолковать, почему именно там, было бы, конечно, намного проще, но такое проходило бы уже как разглашение служебной тайны, о чём тёзка меня и предупредил, хоть я и сам всё понимаю. Но вывернулся — сказал, что живёт тёзка на служебной квартире, куда приводить гостей запрещено. И не наврал же, что самое главное.
— Виктор, а расскажи что-нибудь о себе, — не унималась Эмма. — А то я о твоём тёзке даже больше знаю, чем о тебе!
М-да, женское любопытство и само-то по себе страшная штука, а уж неудовлетворённое женское любопытство — это вообще смерть всем, беги и прячься, если успеешь… Увы и ах, именно оно нам с дворянином Елисеевым сейчас и угрожало. Хорошо хоть, догадалась спросить не голосом, а по нашей связи, взяв за руку. Так-то мы разговаривали обычно вслух, вряд ли сейчас Чадский рискнул бы подслушивать, но тут такой случай, что никакая перестраховка не лишняя, и хорошо, что Эмма это тоже понимает. Однако же как-то отвечать надо…
— Прости, Эмма, мне очень тяжело вспоминать, — хорошо, что управление телом было сейчас на мне, удалось и горечи в голос подпустить, и морду соответствующую состроить.
— Так выговорись, полегчает, — коварно предложила она.
— Не полегчает, — тут я изобразил прямо-таки обречённость. — Я ведь до того, как меня убили, очень хорошо жил, ты, боюсь, не представляешь даже, насколько хорошо, — да уж, представить себе жизнь в моём времени местным было бы до крайности затруднительно. — И вспоминать всё то, чего я теперь лишён…
— Понимаю, — покладисто согласилась Эмма. — Но если тебе захочется поделиться…
— … то я знаю, с кем, — показал я готовность пойти ей навстречу. Когда-то потом. Может быть. Как-то очень уж сразу Эмма приняла моё нежелание откровенничать и отправилась в душ.
— Не представляешь, насколько хорошо? — ехидненько передразнил меня тёзка. — А кто всё время восхищается, что у нас всё лучше, чем у вас было в те годы?
— Ага, восхищаюсь, — признал я. — Только я-то не в те годы жил, а почти век спустя.
— Ну, тоже верно, — настала тёзкина очередь смиряться. Я, правда, по доброте своей слишком сильно перед ним своей прошлой жизнью, в особенности окружавшим меня уровнем технического развития не сильно и выхвалялся, чтобы не травить понапрасну душу ему и себе, но общее представление обо всём этом дворянин Елисеев моими стараниями получил.
Тут Эмма выбралась из душа, тёзка её там сменил, и образовавшаяся пауза оказалась очень даже к месту — Эмма к нежелательным темам больше не возвращалась и вообще принялась одеваться в ожидании очередного пациента, поскольку выходной был только у тёзки. Дворянин Елисеев о делах тоже не забывал и собирался заглянуть к Кривулину. Договорились, что ещё встретимся ближе к концу дня, и разошлись.
— А скажите, Сергей Юрьевич, между Хвалынцевым и Шпаковским никакая кошка не пробегала? — спросил тёзка, когда закончили с приветствиями.
— Хм, так чтобы прямо уж кошка, я бы не сказал, но друг друга Степан Алексеевич и Александр Иванович и правда недолюбливали, — ответил Кривулин. — Но позвольте поинтересоваться, Виктор Михайлович, почему вы спрашиваете?
— Я же у обоих учился, — напомнил директору тёзка. — Методика у того и другого схожая, вот я и подумал, что хотя бы конкуренция у них должна была иметь место.
— Именно так, — согласился директор. — Но до каких-то публичных споров или, упаси Боже, конфликтов дело у них никогда не доходило.
— А непубличных? — уцепился дворянин Елисеев за слово.
— Тоже не припомню, — Кривулин даже руками развёл. — Впрочем, теперь-то это вообще не имеет никакого значения.
— Соглашусь, Сергей Юрьевич, — на том тёзка и откланялся.
Для Кривулина оно, надо полагать, и правда никакого значения уже не имело. А вот для нас с дворянином Елисеевым — совсем наоборот. Собственно, разговор этот тёзка затеял по моему наущению, чтобы проверить очередную мою идею. Имея представление о том, какие формы могла принимать конкуренция в Михайловском институте, можно было бы предположить, что и убийства людей из списка Хвалынцева могли стать проявлением этой самой конкуренции. Могли, конечно, и не стать, но, во-первых, почему бы эту версию и не проверить, а, во-вторых, ещё парочку версий я тоже припас, одну на случай отпадения этой, вторую — если версия с конкуренцией получит хотя бы косвенное подтверждение.
Идти в секретное отделение смысла не было, там тех времён не застали и ничем нам с тёзкой помочь не могли, поэтому дворянин Елисеев при полном моём одобрении уверенно направился в столовую — всё-таки после упражнений с Эммой наш общий организм настойчиво требовал пополнить запасы питательных веществ. Помимо восполнения энергоресурсов, поход в столовую позволил убить около часа времени, но идти к Эмме всё равно было ещё рано, и тёзка вернулся пока что в Кремль, чтобы посидеть с университетскими учебниками — до конца очередного семестра времени более чем хватало, но это же не повод забросить учёбу, чтобы потом навёрстывать упущенное в авральном режиме.
Второй за день визит к Эмме дал нам с тёзкой настоящее ощущение выходного дня, наполнив обе наших души радостью и почти что счастьем. Эмма, похоже, тоже испытывала нечто подобное. Неудобные вопросы она в этот раз не задавала и вообще вела себя так, будто и в прошлый раз они не звучали. Нет, она, конечно, спросит ещё не раз, не два и не пять, но будет это не сегодня, и, надеюсь, не завтра. А так всё было настолько хорошо, что даже жалобы Эммы на занятость пациентами на первую половину завтрашнего дня настроения ни ей, ни нам с тёзкой не испортили.
С утра, пока наша дама занималась целительством, тёзка заглянул к Воронкову, удачно перехватив сыщика, только что вернувшегося с очередной встречи с кем-то из бывших коллег по московской сыскной полиции — он так и продолжал проверять список Хвалынцева. Озвученную тёзкой просьбу допросить Шпаковского Дмитрий Антонович поначалу воспринял без особой радости, но когда дворянин Елисеев растолковал смысл такого допроса, пообещал отправить соответствующую бумагу прямо сегодня. Не скажу, что мы питали какие-то большие надежды, но в наших условиях любая зацепка, пусть и самая маленькая, была бы к месту.