Когда его вели по деревне, здешние жители подходили к нему, давали прикуривать, дружелюбно, по-свойски разговаривали.
24 апреля
Явился к нам по пути на корреспондентский пункт Плескачевский. Идет из Валдая, из своей редакции пятый день. Прошел сто тридцать километров пешком. По его словам, о положении на фронте там ничего не знают. Долго сидели на бревнах за избой, беседовали по душам. До сих пор мосты не построены, мы отрезаны от мира. На чем держится фронт, лишенный продовольствия и боеприпасов?
Плескачевский указал на вены на своей руке:
– На жилах.
Самый тяжелый из всех фронтов – наш, Северо-Западный.
Будь немцы здесь поактивнее – мы бы попали в знатную передрягу!
Человек смелый и отчасти авантюристического склада, Плескачевский признался мне, что хочет перебраться к себе на Украину, в немецкий тыл. Опыт у него уже есть. Намекал на какие-то грандиозные предприятия, в которых будет участвовать. Это попахивает Майн Ридом.
На 1 Мая он хочет побывать у знакомых партизан и пригласил меня. Оказывается, сам Ведерник в разговоре с ним предложил это сделать. Значит, была беседа с Лисициным!
Вечером, зайдя по делу к редактору, я в этом убедился. Тихим голосом Ведерник сказал мне, что читал мою докладную записку, что не одобряет ее, что я не прав, гнушаясь черной работы. В сущности, сказал он, что такого особенного, капитального, запоминающегося написал я, работая в газете?
Я ответил, что на протяжении ста строк (размер очерка) трудно создать капитальное произведение. Что же касается качества моей продукции, то лучший показатель то, что некоторые очерки перепечатывают центральные газеты. И вообще, понимающие меня люди хвалят мои очерки. Я бы мог сказать больше, но воздержался.
Тогда шеф заговорил о присвоении мне очередного звания. Пора уже! Пусть я зайду в политотделе в отдел кадров.
– Тридцатого вы с Плескачевским пойдете к партизанам.
Я попросил разрешения перейти фронт и провести в партизанском отряде недели две. Ведерник согласился.
– Только недели две, не больше. Все-таки вы работаете в газете.
Итак, расчет мой оказался правильным. Рапорт возымел свое действие. Даже о второй «шпале» заговорил мой начальник!.. Людишки!..
Почему я решился на такое рискованное предприятие, как путешествие в немецкий тыл?
Во-первых, от скуки. Я истомился здесь. Если старик Бляхин и Плескачевский были у партизан, почему я не могу сделать то же самое?
Во-вторых, личное знакомство с партизанами и их жизнью должно восполнить важный пробел в моих писательских впечатлениях от фронта. Партизаны, пожалуй, более заманчивая тема, нежели жизнь действующей армии.
В-третьих, что греха таить, поддерживает меня некоторое тщеславие. «Был у партизан, в немецком тылу» – это звучит гордо. Очерки в «Известиях» на такую тему будут иметь успех.
Надеюсь, голову не сложу. А сложу – что ж поделаешь, такая, значит, судьба!
О своем намерении в редакции, конечно, никому не говорю. Не знаю, кто из моих коллег, всех этих военных людей, панически боящихся бомбежек, сам, по своей воле захотел бы пойти к немцам!
Если что случится со мной, жаль старичков и Берту.
Для них это будет большим горем.
25 апреля
Несколько дней не видел не только хлеба, но и сухарей.
Вчера наш художник Сайчук, повязав голову платком, пек в русской печи хлебцы из сухарной пыли, картошки, гороха и еще чего-то. Получилось вкусно. Варим картошку с мясом или суп из пшена, картошки и консервов. Едим без хлеба. Питаемся два раза в день: обед и ужин. Дороги и мосты до сих пор не правлены, и, когда это будет, известно лишь Аллаху.
27 апреля
Со слов одного раненого майора: наши два раза врывались в Старую Руссу и всякий раз должны были отойти, не получая вовремя обещанных подкреплений.
Взаимодействие!
Березниченко, вернувшийся с передовых из-под Ожедова, рассказывает, как работают немцы. По часам – буквально. С двух до трех часов ночи – минометный огонь. Ровно час. Затем все стихает. С 10 до 11 утра – ураганный артиллерийский обстрел. Березниченко за этот час насчитал 117 выстрелов. Наши потери в результате такого огня? Двое легкораненых. Всего-навсего! Рассказывают об успешных действиях нашей авиации. Новейшие бомбардировщики (не У-2) систематически бомбят немецкий передний край. Говорит, успешно.
Мне что-то не приходилось за все время видеть в воздухе нашу авиацию, если не считать «уточек». Ходят слухи, что 1-я Ударная, измотанная, потерявшая много людской силы и техники, будет отведена в глубокий тыл – к Москве или даже к Горькому на отдых и укомплектование.
В сводках стереотипная формула:
– На фронте ничего существенного не произошло.
Изо дня в день.
Ах, если бы сейчас второй фронт!
28 апреля
Утром увидели в окна снег, покрывший землю. Холодно, мокро – апрель или ноябрь? Только что после долгого перерыва получил письмо от Берты. Хорошее, доброе. Пишет, что больше всего боится быть для меня обузой на фронте. Молодец у меня жена! Пишет, что у них тепло, все зеленеет.
Живем впроголодь. О хлебе забыли. Получаем по 75 гр. сухарей, и то не каждый день. Противная ежедневная процедура дележа аптекарских доз получаемого продовольствия. С трудом достаем картошку. Я напираю на махорку – все не так хочется есть.
Наш корректор, очень симпатичный, едет в Москву. Освобожден по болезни от фронта. Хочу отправить с ним немного продовольствия старикам. Голодают. Выдержат ли они эту войну?
Отправляю заодно и свои дневники.
29 апреля
Настроение убийственное. С нетерпением жду Плескачевского, чтобы двинуться к партизанам. Может быть, это встряхнет меня. Серьезно подумываю о том, чтобы перебраться в Москву – писать и работать по-настоящему. А прежде всего отдохнуть от фронта. Хорошо бы стать специальным корреспондентом «Известий». Очевидно, в связи с сокращением армейских газет писателям дадут какую-то иную работу.
Снова хвалю себя за то, что не выписал Берту. В каком бы глупом положении мы с ней сейчас оказались!
Вчера и сегодня немцы сбрасывали листовки. Зеленый листок с портретом Гитлера. Обращение к «братьям-крестьянам», которых Гитлер «избавляет» от колхозного ига. Впрочем, прочесть листовку не дали. Мы ревностно охраняем друг у друга политическую девственность. А вдруг, прочтя дурацкую фашистскую листовку, советский писатель начнет разлагаться!
Вчера сразу получил от Берты три письма и открытку. Почта начала функционировать.
Сегодня вернулась наша экспедиция, посланная за картошкой. Привезла несколько мешков. Поделили между всеми отделами редакции и издательства, но один мешок наш отдел припрятал для себя – сунули в подпол.
Кажется, наша десятидневная голодовка кончилась.
Упорно говорят, что 1-я Ударная на днях двинется в глубокий тыл. Как быть с моей экспедицией к партизанам? Я говорю о переходе фронта. Где и как я потом найду свою армию?
Слышал, что для гвардейцев вводятся погоны и новая форма. Итак, «погон российский» ровно через четверть века вновь возрождается. Неужели это так нужно?
После войны (конечно, я говорю о победоносной) мы будем милитаристической страной. Если мы захлебывались от восторга и бряцали оружием, отвоевав две сотки у озера Хасан, то что будет после победы над гитлеровской Германией?
А победит немцев не регулярная армия – она была разгромлена в первые месяцы войны, – а весь русский народ. За это ему честь, любовь и слава!
Берта пишет о докладе приехавшего в Ташкент писателя Б. Горбатова20а, который обещал летом разгромить немцев. Его бы устами… Берта верит, даже по тону письма видно – успокоилась. К чему разочаровывать бедняжку. Как мало они знают там, в тылу!
Сотрудники, побывавшие на передовой в районе деревни Рамушево (самый тяжелый участок), рассказывают: половина деревни наша, половина – немецкая. Сидят, стреляют. Для наступления нет людей ни у тех, ни у других. Мы перемололи наступающие немецкие полки, но и сами достаточно перемолоты.
В лесах появились «зеленые» – банды дезертиров. Нападают на командиров. Рановато!
30 апреля
Сижу в тихой деревушке Непятчино в районной типографии, за моей спиной белобрысый мальчик, стоя за кассой, набирает крохотную газетку. Единственный наборщик. В одной маленькой комнате – и редакция, и типография, и жилье. Весь штат, включая редактора, три человека.
Новый для меня мирок, в котором я отдыхаю. Даже военных гимнастерок нет.
Большие события произошли. (Конечно, в нашем редакционном масштабе.)
Во-первых, приехал к нам работать новый писатель Бялик23, перешедший сюда из фронтовой газеты. Литературовед, батальонный комиссар, с медалью за финскую кампанию. Небольшой изящный человек с темными женскими глазами, нервный, желчный, остроумный. Наш убогий быт и среда, в которую он попал, ошеломили его. То, что мы спим на грязном полу, привело его в возбужденное состояние. Он привык спать либо в купе поезда походной редакции, либо, на худой конец, на сеннике. В первый же день у него на этой почве произошла стычка с Ведерником. Долго здесь Бялик не пробудет. Да он и сам мне откровенно заявил, что сейчас у него одно желание – бежать отсюда. Только вопрос в том, как это поприличнее сделать.
Во-вторых, вместо бездельника Лысова зам. редактора будет некто Кононихин, а на место начальника издательства Гольдмана, отвратительного старого еврея с трубкой, крикуна, пустобреха, подхалима и мелкого жулика, назначен Чичеров. Он москвич, знает меня. Энергичный, разбитной бородач. Он уже прибыл и работает. Ведерник пока на месте. Это удивляет и меня, и Плескачевского. Чем объясняется такая неполная смена власти? Плескачевский даже называл фамилию кандидата на пост Ведерника. Однако Лисицын, видимо, отстоял (или отстаивает) Ведерника. Надолго ли?
В-третьих, в моей унылой и серой жизни, похоже, намечается какой-то просвет. Бялик подал мне блестящую мысль: получить через ПУРККА творческий отпуск в Москву для того, чтобы работать над книгой. По его словам, это вполне реально. Заманчивая перспектива, что и говорить! Но я пока воздержался. Вырвавшись в Козлово, я узнал здесь, что меня, по-видимому, все-таки хотят перевести в 1-й эшелон. (Все же мой рапорт Лисицыну возымел свое действие.) Затем я узнал, что мной заинтересовался отдел кадров – вызывает. Я, конечно, явился. Начальник отдела, глядя на лежащий перед ним на столе мой рапорт (все тот же самый), расспросил меня, давно ли я на фронте, где служил и проч. Речь, видимо, шла о второй «шпале». Затем стал выяснять, почему я недоволен работой в редакции и на что претендую.