Побеседовали.
Итак, что-то меняется в моей судьбе. Даже возможность вырваться из этой душной казармы, именуемой армейским отделом, для меня счастье. Что же говорить о большем, о Москве, о работе над очерками, о возможности выписать туда Берту!
Но я не тороплюсь. Нет, я уйду отсюда лишь после того, как побываю у партизан. Ни один человек не осмелится тогда меня обвинить в моральном дезертирстве, в трусости, в лентяйстве – мало ли что можно еще придумать в связи с моим уходом. Я уйду с гордо поднятой головой.
Первые шаги в этом направлении мною уже сделаны. Во-первых, Ведерник дал свое принципиальное согласие (авось я там, в немецком тылу, сломаю себе шею). Во-вторых, начальник отдела по работе среди партизан Майоров посвящен в мою «тайну» и окажет всяческое содействие. В-третьих, добравшись сюда, в Поддорье, я договорился с секретарем райкома Ермаковым, местным партизанским руководителем, о практических способах отправки в отряд. 8-го отсюда выступает отряд. Идут километров за восемьдесят, к партизанам, занимающим линию обороны. Я пойду с отрядом. Там переберусь в партизанскую бригаду Васильева. Здесь и останусь – может быть, на месяц, может, и на больший срок. Немного, признаться, жутковато. Все-таки это сложнее и опаснее пребывания в регулярной армии. И лишений больше. Один этот 80-километровый марш уже чего стоит. Но, черт возьми, в жизни все нужно испытать! Не каждый год бывает такая война, как эта. Правда, Бялик пытался меня отговорить от моего намерения, уверяя, что романтика партизанщины хороша только издали, что я скоро разочаруюсь, попав туда, что вообще партизаны не тема. Однако я подозреваю, что он и сам не прочь был бы пуститься на такую авантюру. Это проскользнуло у него между строк.
Сейчас, после первомайского приказа Сталина, партизанское движение, несомненно, оживится. Партизанам будут ставить большие стратегические задачи, вплоть до освобождения целых районов.
Кстати, о приказе. Первая его половина – агитационная, обращенная к немецким солдатам (разоблачение национал-социализма как орудия германских банкиров и плутократов). Вторая – констатация того факта, что мы все еще не научились воевать. Этот вывод давно уже был мною сделан. Да и не одним лишь мною – многими. «Хреново воюем…» Перспективы? Никаких, кроме указания, что немцы должны быть разбиты в 42-м году. «Должны!..»
Если я вернусь от партизан, сразу же перебираюсь в Москву. На время, пока не напишу того, что хочется.
Связь с партизанами – на самолетах. Где-то к тому времени будет 1-я Ударная?
Другой риторический вопрос: не сорвется ли мое предприятие? Я привык к неприятным сюрпризам, которые преподносит мне судьба.
4 мая
Просто что-то фатальное. Стоит мне сказать о чем-либо предполагаемом и желаемом как об окончательном, решенном факте – и выйдет все наоборот. Не раз я в этом убеждался. Вот и сейчас. Стоило мне договориться в Поддорье с партизанами относительно способа и сроков моего путешествия в немецкий тыл – как все с треском лопнуло и провалилось.
Сегодня, вернувшись в редакцию, я узнал, что откомандирован в распоряжение фронта – в отдел кадров. Ведерник предвосхитил события. Последовала соответствующая беседа. Он сказал мне, что таково распоряжение Лисицына, что, в связи с приездом Бялика, двум писателям в газете нечего делать, и очень любезно предложил мне воспользоваться машиной, которая как раз идет в Валдай – в штаб округа. Не терпится человеку сплавить меня поскорей!
На что я сказал, что я в принципе не возражаю против своего ухода, но для меня неясен вопрос о партизанах. Поэтому я отправлюсь в Козлово для личного объяснения с Лисицыным. Относительно двух писателей сказал, что Бялик все равно тут долго не пробудет.
– Почему?
– Потому что он не привык к тем условиям, в каких мы работаем.
Ведерника покоробило. Пробормотал, что не держит своих работников за шиворот.
В общем, сегодня вечером я получу соответствующий приказ. Между прочим, редактор бросил такую фразу; «Возможно, и я скоро уйду. Или меня уйдут».
Теперь нужно думать о дальнейшей своей судьбе.
Попасть снова в армейскую газету не хочется. Сыт по горло, спасибо! Одно из двух: отправиться к партизанам, а потом в Москву, или же ехать прямо в Москву, в ПУРККА. Одно я решил твердо. Забираю вещи и завтра на нашей машине еду в Козлово. Там располагаюсь на корпункте в ожидании дальнейшего. Добьюсь свидания с Лисицыным, выясню все окончательно, побываю в здешнем отделе кадров, а там будет видно.
Во фронтовой газете орденом Красной Звезды, помимо Плескачевского, награждены писатели Матусовский и Исаков… А мне даже вторую «шпалу» до сих пор не могут дать.
Неужели я и на самом деле никчемный, бесталанный человек?
Но ведь даже Лещинер признавал за мной как за армейским литератором известные достоинства. Даже он хорошо охарактеризовал меня.
Получил сегодня шесть писем: три от Ксаны, от Кирочки, от Ади и от Веры Карп24. Будь у меня другое состояние, как приятно бы это было!
Холодно. Днем летали снежинки.
5 мая
Сегодня с утра на редакционной машине, развозящей газеты, отправился в Козлово для беседы с Лисицыным. В отделе кадров уже все знали. Заявили, что направят меня в Валдай – в распоряжение фронта. Что делать с безработным писателем, сами они не знают. Подтвердили, что писатели находятся в распоряжении ПУРККА, но направить меня непосредственно туда они не имеют права, это может сделать лишь фронт. Начальник хотел тут же приготовить мне соответствующее направление, но я попросил обождать до беседы с Лисицыным. Не знаю, может быть, тем самым я сделал тактическую ошибку. О эти военно-ведомственные дебри! Не только ногу, шею тут себе сломаешь.
Затем знакомый путь в соседнее Веревкино, вдоль берега реки (для маскировки) мимо часовых, требующих особый письменный пропуск сюда, затем опять знакомая «избушка», как здесь говорят. Нудное и, признаться, унизительное ожидание в передней, у печи, затем снова появление заспанного высокого Лисицына. Заранее наметил план своей речи. Так и сделал. Начал с партизан, с моего намерения побыть в тылу немцев, с того, что практически все мною для этого уже подготовлено. И – вдруг неожиданный приказ о моем откомандировании. Как же теперь мне быть? Что подумают обо мне те, с кем я договорился, – не сочтут ли трусом или, чего доброго, шпионом?
Ответ Лисицына – выслушал он все это внимательно – сводился к следующему: политотдел имеет с партизанами постоянную связь, и поэтому мои опасения за свою репутацию совершенно напрасны. А что касается самой экспедиции, то я могу возбудить этот вопрос во фронте! (Ага! Значит, я поеду в Валдай.)
Бригадный ответил, что это решение, в сущности, исходит от фронта (?).
Впрочем, прибавил Лисицын, пока еще приказа относительно меня нет.
Туман. Сплошной туман. Я так перенервничал и переволновался за эти дни, что сам теряюсь и не знаю, что лучше и чего мне добиваться. И к партизанам хочется, и в Москву тянет…
Вернулась зима. Все кругом бело – снег.
5 июля прошлого года я поступил добровольцем в ополчение.
5 августа был назначен в армейскую газету «За Советскую родину».
5 января – мое назначение в 1-ю Ударную.
5 мая меня отправляют в тыл, в Валдай.
Занятно.
На душе горечь. Ко Дню печати, к 5 мая, десятки, сотни военных журналистов награждены орденами и медалями. А я оказался «за штатом» и выброшен из редакции… Буду добиваться отправки в Москву. Пора работать по-настоящему. Армейский газетчик из меня не получится. Да я к этому и не стремлюсь. Кроме того, пора продвигаться дальше, выше.
Экспедиция к партизанам при сложившейся ситуации – авантюризм. Никто меня не поддержал, никому это не нужно. Может быть, Бялик и прав. А рисковать только ради риска – для этого я уже стар.
9 мая
Вот я и в дороге. В данную минуту сижу в г. Осташкове, на берегу озера Селигер. Два года тому назад я с мамой и Ксаной чудесно проводил здесь время на туристской базе. Думалось ли мне, при каких обстоятельствах я снова попаду в эти края?
Выехал 6-го, сразу же после того, как вернулся от Лисицына. Из отдела снабжения отправлялась машина в Осташков – нельзя было пренебрегать таким случаем.
Ехать в Валдай старым путем, каким мы сюда добирались – на север, вдоль озера Ильмень, – уже нельзя. Путь перерезан немцами. Все-таки, кажется, старорусская группировка почти соединилась с 16-й армией. Сообщение с Валдаем и Москвой происходит в южном направлении через Осташков. Путь огибает Демянскую группу противника. Мне предстоит сделать на машине свыше пятисот километров.
Бялик снабдил меня письмами в редакцию «За Родину» и в политуправление фронта. Рассказывает в них о положении в редакции и о том, что Ведерника необходимо снять, что со мной произошло возмутительное недоразумение, меня необходимо «реабилитировать». Все равно я в свою редакцию не вернусь.
Я пожал на прощание руки своим коллегам. Ведерника не было – уехал. Все равно я бы не зашел к нему проститься. Когда мои товарищи прощались, чувствовалось, что они завидуют мне: еду в Валдай, а может быть, и в Москву!
Чирков и Бялик помогли донести вещи до машины. Бялику, видно, неприятно, что так случилось и что он является формально виновником моего ухода. Конечно, это не так, я прекрасно понимаю. Он славный малый. Здесь темная игра Ведерника.
Итак, в путь…
Под вечер, в желтом свете заката мимо меня пронеслись мертвые дома разбитого, опустелого Поддорья. Прощай, Поддорье! Прощайте, партизаны! Не суждено мне было пойти с вами…
Едем не останавливаясь, едем весь вечер и всю ночь. Дорога отвратительная. Бьет, мотает, внутренности выворачивает. Северный ветер, идет то мелкий снежок, то ледяная крупа. Май это или ноябрь? Под утро, на рассвете, я просыпаюсь оттого, что ноги у меня совершенно закоченели. Не помогли две пары теплых портянок, сапоги мокрые. Утром в какой-то роще грузовик заезжает под старую сосну (маскировка). Привал. Едущий в кабине молодой военный инженер с трубкой в зубах дает мне кусок хлеба, кусок колбасы и стаканчик водки. Этот завтрак, особенно водка, как нельзя кстати: продуктов у меня в обрез. Машина отправлялась так спешно, что у меня не было времени получить продовольственный аттестат и продукты к нему. Затем снова в путь.