Работы мало. Будь у меня готовый план большого произведения – можно было бы начать писать. Но еще не созрело. Да и лень вымучивать из себя.
В мирное время я работал куда больше и усерднее. Правда, и обстановка для работы была не та: шум, толчея, вечно на людях, на виду. Трудно даже сосредоточиться.
Окружаем, бьем, захватываем в плен десятки тысяч. Даже немцы – и те стали сами сдаваться батальонами. Удары по всему фронту. Это начало конца, но вопрос в том, сколько потребуется времени.
Гитлеровская шайка будет защищаться отчаянно.
1 февраля
Литературный вечер не состоялся. Его заменил вечер танкистов. Тем не менее Милославский прислал за нами с Москвитиным лошадь. Мы попали на настоящий довоенный банкет. Столовая вся была занята столиками, за которыми густо сидели молодые здоровые ребята. Шмелев держал речь.
Это была та самая бригада, которую недавно разгромили. Часть танкистов находилась в Доме отдыха, и Шмелев приехал сюда награждать. Ордена и медали получили 40 живых и 20 мертвых.
Милославский блеснул. Ужин был роскошным. Водка с закуской: украинское сало, американская колбаса, капуста с клюквой. Суп, мясо с вермишелью, чай. Пили в меру, но настроение сильно поднялось. Командир танковой бригады подполковник Пшенецкий, высокий, веселый, краснощекий украинец, взял роль тамады, острил, и довольно неплохо. Пели хором – вся столовая гремела, в табачном дыму расхаживали и размахивали руками добровольные дирижеры. Было хорошо, весело, дружно. Вспоминали павших товарищей, но как-то спокойно, без особой грусти. Когда Пшенецкий объявил, что бригада получает материальную часть, притом отечественные танки, и скоро снова пойдет в бой, – слова эти были встречены овацией. Главное, наши танки, а не английские «валентины».
Мне было очень хорошо среди этих бесхитростных, лихих и славных ребят. Настоящая дружеская, боевая атмосфера. После войны, наверное, я буду скучать, когда вернусь в литературную среду. Насколько эта обстановка и эти люди были мне ближе и роднее! Свои ребята.
Да и меня знали здесь. Со мной здоровались, заговаривали, и я только после с трудом вспоминал, где и при каких обстоятельствах познакомился с данным человеком.
Комиссар бригады подполковник Витрук крикнул мне, сидя за ближайшим столиком:
– Присоединяйтесь к нам, товарищ Фибих! У нас столько для вас материалов.
Подошел добрейший Милославский, сказал, что он пьян, и с отеческой нежностью обнял и поцеловал в голову юного Зингермана, который тоже с нами приехал. Зингермана он видел первый раз. Потом я видел неутомимого старика среди сидящих – обнимал, похлопывал по плечу молодых командиров. Все это шло от души, от большого его сердца. Зингерман, крепко выпивши, потом все время твердил, что он влюбился в Милославского.
И все же я не мог отделаться от мысли, тяжелой и горькой: вряд ли следовало всем этим людям так веселиться после того, что произошло с ними. Не я один так думал. Москвитин, сидя рядом, шептал мне:
– Самое страшное – это то, что они героически погубили все свои танки, а немцы, дрожа от страха, уничтожили их материальную часть: и еще страшнее то, что сейчас где-то в другом месте тоже пьют и говорят об этом, и веселятся – и с гораздо большим правом.
Да, чувство внутренней глухой неловкости не оставляло меня.
Хотелось понять, почему они забыли то, что произошло с их бригадой, как могут так беззаботно веселиться. Можно подумать – торжество победителей. Что это – русская беспечность? Или настолько велика уверенность в победе, что даже такой страшный разгром воспринимается как нечто мимолетное, случайное?
Потом в недавно отстроенном клубе выступала агитбригада. Пение, декламация, скрипка, губная гармошка, ритмические танцы, коротенькая пьеска, лезгинка и азербайджанская пляска, два циркача: акробат и жонглер. С каким живейшим удовольствием принимали это зрители, какой детский смех прокатывался в тесно наполненном доме! Рядом со мной сидел здоровый курносый дядя в темном от грязи полушубке. Он переживал происходившее на сцене (угол зала, отгороженный самодельной занавесью) с непосредственностью ребенка.
2 февраля
Узнал очень неприятную новость. Наступление сорвано. Оно должно было начаться этими днями, но все секретные приказы и планы попали в руки врага. Произошло это так.
Какой-то майор, работающий в штабе армии, приехал на передний край. В то время когда майор ходил по передовой линии, на него напала группа немецких разведчиков, находившаяся в засаде, и живым утащила к себе. Попытки отбить его ни к чему не привели. У злополучного майора находились все секретные бумаги. Спрашивается, случайно ли это произошло? Весьма возможно, что немцы заранее знали о приезде майора. Шпионаж у них превосходный. А немецкие разведчики, к слову сказать, действуют не хуже, если не лучше наших. То и дело забирают живьем бойцов и командиров, пулеметы.
Теперь в руках немцев все наши планы, вся дислокация. Из майора, захваченного в плен, они сумеют выжать все что нужно – в этом сомневаться не приходится. Предстоит полная перестройка плана наступления. Это лишний месяц-два. А там подоспеет весна, распутица. Фатально не везет Северо-Западному фронту.
Ночью у нас было ЧП. Часа в три ночи вбежал старшина с криком:
– Тревога!
Горела баня, единственная на всю деревню. Выскочили, быстро оделись, побежали к месту пожара. Огонь только разгорался. Розовый свет, клубы дыма, летучее пламя, вырывающееся из-под застрех, из двери. Сбежалась вся поднятая на ноги Баталовщина. Забрасывали огонь снегом, заливали ведрами воды, растаскивали примитивными баграми крышу. Цитрон распоряжался, командовал, «функционировал». Отстоять баню, конечно, не удалось.
13 февраля
Десять дней был в командировке. Вместо летчиков по приказу начальства попал в только что пришедшую к нам 348-ю дивизию. Дивизия была в боях подо Ржевом. Формировалась в Чкаловской области. Общее впечатление – серость. Рокотянский, которого послали со мной, хорошо сказал:
– Мужики воюют.
Под деревней Урдом положили чуть ли не 80 % личного состава. Сейчас на 80 % дивизия состоит из киргизов, казахов, узбеков. Беда с ними. По-русски не знают, воевать не умеют. Их здесь называют «курсаки». (Курсак – живот по-киргизски.) Рассказывают, что во время боя проголодавшийся киргиз хватается за живот и кричит:
– Курсак совсем пропал!
В 74-м полку, где мы были, за несколько дней стоявшие на посту курсаки подстрелили двух своих командиров.
В 72-м полку немцы ночью сделали налет и увели пятерых (!) бойцов. Говорят, это были националы.
В том же 74-м расстреляны за членовредительство трое курсаков.
Ночью, когда мы были в 1-м батальоне, случилась тревога. В блиндаж вошел начштаба и сказал добродушному пожилому украинцу Палянице – нашему повару:
– Давай винтовку, нападение на «Дуб».
Взял, помчался.
«Дуб» было боевое охранение. Утром я узнал: несколько немецких разведчиков подползли к нашей траншее, но были замечены. Сержант отбил нападение гранатами.
– Одной рукой бросал гранаты, – рассказывают про него, – другой бил по головам курсаков. Уткнулись в землю, не хотели выходить.
А не будь этого сержанта?.. Снова убеждаюсь, как легко немцам прорвать нашу оборону.
Нападение отбили. Пострадал пулеметчик – ранен в руку.
Несколько дней прожили мы в 1-м батальоне. Командир – капитан Зорин. Здоровый мужик, короткий вздернутый нос, глаза тупые и шалые. Полуграмотный. По его словам, до войны был директором швейной фабрики в Смоленске. Другие говорят – шофером. Последнее более вероятно. Маленький Чапаев, взявший от Чапаева все отрицательное. Человек храбрый, но храбрость дурацкая. Под Урдомом положил почти весь свой батальон. На своего заместителя по политчасти, который сказал ему, что командир должен руководить боем, а не лезть вперед, донес, что тот трус. Собственноручно избивает в кровь и расстреливает красноармейцев. Хотели отдать его под суд, но, к сожалению, не сделали этого.
Новый, назначенный при мне начальник штаба – темноглазый старший лейтенант, совсем мальчишка, не по годам только, а по всему внутреннему складу.
Не завидую я бедным курсакам.
Дивизия стояла за Молвотицами, на месте ушедших отсюда 166-й и 241-й. Нашей штаб-квартирой мы с Рокотянским избрали знакомое, полуразрушенное сейчас Б. Заселье. Но какой дом выбрать? Сначала решили было обосноваться в клубе, переночевали вместе с дивизионными музыкантами; однако, когда вернулись назад, клуб оказался переполненным всяким народом. Пришлось искать другое пристанище. Таким оказалась крайняя избенка, где я раньше останавливался с Москвитиным. Там и сейчас жили двое патрульных – военная власть и гарнизон Заселья, – пожилые добродушные «славяне», – но эти патрульные были уже новые. Документов наших они не проверили. Приняли радушно. Стряпали для нас и охотно делились мороженой картошкой. Понятно, и мы в долгу не оставались. Я в таких случаях щепетилен.
Мое возвращение на КП дивизии немцы приветствовали артиллерийским салютом. Только что, усталые, доплелись мы до леса и вошли в переполненный народом блиндаж, как рядом стали ложиться снаряды.
Немцы обстреливали КП из дальнобойных пушек. Нащупали! Этого раньше никогда не было. Вот он, результат похищения майора с секретными документами! Рокотянский присел на корточки под стеной. Я не двигался, сидел по-прежнему.
– Отойдите от окошка, – посоветовали мне.
Неприятные это минуты, нужно признаться. Короткий воющий свист, затем оглушительный, прокатывающийся по лесу треск. Ждешь: следующий снаряд ударит именно сюда. Зато какое облегчение, когда разрывы начинают удаляться – немцы перенесли прицел. А каково бойцам, лежащим в цепи на открытом поле, по которым бьют такие снаряды?
Фашисты дали 10–12 выстрелов, и обстрел прекратился. Несколько снарядов не разорвалось – только земля вздрагивала. Вошел боец.