Игнашовка и Баталовщина были обстреляны с воздуха из пулемета.
14 февраля
Очень тянет писать настоящее. Работа в убогой нашей газетке никак не может меня удовлетворить. Но что писать? Роман или пьесу? Еще не решил. Пока напишу цикл «Фронтовые новеллы».
15 февраля
За один день взяли Ростов и Ворошиловград. Северный Кавказ очищен, за исключением Новороссийска. Харьков в клещах. Падение его – вопрос двух-трех дней.
Дела на фронте блестящие.
Гитлер спешно мобилизует резервы. Что-то покажет лето? Во всяком случае, к концу этого года война кончится.
Кажется, сегодня начинается генеральное наступление, и у нас Карлов вылетает на аэроплане в район операции. Москвитин, Бахшиев, Денисюк, Прокофьев, а также Пантелеев и Весеньев давно уже находятся там. Ждут. Эта идиотская командировка в 348-ю задержала меня здесь. Я не увижу самого интересного.
Вчера вечером некоторые из товарищей получили наконец погоны. Произошло это буднично – просто Карлов вызвал их к себе и вручил. Вообще, переход армии к погонам смазан. На три четверти эта реформа теряет свой смысл и значение. Разумнее было бы приурочить это к 1 Мая, к выдаче нового летнего обмундирования или хотя бы к 25-летней годовщине Красной армии. Ненужная суетливость и спешка.
Губарев и Эпштейн целый вечер мучились пришивкой погонов к гимнастеркам. А надев их – сразу превратились в деникинцев.
Цитрон убит, говорит с дрожью в голосе. Полагающиеся ему (так же как и мне) интендантские погоны, во-первых, еще не получены, а во-вторых, имеют довольно невзрачный вид. Человек действительно переживает. Детское тщеславие этого плута поистине трогательно.
Вообще, погоны вызывают в армии чисто ребяческое любопытство. Новые цацки! Недоумевают лишь старые солдаты:
– В семнадцатом году мы срывали с офицеров, а теперь надеваем?
16 февраля
Вчера началось наступление нашей армии. Телеграмма от Прокофьева: продвинулись на несколько километров, взяли две деревни. 41 пленный, в том числе офицер. Наступление продолжается.
По нашим масштабам, не так уж плохо. Очевидно, на сей раз дело пойдет успешнее.
Немного досадно, что я сижу здесь, а не там, в центре событий. Если б не приезд Берты, отпросился бы у Карлова тоже поехать.
Специальный номер нашей газеты посвящен наступлению. Мне поручили написать передовицу. Это вторая по счету моя передовица. Карлов, как и полагается армейскому редактору, ни разу не написал. Передовицы пишут все, кроме того, кому полагается их писать. Странная традиция.
Письма от папы, мамы, Берты, Ксаны, Киры, Ади, Веры. Вера и Ксана, будто сговорившись, просят устроить их работать на фронте. Жизнь в тылу все тяжелее. Папа пишет: «Если бы не дети, такие благородные, внимательные и исключительно честные, то старички твои не дожили бы до конца войны».
Доживут ли еще?.. Трогательно утешает меня в связи с литературными неудачами. Заканчивает: «Молюсь за тебя ежедневно».
Я послал заявление по поводу своей книги в ЦК партии Александрову. Впрочем, особенно надежд не возлагаю.
От Ади теплое письмо! Видно, тронут был тем, что я ему писал. На Юго-Западном фронте работает ординатором. Рвется на передовые.
17 февраля
Взят Харьков.
Завтра еду на передовые.
Произошло это быстро. Попросил в разговоре Карлова направить меня туда. «В такое время – и сидеть здесь!» «Преступление», – подтвердило начальство и тут же распорядилось, чтобы я ехал.
Километров полтораста придется сделать. Говорят, туда все время идут машины. Жизнь в лесу, в шалашах. Наше наступление развивается. Продвинувшись на 15 км, заняли всего девять населенных пунктов. Линия обороны прорвана. Если дальше так пойдет, скоро, чего доброго, покончим с демянским гнойником. А там Старая Русса, Псков, Новгород и выход в Прибалтику.
4 марта
Умер папа. Он не пережил войны и не дождался полной победы. Сбылись мои опасения. Точечное кровоизлияние в мозг, артериосклероз. Умер тихо, по-видимому, во время сна, в 5 часов утра. Я перечитываю последнее его письмо. Сколько нежности и благодарности ко мне! Он утешал меня по поводу моих литературных неудач. Он верил непоколебимо в мое литературное будущее. Не дождался.
Страшный, проклятый закон природы – смерть. Сердце человеческое никак не может примириться с уходом из жизни самых родных, самых близких существ. Нет больше доброго, ласкового, любящего моего папы. Последний раз я его видел ночью, на перроне вокзала – он провожал меня. Мог ли я предполагать, что вижу его в последний раз, что жить осталось ему только три месяца?
Это был вечный труженик, человек кристальной честности, исключительного благородства, неисправимый оптимист. «А может, это и к лучшему», – говорил он всегда, даже в самую тяжелую минуту.
Ровно три года назад мы хоронили бабусю. Был лютый мороз, сквозь березы кладбища желтел ледяной закат. Стоя у свежей могилы, отец сказал задумчиво и печально:
– Чья теперь очередь?
Не забыть мне этих слов.
Уходят мои дорогие старички. Нет больше бабуси. Нет теперь папы. Одна бедняжка мама осталась. Каково сейчас ей?
О смерти отца сообщил Витя35. Он настоял на том, чтобы из Свердловска его перевели в Москву. Цель его была реальная помощь родителям.
«Прибывши в Москву, – пишет он, – и с радостным волненьем открывая дверь родительского дома, я увидел дорогого отца – на столе, а рядом с ним убитую горем маму».
Папа скончался 17 февраля.
Счастье, что именно в этот трагический момент на помощь к маме подоспел Витя. Иначе я бы места себе отныне не находил от тоски и беспокойства за мать.
Это было первое письмо от брата за все время войны и первое же после долгого молчания моих стариков. Впервые так откровенно, по родному, так тепло писал мне Витя – необычайно замкнутый и скрытный обычно человек.
В юности я не ладил с отцом. Одной из основных причин этого была разница в наших политических убеждениях. С годами становишься объективнее и даешь более трезвую оценку людям. Только в зрелом возрасте я по-настоящему оценил отца и понял, какой это замечательный, редкий человек. Кстати, война окончательно примирила его с существующим положением и сделала поклонником Сталина.
А как он жил моими интересами, как гордился успехами своего сына! Как втайне мучило его мое заикание. Он верил, что с годами оно пройдет.
С каким живым интересом следил за всеми перипетиями рождения «Снегов Финляндии». Как гордился премьерой (серой и незаметной премьерой, к слову сказать). С какой гордостью в первый мой приезд с фронта сказал, видя на мне «шпалы»:
– Капитан!
Никогда я не забуду своего дорогого отца. Пусть порукой этому будут слезы, залившие стол в блиндаже, где я сейчас пишу эти строки.
Трудно писать в данную минуту о чем-нибудь ином, кроме того, что неотвязно стоит в голове. Но записать нужно, иначе забуду много важного.
Несколько дней назад вернулся с передовой.
Наступление в разгаре. Мы на новом месте. Демянск в наших руках. Но эта победа – условная победа. По существу, немцы сами очистили весь демянский плацдарм, опасаясь повторения Сталинградского разгрома и стремясь увести 16-ю армию за Ловать. Что им и удалось. Попытки нашей 53-й, 1-й Ударной, 34-й и, кажется, 11-й армий перерезать проклятую горловину и полностью окрутить немцев привели лишь к тому, что нам, ценой величайших потерь, удалось взять несколько совершенно сожженных деревушек. Основные силы немцы успели увести.
КП армии перебралось ближе к месту боев. Редакция послала меня туда. Предстояло сделать путь свыше ста километров. Мне повезло. До Игнашовки подбросила редакционная машина, а там, прождав час около будки регулировщика, я уселся на машину, везущую снаряды, и доехал почти до самого места. На дорогах масса войск, артиллерии, танки. Все двигалось на фронт. Шофер, нескладный парень, заехал в сугроб и завяз. Это было в Молвотицах. Я обратился за помощью к танкистам – с горы, от разрушенной церкви, спускалась как раз колонна тяжелых танков. К нам задним ходом подошел танк, взял на буксир и мгновенно вытащил машину на дорогу.
КП расположилось в глубоком овраге, на дне которого подо льдом протекала Средняя Робья. Землянки, домишки, палатки. Знакомые лица. Жуткий жилищный кризис – негде ночевать. Корреспондент «За Родину» Златопольский, приехавшие кинооператоры. Говорят, тут же Кулик, экс-маршал. Генералов вообще много. Я, как и другие мои товарищи, поступил в распоряжение Прокофьева, начальника корпункта.
Москвитин, похудевший и почерневший, ходил героем. Командование танкового полка, где он был, представило его к награде за участие в танковой атаке. Участие заключалось в следующем: Москвитин вскочил в сани, привязанные к танку, идущему в последних рядах, доехал до деревни Извоз, уже занятой нами, там соскочил и стал бродить по немецким блиндажам. Захватил кофе, лимоны, эрзац-бритву, еще какие-то трофеи. Танки тем временем прошли дальше – там попали под артиллерийский огонь. Сидя в траншее, Москвитин переждал обстрел, затем двинулся назад и сообщил командованию о положении. Вот и все. Он сам с подкупающей искренностью рассказывал нам обо всем.
– Чтобы я еще раз пошел в атаку? Нет, хватит.
Смесь авантюризма и расчета. Но тем не менее на груди у него блестит медаль «За отвагу». Хотели было представить даже к Красной Звезде, но армия не дала. На глазах Москвитина один за другим загорались подбитые немецкими снарядами танки. Очень много выведено из строя.
Свыше шестидесяти пленных взято. То-то работы 7-му отделу! Я присутствовал на допросе, который вел Фрадкин. Мы сидели в палатке, обогреваемой немецкой печкой, на КП. Немец в зеленой блузе с напуском, в штанах, спущенных на валенки, шапки нет, вокруг головы намотан зеленый шарф. Рыжеватая бородка, лицо открытое. Ничего специфически «фрицевского». Жил в Силезии, знает немного русский и польский. В прошлом продавец магазина. Сначала назвался беспартийным, потом сам сказал, что член национал-социалистской партии. Вынужден был, дескать, вступить в нее. Как сдался в плен? Очень просто!