От Пустошки остались только горелые деревья да десяток немецких землянок. Вот и все. Таково большинство захваченных нами населенных пунктов. «Населенные пункты» – горькая ирония!
В немецких блиндажах уже разместилась какая-то чужая часть. Перед ними валяются темные каски с фашистским орлом сбоку, зеленые шинели и пилотки, противогазы, пакетики с порошком против вшей, что-то кровавое – не то бинты, не то клочья мяса. Где же трупы немцев? Артиллерист у орудия, прикрытого сверху сеткой, равнодушно кивает в сторону:
– Вон валяется один, сволочь.
У воронки, среди комьев глины, лежит навзничь молодой немец в маскировочном белом костюме. Говорят, в Пустошках восемь убитых немцев. Я видел одного. Сравниваешь невольно: 13 и 1. Говорят, немцы увозят своих убитых. Если так, то откуда же такая точность в подсчете вражеских потерь, какую дают нам сводки Совинформбюро?.. Кажется, Бисмарк сказал: «Нигде так не врут, как на охоте и во время войны».
И все же настроение хорошее.
На обратном пути попался мне раненый, идущий в тыл. Локоть перебит осколком, забинтован. Боец шел и покуривал. Разговорились.
– Бежит немец. Дуром бежит. Сапоги бросает, чешет босиком.
Лев Толстой правильно отметил, что раненый солдат обычно видит все в мрачном свете. «Наших бьют, положили тыщи, все пропало». Тем характернее слова моего попутчика.
Итак, Демянский плацдарм очищен. Победа? Как будто. И все-таки ни у кого нет ощущения настоящей полноценной победы.
Бахшиев, впервые видящий настоящие бои, ходит подавленный потерями.
Живем в лесу, в блиндажах, оставшихся от какого-то медсанбата. Блиндажи приличные. Питаемся сухарями и ячменной кашей. Для меня места не оказалось, две ночи я провел в землянке, которая не отапливалась. Товарищи мои, деликатно выставив меня из помещения, которое заняли, не позаботились о том, как и где я устроился. Не интересовался этим и Губарев. Наконец вмешались Смирнов и Цитрон, сделали перегруппировку, и я сейчас в общем блиндаже, на месте Адульского. Здесь хоть тепло. Есть стол и светильник, устроенный из гильзы снаряда, – можно работать.
Вероятно, на днях переедем на новое место. Мирный баталовский период кончился.
5 марта
Хорошо, что папа умер вдали от меня, не на глазах. Мне уже пришлось видеть смерть другого дорогого для меня существа – бабушки, самому хоронить ее, и ни за что на свете не хотел бы я вновь все это пережить. Мертвым легче, чем живым.
Расстояние притупляет душевную боль.
Я зондировал через Смирнова почву: не отпустит ли меня военачальник на несколько дней в Москву. Получил ответ от Карлова:
– Сейчас никак нельзя.
Сегодня под вечер меня с Бахшиевым гонят в 166-ю дивизию.
Бездушная сволочь. Когда наконец я сброшу с плеч гимнастерку и вновь почувствую себя свободным, ни от кого не зависящим? Когда кончится эта собачья жизнь?
Тоска. Места себе не нахожу. Будто вырван кусок сердца. Живо представляю себе душевное состояние бедной мамы. Одна, совсем одна, в огромной, мрачной, холодной комнате около тела папы – человека, с которым прожила свыше сорока лет. Два таких дня. Представляю себе тот страшный удар, который испытал только что приехавший Витя, открыв дверь квартиры и увидев мертвого отца. И все как-то еще не верится.
13 марта
Все дальше на северо-запад. КП армии переехал, политотдел и редакция тоже. Деревни сожжены. Размещаемся в лесах, в землянках, оставшихся от прошедших здесь частей. Равнины, болота. Снег тает. Сильные ветры – по ночам лес гудит.
Правый берег Ловати очищен от врага. Несколько дивизий дерутся уже на левом берегу. Пять дней пробыл в командировке – на этот раз с Пантелеевым. Отношения у нас вполне мирные. На редкость нескладная и утомительная командировка. Все время на ногах – в день делал по пятнадцать, двадцать, а то и больше километров. Ночлег – сложная проблема. Одну ночь провели в блиндаже редакции 348-й дивизии. Славные ребята. Встретили нас приветливо. Вторую ночь у полковых хозяйственников. Зам. командира полка по хозяйственной части капитан Власов, москвич, работник Госплана, был очень доволен, когда мы, газетчики, решили заглянуть к нему, и принял по-царски. Угостил невиданным ужином: холодец и трофейный кофе с молоком. Была и водочка. На следующий день вымылись в бане, сменили белье и позавтракали: мятая картошка, кружка молока и чай. Спали в огромной землянке, оставшейся от какого-то медсанбата, где разместилось человек сорок. Баня была оригинальная: отличный шалаш, посреди печка из железной бочки с вставленным сверху котлом. Изобретение самого Власова. С другой стороны поставили железную печурку. Стоя между этими двумя источниками тепла, вполне можно мыться. Но чистое белье, которое мне дали, оказалось зараженным гнидами, и через день-два я это почувствовал. Сейчас веду упорную борьбу с вшами.
Две ночи провели в дымном логове связистов из чужой дивизии. Пустили нас из милости. Хороший народ наши красноармейцы. Я люблю у них ночевать. Оба связиста пожилые, оба из Казахстана, русские. Один старик с трубочкой, матерщинник неистовый, до армии был поваром. О Гитлере:
– Говорит «вы плохо живете». Плохо живем мы, а не ты. Просили мы тебя помочь, язви тебя в рот? Благодетель нашелся!
129-я дивизия дралась на левом берегу Ловати. Мы пошли в полк. Глубокое русло, красные, обнажившиеся из-под снега кручи берегов. Река широкая. Мы перешли ее по льду. На противоположном берегу, под кручей, в единственной землянке, где не повернуться, КП полка. Спят здесь сидя. Снаружи миномет. Резкий ветер, пустынность, надоевший треск мин, рокот пулеметов. До чего же все уныло кругом, печально и безотрадно! Высовываться над краем оврага не рекомендуется – немецкие пулеметы. Бой идет метрах в семистах отсюда. Остатки полка залегли на равнине перед проволочными заграждениями и снежным валом и лежат так уже вторые сутки. Наши минометы выбили немцев из-за вала. Но всякие попытки продвинуться дальше сейчас же ликвидируются бешеным пулеметным огнем. Местность голая, как ладонь.
Настроение у всех мрачное, подавленное, безнадежное. Пехота перебита. Бросают под огонь поваров, санитаров и писарей – все, что можно наскрести в тылах. Сплошная мясорубка. Потери, потери!..
Соседняя 166-я дивизия дерется еще хуже. От нее остались десятки штыков.
Мы искали героев, яркие боевые эпизоды. Нет ни того ни другого. Молча, покорно и буднично гибнут наши под минами и пулями.
Ночью мы возвращались назад с Власовым и красноармейцем-связистом. Брели по скользкому льду Ловати, освещаемому зарницами орудийных выстрелов. Зеленые трассирующие пули над головой. Вдали шарит по небу наш прожектор, взлетают ракеты, то в одиночку, то целыми гроздьями. Чьи? Не разберешь. Весь горизонт в тревожных вспышках. Общее стратегическое положение на нашем участке. Соседняя 1-я Ударная наносит главные удары с юга, 53-я сковывает действие противника – ее роль вспомогательная. Но и 1-я Ударная успехами не может похвастать. Немцы крепко сопротивляются. Все же им удалось уйти за Ловать. Проклятый, кровавый северо-запад.
Направляясь на передовую, на КП я заглянул к Шмелеву. Попросил дать мне отпуск дней на пять-шесть в Москву. Мотивировка: в связи с последними событиями книга моя требует доработки. Кроме того, у меня умер отец, осталась мать – беспомощная и одинокая, которая нуждается в моей помощи.
– В пять дней вы не управитесь, – сказал Шмелев, и в тоне его было искреннее сочувствие. – А дать отпуск на больший срок никак нельзя.
Договорились так: когда пройдет наиболее острый момент боев, Шмелев сам даст мне отпуск. Я от души поблагодарил его и вышел.
Пантелеев, узнав, что я беседовал с Шмелевым, почувствовал ко мне уважение. Вслед за мной и он заглянул к нему.
– Почему у вас газета такая плохая, деляческая? – спросил его Шмелев. Пантелеев объяснил это отсутствием творческой обстановки.
О Карлове он сейчас говорит с пеной у рта. Ярко доказывает, что тот никогда не благоволил к нему. Всех восстановил против себя наш военачальник, даже такого, как Пантелеев.
Все находилось в движении, в переездах. От встречных знакомых мы узнали, что редакция тоже переехала, но куда именно – никто не знал. Мы бродили по лесам и полям, фронтовые бродяги, не зная, куда голову приклонить.
Нашли наконец перебравшееся на новое место ВПУ – вспомогательный пункт управления. Пантелеев предложил зайти к Горохову.
Скромный, чистенький блиндаж. Горохов сидел за столом. Три ордена. Я представился ему, вслед за Пантелеевым, но Горохов прервал тоном человека, хорошо меня знавшего.
– Садитесь, товарищ Фибих, – сказал он просто.
Предлогом для нашего посещения было желание получить указание члена Военсовета. Поговорили о положении в дивизиях, где мы были, о тех вопросах, которые нужно сейчас поднимать, об общей обстановке на нашем фронте. Затем заговорили о редакционных делах. Я давно уже слышал, что Горохов не любит Карлова и тот перед ним трепещет. Сейчас мы были с Пантелеевым единодушны. Горохов очень внимательно слушал нас и сказал, чтобы в будущем мы держали с ним непосредственную связь и в случае чего обращались бы прямо к нему. Между прочим я сказал:
– Редакция – все-таки редакция, а не казарма.
Затем я спросил Горохова, какого он мнения о моей работе в газете.
– Самого положительного. Я слежу за тем, что вы печатаете у нас и в центральной прессе, и впечатление у меня самое хорошее. Вы и Пантелеев – это лицо газеты, это основное ядро.
Это было приятной новостью. До сих пор у меня было мнение, в результате намеков Карлова, что Горохов недоволен мною.
Мы ушли обласканные и окрыленные. Такого приема у высокого начальства я никак не ожидал.
– Накапали военачальнику, – злорадствовал Пантелеев.
Не знаю, в результате ли нашей беседы или помимо нас, но, вернувшись наконец в редакцию, я узнал, что Карлов получил от Горохова нагоняй.
Явившись доложить о своем прибытии редактору, мы нашли его в блиндаже его друга Чванкина. Здесь же были наши корректорши Лида и Катя. Карлов не расстается с ними. Пантелеев говорит, что он живет с Катей.