Карлов накинулся на нас. Куда мы пропали, почему не сообщали, где находимся, вообще, живы ли мы? Он, Карлов, сильно за нас беспокоился. Может быть, мы попали под бомбежку?.. Он хотел даже влепить нам выговор.
Такое непривычное внимание со стороны редактора к нашей участи было для меня совершеннейшей новостью. Карлов не отличается этим. Трогательная забота о своих работниках объяснялась присутствием начальства – полковника Чванкина. Лицемерное ничтожество.
Когда Пантелеев упомянул о нашем свидании с Гороховым, редактор как бы шутя сказал:
– А, вот чем объясняется головомойка, которую я от него получил.
Помимо головомойки, военачальник получил также выговор. Предлогом была опечатка в газете: вместо занятого нами Чертолино у нас напечатали «Чертовино». Это уже второй выговор, полученный редактором за последнее время.
В редакции мы узнали тяжелую новость: застрелился начальник 7-го отдела капитан Александров. Серьезный, сдержанный, умный, культурный. В чем дело? В письмах, оставшихся после него, говорится о тяжелой нервной болезни, о состоянии депрессии. Он называет себя лишним человеком.
Всего два-три дня назад, на лесной дороге, мы с Пантелеевым встретили Александрова. Его «звуковка» стояла в ближайшей деревне. Он был по-обычному сдержан и молчалив, но ничего особенного в нем не замечалось. Нелепая смерть. Самоубийство на фронте!
На Украине немцы перешли в контрнаступление.
Оставлены Лозовая, Лисичанск, Павлоград – всего восемь городов.
Конца-краю не видно войне.
Деталь: разговаривая с Карловым, мы все время стояли. Землянка настолько низенькая, что даже Пантелееву приходилось стоять согнувшись. От неудобного положения скоро спину у меня стало нестерпимо ломить. Тем не менее наш заботливый начальник даже не подумал предложить сесть, хотя видел наши согбенные позы. Пустяк, но характерный.
Получили посылки к 25-летию Красной армии. Знаешь, как тяжело живется в тылу, – чувство неловкости: зачем они нам шлют то, в чем мы не нуждаемся? Ведь отрывают от себя.
Конечно, лучшие посылки, прежде чем дойти до нас, «отсеялись». Нам достались огрызки. В одних посылках была водка и всякие мелочишки, в других – продукты. Мне достался пакет, где было сливочное масло, колбаса, печенье, помазок для бритья, катушка ниток, старое полотенце, фитиль, кремень и стальное кресало. Другие получили, кроме того, носовые платки, конверты, открытки, папиросную бумагу.
Пантелеев сегодня снисходительно похвалил меня за смелость. Я, дескать, хорошо держался под обстрелом. Обстрел? Я его даже не замечал. Очевидно, речь идет о трассирующих пулях под Ловатью. Все это так привычно, так буднично.
Москвитин передавал, что Златопольский, на правах дружбы с Гороховым, говорил обо мне – пора-де меня наградить. Златопольский знает меня сравнительно давно. Горохов пожал плечами. Как он может это сделать, если представлять к награде должен сам Карлов? Он, Горохов, только утверждает.
Не таков военачальник, чтобы выдвигать своих работников. Москвитин рассказывал, что, когда его наградили, Карлов встретил это как личное оскорбление.
А время для наград сейчас самое подходящее. Наступление. Хоть с грехом пополам, но задача, поставленная перед нашей армией, выполнена. Так или иначе, Демянский котел ликвидирован.
Вероятно, скоро бои закончатся. Не с кем воевать. Возможно, что нашу армию либо расформируют, либо перебросят на новое место. Сейчас на узком плацдарме топчутся пять армий: 53, 1-я Ударная, 34, 11, 27-я.
Только бы не сидеть снова в обороне. Здесь, в унылых этих болотах. Я устал на время войны от русской природы. Я сыт ею по горло. И так все.
А папы-то больше нет.
14 марта
Маршал Жуков недоволен действиями нашего фронта. Бранил за плохую разведку, за скверную работу артиллерии. Упрекал комсостав в трусости. Нужно беречь людской состав – страна не наготовится на нас резервов. Поменьше кричать о доблести нашей армии.
Об этом сообщил Карлов на совещании. Я сделал доклад о своей работе в связи с наступлением. Началась проработка меня – мало дал очерков. Выступали Прокофьев, Смирнов, Губарев. Чувствовалась невидимая рука военачальника. Губарев, по обыкновению, передергивал – сказал, что я ничего не дал (я это тут же опроверг). Далее упомянул о хлебе и деньгах, которые дают мне за то, чтобы писал о героях. В выступлениях двух последних промелькнул намек на то, что я отсиживался якобы во время боев на КП дивизий. И это говорят те, кто за все время ни разу не покинули редакцию!
В заключительном слове я дал отпор Губареву. Вмешался Карлов, смягчил слова Губарева – о хлебе, дескать, было сказано вообще, а не по моему адресу, напрасно я так болезненно это принял. Тон военачальника был вообще мягкий. Я чувствовал незримо витающую тень Горохова.
У нас ажиотаж. Карлов представляет к наградам.
В общем, я довольно равнодушно отношусь к медалям. Конечно, я ее заслужил, хотя бы двумя годами работы на фронте, под пулями и бомбами, но если не дадут – хрен с ней. Я знаю, как дают награды.
Наступление возобновляется. 241-я, 166-я и, кажется, 129-я пополнены свежими силами. Сегодня срочно отправились в командировку Москвитин, Рокотянский, Денисюк и – небывалый случай – сам Губарев. За его спиной саркастические улыбки: товарищ отправился зарабатывать медаль. Среди каких мелких людишек, в какой зловонной грязи приходится мне жить! И, наверно, долго еще…
Видел сон: нахожусь на старой пензенской квартире, вокруг незнакомые люди. Вдруг резкий звонок. Я иду в прихожую, но меня опережает Ксана и открывает дверь. Входит папа. Он молодо выглядит, будто лет 45 назад, бодр и оживлен.
– Что, Данечка приехал? – спрашивает он Ксану, как бы не замечая меня. – Я так его дожидался.
Ксана, не ответив, вышла в другую комнату.
– Папа! – воскликнул я, бросаясь к нему, и тут вспомнил, что он умер, и что нельзя в таких случаях откликаться на зов, и что это значит, что я скоро умру. И тогда я отвернулся и зарыдал.
Проснулся с чувством внутренней дрожи и щемящей тоски. Говорят, нехороший сон.
Что ж, смерть особенно меня не пугает. Жалко и обидно только, если не удается написать то большое и настоящее, что я мечтаю создать после войны. Бесцельно прожита жизнь.
15 марта
На наш фронт прибыли донские армии, в том числе знаменитая 62-я, защищавшая Сталинград. Готовится что-то большое. У нас не все еще это знают, а немецкие самолеты уже разбрасывают листовки, где говорится о 62-й армии. Дьявольский шпионаж.
Нашей 53-й отводится весьма скромная роль в предстоящих событиях. Часть соединений вновь передана 1-й Ударной, в том числе 380-я дивизия, где я был. Упорные слухи о том, что нас отводят в резерв для переформирования.
В нашем блиндаже идет жесткая критика работы 53-й. Ругают бездарных генералов и командиров, загубивших зря целые дивизии. Великое Село, на которое наступали 380-я дивизия и часть 47-й бригады и где шел двухдневный бой, оказывается, защищали… 15–20 немецких солдат. Вместо того чтобы гнать на убой целые полки, гораздо более успешного результата можно было добиться, действуя мелкими группами. Только теперь у нас это поняли.
Черт знает, до чего ж бездарно мы воевали!
Никакой Демянской крепости нет и не было. Немцы создали миф, а мы в него поверили. Все держалось главным образом на великолепно построенной системе огня. И в этом огне растаяли и продолжают таять армии Северо-Западного фронта.
Сегодня с утра непрерывно молотит наша артиллерия. Раскаты «катюш», скрежет «борисов», огонь, вероятно, страшный. Говорят, весь фронт перешел в наступление. Но что дает это наступление? У нас, в редакции, почти все стали скептиками.
Живем все – оба отдела – в большой землянке с двускатной крышей. Сверху капает, под ногами хлюпает. Посредине дым. Дырявая печурка, сырые дрова. Растопить печи – мука мученическая. Мат в это время стоит неистовый. Я не выношу едкого дыма, выскакиваю наружу, утирая слезу и ругаясь, как пьяный сапожник. Благо, что снаружи пригревает мартовское солнышко. А у нас сыро, холодно, тесно, грязно, погано. День и ночь горит керосиновая лампочка, при ней и работаем.
О Баталовщине вспоминаем с нежностью.
Плохо с питанием. 250 гр. сухарей на день, едим вместо трех – два раза в день, обед из одного блюда. В скором будущем станет еще хуже. Подкрепляемся концентратами, которые приносят с собой вернувшиеся из командировок. Варим и едим сообща. Но сегодня и это уже кончилось.
Опальный Балашов, чью пьесу я разругал, проявил себя героем. Его батальон залег под жестким огнем. Балашов поднялся во весь рост и крикнул:
– Смотрите, я коммунист и я иду первым!
Поднялись, пошли вперед.
Балашову повезло: в этом бою он отделался контузией и сейчас направлен в тыл. «Красная звезда».
16 марта
Немцы снова взяли Харьков. На Украине у нас дела неважные. Неужели это только начало? Такая кадриль может продолжаться и два, и три года. Выдержим ли?..
Практика войны разрушила много теорий и иллюзий. Боюсь, что наша уверенность в невозможности для Германии вести длительную войну может оказаться зданием на песке. Ведь за тактикой Гитлера вся Европа.
Снова возникает угроза Москве. Зимнее наступление обескровило и истощило нас. Немцы могут взять теперь реванш.
На второй фронт у нас в редакции уже махнули рукой. Лишь оптимист Прокофьев верен себе. Доказывает, что в мае-июне «союзники» должны начать действовать.
Кто и что уцелеет после этой страшной, мучительной бойни?
На северо-западе армии с трудом, но продвигаются вперед. Бои на западном берегу Ловати. Попытка немцев закрепиться на этом рубеже сорвалась. Бои под Старой Руссой. По-видимому, враг ее оставит.
Наконец-то письмо от Берты. Приехала в Москву, счастлива. Рвется ко мне. Куда я ее сейчас устрою? Болела целый месяц – почти.
Два письма от Кирочки. Первое – во